смертью.
В темноте и спешке Наташа не сразу выбрала верную дорогу к катакомбам. Она потеряла лишь несколько секунд, но секунды эти были решающими.
Из темноты вынырнули несколько крепких фигур и направились к беглецам, отрезая дорогу.
— Мы пропали, — конючил Граф, — это все ты виновата!..
Наташа понимала, что теперь-то они действительно оказались в западне. Она опустила руку в карман и, развернув платок, нащупала холодную вороненую сталь.
— Не подходите, — крикнула она внезапно охрипшим голосом, — я буду стрелять!..
Кажется, преследователи не вполне поверили; во всяком случае, хотя темп их шагов замедлился, Наташа различала, что кольцо продолжает сжиматься.
И тогда она резким движением извлекла из кармана табельный пистолет и, высоко подняв руку над головой, нажала на курок.
Полыхнул выстрел, мгновенной вспышкой осветив все вокруг.
Наташа увидела и освещенную зловещим пламенем каменистую нишу, в которой сейчас находились беглецы, и темнеющий невдалеке провал — вход в катакомбы, который был отрезан несколькими кряжистыми фигурами.
Преследователей оказалось больше, чем Наташа рассчитывала, и, конечно, вдвоем справиться с этой шайкой было невозможно.
— Я буду стрелять! — повторила молодая женщина, направив оружие в темноту, откуда доносились осторожные приближающиеся шаги.
В ответ, просвистев мимо уха, пролетел увесистый булыжник. Наташа едва успела отклониться.
— Они забьют нас камнями, — шепнул Граф.
— Может, и забьют, — согласилась Наташа, — но не раньше, чем я израсходую на них все патроны…
— А сколько осталось патронов?
— Пять.
Граф, как видно, хотел прокомментировать этот факт, однако ограничился одним лишь скорбным покачиванием головы.
Внезапно из темноты, в трех шагах от оказавшихся в западне путешественников, вынырнула плечистая фигура.
Граф успел вскрикнуть, а фигура занесла над головой огромную совковую лопату.
Выставив вперед руку, Наташа всадила в здоровяка три пули подряд. Лишь после этого, покачнувшись, тот упал на землю, прямо к их ногам.
Лопата звонко ударилась о камни.
— Ой, батюшки, — простонал Граф, с ужасом глядя на бездыханное тело, — ой, батюшки!..
— Ну, Эдуард Владимирович, давайте прощаться, — бесцветно проговорила Наташа, озираясь по сторонам, — теперь-то нам точно крышка…
— Бросай оружие, сука! — рявкнул из темноты хриплый голос.
Наташа развернулась и выстрелила в ту сторону, откуда он донесся.
Она услыхала крик и шум падения на камни тяжёлого предмета.
— Кажется, попала! — шепнул Граф с неожиданным азартом.
— Осталась последняя пуля, — сказала Наташа.
Вдруг — это было похоже на звук взрыва, настолько казалось неожиданным, — воющая сирена разорвала ночную тишину.
Граф растерянно втянул голову в плечи:
— Ч-что это?… Что это такое?
Наташа вслушивалась в волнами накатывавшее завывание, приближавшееся с каждой секундой, будто не до конца веря в происходящее.
Наконец она встряхнула головой и произнесла:
— Это наше спасение, Граф. Ты слышишь: мы спасены!..
ИДЕАЛЬНОЕ УБИЙСТВО
Это была настоящая истерика. Он кричал. Он плакал навзрыд. Он катался по полу. Его долго приводили в чувство, его успокаивали. Его адвокат что-то от кого-то требовал, грозил кому-то на кого-то подать жалобу.
Следователь смотрел на него с брезгливостью и, благодушно посмеиваясь, говорил, что теперь-то ему все ясно как божий день. А что ясно? Об этом Григорий не задумывался. Не читая, он ставил подписи на каждом листе протокола. Ему нестерпимо хотелось спать — вполне естественно после нервного срыва…
Что было потом, Чернов помнил смутно. В его душе блуждало лишь чувство пустоты и безразличия. Эмоции — на нуле, будто поднимал тяжелую штангу, вес не взял, но потерял при этом последние силы, как физические, так и моральные.
Ввалившись в камеру, сразу бухнулся на нары. Наплевать на запрет, лишь бы сомкнуть глаза и забыться. Хоть на минутку.
— Встать! Встать, сука, я сказал! — загромыхало над самым ухом.
На выручку пришел Хайнц. Он о чем-то пошептался с вертухаем и протянул ему денежку. Сговорились. Вертухай испарился, а немец забрался с ногами на свои нары, сел по-турецки и, выключив у «тетриса» звук, начал заполнять крошечный экран разномерными фигурками.
Он прекрасно понимал своего сокамерника, он сам прошел через это. А еще он понимал, что Чернов, этот здоровый детина, красавец, потихонечку начинает ломаться. Впрочем, на его памяти ломались и не такие.
Григорий проснулся после отбоя. Ощущая болезненное подрагивание в ногах, он распрямился, встряхнул головой. Вроде полегчало.
Хайнц сосредоточенно нажимал на кнопочки. Сизо-голубой свет лампы отражался в его очках.
— Глотай, — не отрывая взгляда от экранчика, сказал немец.
Чернов увидел на тумбочке свой ужин — медную миску с баландой и кружку с бледным чаем — и только после этого в одну секунду почувствовал дикий голод.
— Сколько? — спросил он, подсаживаясь к «столу».
— Уже почти сто тысяч…
— Я не про то… Сколько ты дал этой сволочи?
