Однажды вечером Пракситель вошел к ней непривычно сосредоточенный.
Лидия с удивлением заметила, что губы его поджаты, а на лбу пролегла тяжелая морщина.
— Что случилось? — спросила она.
— Ты должна быть мужественной, Лидия.
Она растерянно улыбнулась, пытаясь скрыть замешательство и испуг.
Пракситель впервые говорил с ней таким тоном.
— Я… я не понимаю вас.
— Ты ничего не рассказывала о своей семье…
— Зачем? Вряд ли вас заинтересовала бы история, как мой муж изменял мне с хромым сыном кожевника. С некоторых пор его больше волновали юноши…
— А дети?
— Они стали слишком похожи на мужа — и внешне, и внутренне, я хочу сказать. Даже странно, иногда я смотрю на них и не могу понять: неужели это я родила их? Они кажутся мне чужими. Не знаю, сможете ли вы понять меня…
— Их нет больше, — сурово произнес скульптор.
Лидия удивленно подняла брови.
— Что значит — нет? Неужели муж увез их с острова?…
— Мне трудно говорить тебе это…
Растерянная улыбка покривила губы молодой женщины. До нее начал доходить смысл сказанного Праксителем.
— Я давно не была дома, — торопливо проговорила она, будто спохватившись, — вероятно, мне надо бы сегодня навестить семью. Когда совсем стемнеет, я, пожалуй, решусь на недолгую прогулку по городу…
— Они умерли, Лидия.
— Как… Как это — умерли?
— Вчера ночью неизвестный заколол их во сне. Всех троих. Они не мучились. Они даже ничего не успели понять…
Молодая женщина глядела на собеседника широко открытыми глазами. На лице ее мелко подрагивал мускул.
— Они не мучились, — хрипло повторил Пракситель.
Это была неправда.
Ужасную картину застали соседи, заглянувшие утром в жилище Лидии. На пороге, откинувшись на спину и раскрыв рот в безмолвном крике, застыл обнаженный муж. На груди его зияло несколько глубоких ран. Как видно, перед смертью мужа пытали, стараясь вызнать какой-то секрет, — соседи терялись в догадках, какой именно. Кожа на запястьях была обожжена до мяса, а ноздри вырезаны.
Кроме того, на пальцах правой руки были вырваны ногти.
Девочка лежала в кроватке с туго перевязанным ртом. Кровь запеклась в пустых глазницах.
Мальчика нашли в дальнем углу жилища. Он лежал, свернувшись калачиком, и, казалось, мирно спал. Когда хрупкое тельце приподняли с пола, голова повисла на кусочке кожи.
Кроме того, здесь же был обнаружен изуродованный труп хромого юноши, жившего поблизости и в последнее время, по наблюдениям соседей, часто захаживавшего в этот дом.
Люди терялись в догадках. Даже видавшие виды не могли объяснить причины подобной жестокости.
Злые языки поговаривали, что Лидия была причастна к краже амфоры с золотыми монетами у одного почтенного старого богатея и что это нанятые им убийцы прокрались ночью в ее жилище.
Однако ничего из ценных вещей не пропало.
На полу валялся драгоценный браслет редкостной красоты, который не раз видели на руке Лидии. Кто-то даже решил, что молодая женщина сама побывала здесь в страшную ночь. Но предположение было с возмущением отвергнуто: не могла ведь жена и мать собственными руками расправиться с семьей столь жестоким образом!..
Словом, версий было много, но ни одна не имела подтверждения.
Только старый пастух, услыхав о происшедшем, тяжело кивнул и произнес одно слово:
— Месть.
Впрочем, старик никому так и не объяснил его значения. На всегда шумном городском рынке днем было непривычно тихо. Торговцы были подавлены страшным известием, и каждый с замиранием сердца думал, а что было бы, если бы убийца забрался в его жилище.
Пракситель узнал о происшедшем лишь вечером, когда столкнулся у ворот с виноношей, обыкновенно веселым и пьяным, а сегодня подавленным и напуганным.
— Мы прогневили богов, — прошептал виноноша, — они ниспосылают на город несчастья одно за другим…
И он побрел прочь, за его спиной покачивался тяжелый винный сосуд.
Первой мыслью скульптора было скрыть происшедшее от своей прекрасной модели, однако он решил поступить иначе.
Теперь он глядел на искаженное мукой, бледное лицо Лидии, стараясь запомнить эту замедленную, почти статичную мимику, и глаза с расширившимися зрачками, и движение руки, прикоснувшейся к полураскрытым губам.
Вот такой — потрясенной и смятенной — должна стать под его резцом Артемида.
— Оставьте меня одну, — едва слышно произнесла Лидия.
— Вам надо выпить немного вина…
— Оставьте меня!..
Молодая женщина внезапно покачнулась и упала без чувств.
Пракситель подхватил сильными руками бездыханное тело и осторожно уложил на смятую постель. Ночь напролет он сидел возле нее.
У Лидии начался жар; в бреду она металась на ложе и бормотала бессвязные речи.
Прислушиваясь, скульптор различил несколько раз произнесенное имя — Скилур — и решил, что так звали мужа молодой женщины.
Он вытирал ее мокрый лоб салфеткой и смачивал губы разбавленным молодым вином.
Он жадно наблюдал, как изгибалось в конвульсиях грациозное тело, принимая странные и выразительные в своей беспомощности позы.
