— Насколько я помню, — наморщила лоб Клюева, — преступником был какой-то студент, да?…
— Совершенно верно. Обыкновенный парень двадцати трех лет, филолог-второкурсник, с виду ничем не примечательный, даже симпатичный, можно сказать, с обворожительной улыбкой. Как такому не поверить? Вот старики и верили… на свою беду. Он один убивал их, расчленял тела, вывозил и закапывал в чемоданах в лесу. И с той же обворожительной улыбкой продавал их квартиры, чтобы тут же спустить эти деньги в казино. Он даже ничего не купил себе, представляешь! Хотел купить новые джинсы, но все время руки не доходили, все проигрывал, подчистую.
Наташа внимательно слушала, ощущая, как поневоле по коже бегут мурашки. Она проработала в прокуратуре не один год, но до сих пор никак не могла привыкнуть к историям преступлений, с которыми знакомилась едва ли не ежедневно.
— Да, но при чем тут шереметьевская банда?… — наконец проговорила она.
— При том, что троих человек более чем достаточно для того, чтобы проворачивать дела с контрабандой. Чем меньше народу, тем надежнее. Не надо мыслить шаблонами, — предупредила Клавдия после недолгого молчания, — организованная преступность, которой нас пугают в газетах, — это вовсе не чудо-юдо, огнедышащий монстр, а конкретные люди, которые рядом с нами ходят по улицам, вместе с нами ездят в трамваях и метро, обедают в кафе, пьют газировку из автоматов. У них нет на лбу никакого клейма, и челюсть вовсе не обязательно уродливая и тяжелая, как в американских фильмах про гангстеров. У них может быть обаятельная улыбка и открытый взгляд. Тем они и страшны. Не знаю, согласишься ли ты со мной, если бы мы изначально видели в преступнике конкретное лицо, быть может, и бороться с ним было бы легче. Потому что тяжело мериться силами с фантастическим чудовищем, но возможно — с реальным человеком.
— Кто же спорит! — вздохнула Наташа.
Однако в глубине души она не могла не признаться, что доводы Дежкиной, верные сами по себе, вряд ли убеждали ее в данном конкретном случае.
Вопрос оставался открытым: откуда главарь банды Чернов доставал документацию, чтобы покрывать свои махинации?
Наташа взяла карандаш и в специальной тетради, которую заводила на каждый новый процесс, написала: «Документы — поинтересоваться у следователя!!!»
— Кстати, — спросила она, — а как движется ваше расследование взрывов на транспорте?
— Трудно, — призналась Клавдия. — Зацепок — ноль целых и еще меньше десятых. Знаешь, во всем мире полиция раскрывает наемных убийц главным образом благодаря агентурной сети. А так как у нас нет системы защиты свидетелей, то и на рожон никому лезть неохота и давать свидетельские показания, хотя, быть может, кто-то и обладает важной информацией. Сижу целыми днями, перелистываю протоколы допросов пассажиров троллейбуса и случайных прохожих: откуда дым повалил и какого он был цвета.
Разве что одну вещь удалось достоверно установить в часовом механизме, заложенном в бомбу, была китайская пружина…
— И о чем это говорит? — поинтересовалась Клюева.
— Пока ни о чем. Просто — китайская пружина. Может, это след, а может, чистая случайность, не имеющая никакого отношения к делу. Вот и думай теперь!.. — Дежкина тяжело вздохнула.
— Ну что ж, — сказала Наташа, — надеюсь, в конце концов вы все-таки распутаете эту историю. Как всегда. Рада была вас слышать, Клавдия Васильевна, и передавайте от меня привет вашему Порогину. Приятно, что у нас работают такие профессионалы!..
Распрощавшись, она положила трубку и задумалась.
ВАКУУМ
Это была новая дорога, незнакомая, таинственная.
Окошко в «воронке» отсутствовало, и Чернов напряженно прислушивался, стараясь по слабым звукам с улицы, пробивавшимся сквозь вопль громкой сирены сопровождающего автомобиля, представить себе «путешествие» воочию. Хоть какое-то развлечение, хоть какое-то разнообразие впечатлений…
В зимней Москве уже стемнело, с черного неба сыпался слякотный снежок. Наверное, они ехали по скользкой мостовой (грузовик иногда мягко поводило в сторону), наверное, где-то совсем рядом шли себе спокойно люди, свободные люди, которые ничегошеньки не знали о тюремной жизни (как странно…), и завлекающе светились магазинные витрины. Наверное, водитель специально выбрал не самый близкий путь, делал большой крюк по узеньким, малозапруженным транспортом улочкам. Наверное, они сейчас где-то в районе Разгуляя, а может, уже вывернули на Почтовую, уже почти, еще чуть-чуть.
Сирена смолкла. Вот и металлический лязг — ворота медленно откатываются в сторону. Приехали.
Сейчас десять секунд по прямой, затем поворот направо, еще семь секунд — и стоп, станция конечная. И вдруг… Нет, этого не может быть… Откуда этому звуку взяться в тюрьме? Нет-нет, это галлюцинации. Но в следующую секунду звук повторился. Нежный «фырк»… Так может разговаривать только кобылка. Жеребцы говорят по-иному, с другими интонациями, с другим придыханием, более требовательно, что-то вроде «И-и-ихм!». А тут — «фырк». Конечно же это женщина… И быть может, будущая мать, уж очень надрывный и жалобный у нее этот «фырк»,…
«Воронок» остановился, охранник отомкнул замок клетки.