— Он хороший, оч-чень хороший. — Тонкие губи Хайнца растянулись в едва заметной улыбке. — Странные вы люди, русские, неблагодарные. Вам делают гут, а вы после этого — «сволочь». Запомни.
Гриша, в этом мире продается все, и на каждое говно есть свой покупатель. Закон маркета. Ах! Капут… — Видно, фигурка упала не туда, куда нужно, и перегородила собой путь другим фигуркам, и через минуту Хайнц разочарованно протянул: — Гейм оуве-ер…
— Прости.
— Ты не очень виновный. Это я… этот… — Кунце долго не мог вспомнить подходящее слово. — Мудак. Правильно? Мудак?
— Мудак-мудак… — подтвердил Чернов, налегал на баланду.
— Надо было влево, а я не успел. А-а-а! — Хайнц отбросил «тетрис» и уставился на изголодавшей сокамерника.
Почесывая пятку, он терпеливо ждал, пока Григорий насытится. Любопытство так и раздирало немца. Впрочем, Чернову тоже хотелось выговориться, пожаловаться на судьбу.
— Кажется, я влип…
Кунце еще не знал этого слова, но угадал его смысл по выражению Гришиного лица. Угадал безошибочно.
— Тебя били? Били, да?
— Если бы…
И Чернов как мог, сбиваясь и путаясь в последовательности, вкратце пересказал немцу события прошедшего дня. Умолчал только о финальной истерике. Неудобно.
— Убийство? — зацокал языком Хайнц. — Это уже не есть гут.
— Два трупа! Два! Агенты какие-то… Да я их в глаза не видел! Я же работаю всего ничего, а их кокнули черт знает когда, гораздо раньше, чем я появился. Ничего ж не сходится!.. А потом, еще неизвестно, может, они живы… Следователь все допытывался у меня, куда я трупы засунул. Значит, не нашли.
— Почему не говорил это там? — недоуменно спросил немец. — Почему молчал?
— Да что толку? Он все равно не верит. Ни одному моему слову не верит. Чуть ли не смеется в лицо, мол, давай-давай, вешай мне лапшу на уши…
Кунце понял и про лапшу, задумчиво закивал, обхватив подбородок ладонью.
— А что адвокат?
— А что адвокат? — махнул рукой Чернов. — Начинающий еще, мальчишка совсем, ему бы в баскетбол играть… На хорошего-то у меня денег нет. — И грустно улыбнулся. — Были бы, если б я их не сдал, на свою голову. Знаешь, мне иногда и самому уже начинает казаться, будто я бандит какой. Все на тебя смотрят как на бандита, вот и… привыкаешь, одним словом. Странно, да?
— Психология, — пожал острыми плечами немец.
— А я ведь не верил, что невиновного могут засадить! — Григорий подсел к Хайнцу и не заметил, как начал дергать его за полу рубашки. — Где-нибудь на Западе — понятное дело, но чтобы у нас! Читал в газетах и не верил! Смотрел кино и не верил! Слышал рассказы и не верил! А теперь сам, на своей шкуре, убедился… Вот и мне теперь не верят… Замкнутый круг…
— Тебя реабилитируют посмертно, — иронично хмыкнул Кунце.
— Ну и шуточки у тебя! — в сердцах сплюнул Чернов. — Прям как у фашиста!
— Наин, мой дедушка не любил грубые шутки.
— А при чем здесь… — Тут до Григория дошло, и глаза его удивленно округлились. — Он у тебя фашистом был?
— Фашизм — идеология, — назидательно произнес Хайнц. — Плохая идеология. А мой гроссфатер защищал свою родину. Он был патриот.
— А в каких войсках, на каком фронте?
— На Востоке. Гроссфатер работал в СС.
— Работал? Да там же… Там же одни…
— Найн, Гриша, ты не прав, — Кунце мягким! взмахом руки прервал Чернова. — Я знать, вы, русские, думаете об СС не очень хорошо…
— Мягко сказано, блин. — Григорий невольно отшатнулся от Хайнца. — Они же звери! Убийцы! Оки же людей тысячами…
— Есть плохой человек, а есть хороший. Плохой убивает без войны. Хороший не может убить на войне.
— Слышали-слышали!.. Разумеется, твоему дедульке неохота было признаваться, когда вы войну проиграли. Вот и корчит теперь из себя праведника, а сам…
— Он уже в земле. Семнадцать лет прошло, — понурил голову Кунце. — Он не корчил. Он говорил мне, что убивал. Много убивал. Он работал на фронте, на передовой.
— Надо же! — возмущенно хлопнул себя по коленям Григорий. — Он еще и хвастался! Ребенку хвастался, тварь такая!
— Найн! Он не хотеть вспоминал! — Хайнц разволновался и оттого начал безбожно пугаться. — Это было невыносимо для гроссфатер! Невыносимой него выхода не было! Не было!.. Он говорить, что это трудно — шиссен… м-м-м… стрелять. Это очень трудно. Он приходить с война белый!
— Седой?
— Я-я, седой! А ему было двадцать пять лет! Совсем седой! Он верил в Бога! Это война! Нет правого, нет виноватого! — Немец с обиды закусил губу. — Вот ты, Гриша, ты! Ты арбайтен полицай, так?
— В милиции. Когда-то. Ну?
— Милицай-полицай, какая, на хрен, разница?
Чернов опустил глаза. Ему больше не хотелось говорить на эту тему, сердце его заныло тоскливо и… будто перевернулось.
— Ты стрелять по человеку? Стрелять? — спросил Хайнц, и после небольшой паузы, во время которой он пристально смотрел на Григория, его вопрос трансформировался в утверждение: — Ты стрелял по человеку…