Для этого ему необходимо было выпустить из рук злополучную амфору. Однако он оставался непреклонен, наотрез отказавшись следовать мудрому совету. Одной рукой он сжимал сосуд, а другой кое-как пытался привязать себя к обломку мачты. В этот момент судно вторично швырнуло на камни, доски затрещали — и все было кончено. Один из матросов увидел, как бедняга барахтался в холодной воде, крепко обхватив свою амфору. Его со всего маху ударило о торчащую из воды скалу, и амфора лопнула, а из нее посыпались золотые монеты. С криком отчаянья пассажир пытался поймать их, но монеты проваливались сквозь пальцы и шли на морское дно. Ненадежно связанные узлы распустились, и странный богач исчез в морской пучине вместе со своим несметным сокровищем. Он погиб, а обломки мачт с телами мореплавателей выбросило на берег, где их и спасли местные жители.
— Почему ты мне рассказываешь это? — с видимым усилием произнесла Лидия.
Скульптор поглядел на молодую женщину своими проницательными, стального цвета глазами.
— Потому, — сказал он, — что эта история имеет к тебе самое прямое отношение… как я понимаю. Ты ведь знаешь, что это был за человек и каким образом в его руки попала амфора, наполненная золотыми монетами, верно?…
Лидия не ответила.
Перед ее мысленным взором вдруг возникло темное, ночное небо с россыпью звезд. Она вспомнила, как звучали глухие удары лопат о землю, как сыпалась земля на труп заколотого предателя и стоявшую рядом, на расстоянии протянутой руки, узкую амфору, из-за содержимого которой распрощался с жизнью наивный молодой воришка.
Боги не лгут.
— Ты отомщена, Лидия, — сказал Пракситель, — а настоящий преступник смертью искупил свой грех. Ты родилась на свет не для того, чтобы брать на себя чужую вину. У тебя другая миссия. Там, в мастерской, стоит сейчас скульптура, которой, быть может, будут восхищаться люди спустя сотни лет.
И у этой скульптуры твое тело, твои глаза, твоя грация и твоя печаль. Представь: сотни лет спустя твой двойник будет глядеть на мир вечно молодыми глазами. Разве для этого не стоило прожить свою жизнь, скажи?…
Лидия пожала плечами. Ее мысли были теперь далеко отсюда. Вздохнув, она положила голову на колени Праксителя, думая о другом, прежнем.
Она осознавала, что напасти уходят и скоро, очень скоро ее ждет важное, а может, и главное событие в жизни.
Пракситель заканчивает свою работу… Он уедет с острова навсегда…
Лидия не сомневалась, что хмурый бородатый силач возьмет ее с собою.
Она увидит другие страны и сотрет из памяти печальные воспоминания.
Она начнет новую, полную света и счастья жизнь. Она довольно настрадалась за последние годы. Впереди теперь будет только хорошее.
РЕПИН
Колька Бакин был способным художником-авангардистом, а еще одним из тех друзей, которые в повседневной жизни вроде как незаметны, их даже порой забываешь поздравить с днем рождения, но когда с тобой что-то случается, они, бросая все свои дела, несутся к тебе с другого края земли в любое время дня и ночи. Просто чтобы утешить, поддержать.
И хоть у самого Бакина в жизни все складывалось не лучшим образом (мало того что творческая депрессия затянулась, так у жены вдруг обнаружили какую-то опасную болезнь, и она уже месяц не вставала с постели), он с распростертыми объятиями встретил Виктора Клюева в своей крошечной однокомнатной квартире.
Они сидели на кухне и неторопливо уговаривали бутылку, которую Виктор захватил с собой. За душещипательными разговорами время бежало незаметно. Вернее, в основном говорил только Клюев, а Бакин внимательно слушал, все прекрасно понимая и сочувствуя, и периодически давал житейские советы, которые каждый раз попадали в самую точку.