Когда-то финикийский царь предложил Праксителю высечь на стене его опочивальни горельеф, который изображал бы любовные игры нимф.
Скульптор с возмущением отказался от недостойного, по его мнению, заказа.
— Лепить на стене спальни плоские фигуры?… Пусть этим займется какой-нибудь подмастерье!..
Теперь же, вспоминая предложение финикийского даря, он вдруг подумал, что с такой моделью, как Лидия, смог бы создать воистину уникальное произведение.
Глядя на распростертое перед ним женское тело, Пракситель представлял себе эти линии и формы, запечатленные в мраморе, выступающие из каменного узора листвы, — стремительное движение полета и свободы.
«ПРОМОКАШКА»
— Везет тебе, Гриша, — грустно вздыхал Канин, развалившийся на нарах в страдальчески-меланхолической позе. — Я все жду, жду, а никто не предлагает. Видно, рожа у меня для этого неподходящая…
— Мне же «вышка» светит… — как бы оправдываясь, выдавил Чернов. — А они обещали…
— Ну да, все правильно… Значит, честно работать будешь. Скажи, а как это?
— Что?
— Ну… Ощущать себя…
— Пока не знаю.
— Наверное, мерзко?
— Погоди-погоди… — тяжело посмотрел на него Чернов. — Ты же сам меня подталкивал…
— Я-то здесь при чем? — развел руками Артур. — Я просто давал дружеский совет, мы же с тобой друзья, ведь так? А уж твое дело было: принять этот совет во внимание или же…
— Угу, допустим… — Григорий почесал затылок. — И теперь ты будешь меня отговаривать… Очень мило с твоей стороны, когда уже поезд ушел.
— Поезд еще никуда не ушел, отказаться можно в любой момент, — с деланным равнодушием сказал Канин. — Но только не тебе. У тебя, Гриша, нет иного выхода.
— Спасибо, утешил…
— А у меня есть выход. — Пропустив иронию мимо ушей, Артур закончил свою мысль. — У меня, тьфу-тьфу-тьфу, статья не расстрельная. Ну впаяют пару лет. Ну отсижу. Зато совесть будет чиста.
— Ты это… — засопел Григорий. — Издеваешься?…
— Дурак! — вдруг плаксиво расхохотался Канин. — Я же тебе завидую черной отвратительной завистью! За-ви-ду-ю!
Притирка проходила с трудностями. Старик Фоменко поначалу отнесся к Чернову с большим недоверием. Григорий сам был виноват — начал с ходу, без разведки пытать бывалого рецидивиста и чуть было не провалил задание. Хорошо хоть, что вовремя опомнился и заставил себя прикусить язык.
В первый день он так ничего существенного и не узнал. Фоменко проверял его на вшивость. Видно, подозревал, что к нему рано или поздно могут подсадить лесную птицу с красной головой и длинным клювом.
Григорий вынужден был открыться первым. Он рассказал о себе все, рассказал честно, без прикрас, но и ничего не утаивая. Кроме, разумеется, своего «статуса».
Фоменко слушал с вежливым вниманием, не перебивал, вставлял лишь иногда неопределенные «ну-ну» и «да-да». Но постепенно он начал раскачиваться. Очень постепенно, в час по чайной ложке…
«Зрелый фрукт, — мысленно сердился Чернов. — Его с полпинка не возьмешь. Придется помучиться потерпеть».
Так и жил Григорий — днем его возили на суд, где он вынужден был притворяться душегубом, а по вечерам ему приходилось разыгрывать из себя лаптя, усыпляя бдительность плешивого старика.
Самим собой он мог быть только ночью, когда в камере притухал свет и Фоменко разражался громовым храмом.
Григорий лежал на спине и беззвучно плакал. Даже слезы стекали от уголков глаз по его щекам как-то скрытно, опасливо.
Наконец счастливый момент наступил. Правда, поначалу Чернов этого даже не понял.
— Хочешь? — Озираясь на дверь, Фоменко разжал кулак.
К его морщинистой ладони прилип маленький кусочек бумажки.
— А что это? — Григорий сразу перешел на шепот.
— А ты не знаешь?
— Нет…
— Это «промокашка».
— «Промокашка»?…
— Ну торчок. Бери, в первый раз бесплатно.
Старик объяснил, что надо делать с «промокашкой». Ничего сложного, нужно только положить ее на язык и запить водой. Чернов так и сделал.
— И что теперь?
— Не торопись, — улыбнулся беззубым ртом старик. — Всему свое время.
Время шло, но ничего странного Чернов за собой не замечал.
«Наверное, мой организм не расположен к наркотикам», — подумал он.
— Не действует твоя «промокашка». — Он с укором посмотрел на Фоменко, затем поднялся с нар, сладко потянулся, хрустнув косточками, и… вышел из камеры через стену.
На улице стояла солнечная летняя погода, щебетали птахи, пахло жасмином и сиренью.
Григорий пересек трамвайные пути и не спеша двинулся по тенистому скверу. Многочисленные деревянные скамейки были оккупированы дедами-шахматистами. Чернов остановился около одной из таких парочек, долго наблюдал за их игрой, затем предложил сыграть на «победки». Деды с радостью согласились.
Чернов выиграл шестнадцать партий подряд и лишь после этого рассеянно вспомнил: «Я же не умею…»