— На выход.
Сойдя на промокший асфальт, Чернов первым делом огляделся по сторонам. Но тюремный двор был пуст. Значит, показалось, пригрезилось…
…Как же такое могло с ним случиться? Будто какой-то злой барабашка строил свои подленькие козни, одну за другой, одну за другой, без отдыха, без передышки. Будто этот неосязаемый призрак хотел выместить на Чернове всю свою обиду на человечество. Но почему он выбрал именно его? За что? За какие такие прегрешения?
Завтра начнется суд, а Григорий все не мог поверить в это. Как же такое могло с ним случиться?…
Еще в далеком июне ему предъявили обвинение. Чернов, мало что понимая, ознакомился с этой литературой с энтузиазмом благодарного читателя, поставил свою подпись, а потом… про него словно забыли, долгие месяцы не вызывали на допросы, о следователе Порогине не было ни слуху ни духу, общение с близкими запретили… Пару раз к нему наведывался адвокат, но ничего связного и конкретного из его уст Григорий не услышал.
Он знал, что следствие продвигается, следствие тянется, но где-то в стороне, далеко-далеко, что персона Григория это следствие вдруг перестала интересовать, и оно занималось чем-то более важным и существенным…
Единственным утешителем для Чернова в тот сложнейший период был Хайнц Кунце. А вскоре срок заключения немца истек и он освободился, передав Григорию в наследство свой «тетрис» с подсаженными батарейками.
— Ты должен быть крепким, — сказал Кунце на прощание, стиснув в своей аристократической ладони ладонь Чернова.
Затем были долгие дни полного одиночества, почему-то к нему в камеру никого не подсаживали. По какой-то загадочной причине сменились и вертухаи, на смену старым, сговорчивым и снисходительным пришли принципиальные молодцы с повадками ресторанных вышибал.
Григорий оказался в вакууме. Он чах и хирел. Он подыхал от отчаяния и безысходности. Он сутками напролет мерил шагами свою камеру, отжимался от пола до изнеможения, зачитывал до дыр старые газеты… У него вновь открылась давным-давно зарубцевавшаяся язва… Он смотрел в крохотный кусочек зеркала, который держал перед собой во время бритья, и не мог отделаться от чувства, что он — парикмахер, бреющий незнакомого клиента. Клиента болезненно осунувшегося, с тусклым и безучастным взглядом серых, глубоко ввалившихся глаз, с огромными залысинами в еще совсем недавно пышной шевелюре…
Наконец, где-то в конце лета к нему прорвалась весточка с воли, письмецо от жены на трех тетрадных страничках мелким убористым почерком принес адвокат. Чернов пожирал глазами слова, фразы, строчки, абзацы и боялся, что вот-вот не выдержит, сорвется, сломается, потеряет рассудок…
Катюша писала, что все у них с сыном нормально, все чудно, все великолепно, только вот… только вот в институт поступить так и не удалось, Антон завалился на первом же экзамене… А еще кто-то побывал в их квартире, ничего не взял, но зато оставил в комнате дохлую собаку с отрубленной головой, ту самую, которую он подкармливал в Шереметьево…
«Жигуленок» Катюша водила уже уверенно, правил не нарушала, с инспекторами ГАИ не конфликтовала.
До недавнего времени, пока одной прекрасной ночью «жигуленок» сам собой не взорвался, разлетевшись на мелкие кусочки по всему двору. Счастье, что никто не пострадал…
Прямо как у Утесова: «Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хо-ро-шо»…
«Теперь и за семью взялись… — с ужасом уяснил для себя Григорий. — Запугивают, затравливают по капельке, как в китайских пытках… Чтоб не рыпались… Чтобы не жаловались и не пытались восстановить справедливость… Какая сволочь за всем этим стоит?»
Чернов восстанавливал в памяти каждый отрезок своей жизни, начиная со школы и заканчивая службой в аэропорту. Быть может, он когда-то кому-то перешел дорогу? Встал поперек горла? Предал? Нет, ничего такого не было… Точно, не было… У него не было врагов, ни явных, ни скрытых, никто не мог желать ему ТАКОГО зла. Значит, этот вариант отпадает раз и навсегда.
Но кому еще выгодно обвинить его в несодеянном? Сколько Чернов ни отталкивал от себя эту мысль, она, сделав крут, возвращалась и липла. Следователь Порогин… Он должен раскрыть преступление, на него давят со всех сторон, ставят в жесткие временные рамки. И наступает момент, когда у него не остается иного выхода, кроме как… Подумать страшно. Ради чего? Ради галочки, ради сохранения репутации…
Григорию часто приходилось встречаться с такого сорта людьми, и он всегда шарахался от них, как от чего-то смрадного. Теперь особо не шарахнешься. Некуда, вокруг решетки и бетонные стены…
…Два дня назад Чернов обзавелся-таки сокамерником.
— Артур Канин, прошу любить и жаловать, — представился молодой парень с красивым древнегреческим профилем, перешагнув порог и уперев проницательный взгляд в Григория. — Но любовь любви Рознь, сами понимаете. Хочу сразу предупредить, что к сексуальному меньшинству я не имею никакого отношения и что всяческие попытки сближения путем ведения полового члена в анальное отверстие буду отвергать окончательно и бесповоротно, пользуясь при этом приемами восточных единоборств.