— Не вздумай, дурак!.. — Лишь однажды он повысил голос, когда Виктор заявил, что к жене больше- ни ногой. — Ты не прав, разберись сначала, а уж потом спускай собак на Наташку. Ты понял? Это твоя семья. Самое дорогое, что у тебя есть.
Клюеву было хорошо и спокойно рядом со старым, закадычным другом, он готов был провести с Бакиным всю ночь, а может быть, и не одну — у него еще оставались какие-то деньги на спиртное. Но из комнаты часто доносились тихие всхлипы, и Колька вскакивал, наливал в стакан кипяченую воду из графинчика, бежал к жене, возвращаясь на кухню озабоченным и хмурым…
Дольше оставаться было неудобно. И Бакин не уговаривал Виктора переночевать у него, лишь беспомощно разводил руками, мол, сам видишь, что творится…
«Кто еще кого должен был утешать, — думал Клюев, на прощание крепко пожимая Колькину руку. — Битый небитого везет…»
Был третий час. В ясном небе зависли большие низкие звезды.
На улице подморозило градусов под двадцать, но Виктор изнывал от жары. Сорвав с шеи шерстяной шарф, он, пошатываясь, поспешил к метро и удивился, что оно уже закрылось.
Ему так хотелось еще с кем-нибудь пообщаться, выговориться, излить накопившуюся в душе горечь. Просто встретить прохожего и завести с ним долгий, нескончаемый разговор. Однако улица была пустынна. Ни души, ни дуновения ветерка.
Клюев боялся этого одиночества. Будто один во всем мире… Он чувствовал страшную свою вину перед Наташей, перед Инночкой… Конечно же он будет вымаливать у них прощение, он будет самым лучшим мужем и отцом на земле. Но не сейчас… Сейчас надо добраться до мастерской и уснуть, забыться, а завтра утром проснуться уже другим человеком.
— Яйца себе отморозить не боишься? — вдруг раздалось за его спиной.
Виктор даже не вздрогнул от неожиданности. Заторможенно обернувшись и увидев перед собой рослого молодого парня в милицейской форме, он радостно заулыбался. Вот и собеседник, на ловца и зверь бежит.
— Плохо мне… — страдальчески произнес он.
Но это страдание совсем не совмещалось с улыбкой, которая никак не сходила с его бледного лица.
— Прокатимся? — предложил милиционер.
— Куда? В вытрезвитель?
Парень кивнул.
— Не надо, хороший мой… Пожалуйста, не надо…
— Пошли-пошли, — милиционер крепко схватил его за рукав и потащил к припаркованной у круглого здания метро патрульной машине, — мне лучше знать, что надо, а что не надо.
— Ребята, я же художник!.. — воскликнул Виктор, плюхнувшись на заднее сиденье. — Я бедный, но оч-чень талантливый художник. У меня готовилась своя выставка. На Крымском валу, вот… Что, не верите?
— Поехали, — тихо сказал рослый своему напарнику-водителю, тоже молодому парню с модно стриженным затылком.
— Так вы не верите? — праведно возмутился Клюев. — А я вам докажу! У вас есть бумага и карандаш?
— Не рыпайся, а? — тяжело посмотрел на него рослый. — Ща в репу заеду…
— Но я правда художник! Я и в союзе состою, вот удостоверение… — Виктор начал копаться в карманах пуховика. — Нету… Забыл или выронил… Но меня нельзя в вытрезвитель, ребятушки…
— Посмотри в бардачке, там тетрадь должна быть, — вдруг заинтересовался стриженый. — Пусть намалюет чего-нибудь…
— Пусть намалюет… — пожал плечами рослый.
Через две минуты набросок был готов, и Виктор с радостью протянул его рослому.
— Похож, блин… — тот чуть не задохнулся от восхищения. — Ну вылитый, будто в зеркало смотрюсь! Ты погляди, — показал он рисунок напарнику.
— Ништяк, — отозвался стриженый. — Хоть на стенку вешай. А меня сможешь?
— Запросто!.. — оживился Клюев. — Но только в профиль!..
И Виктор, приникнув правым плечом к дверце, задал карандашом по тетрадному листу.
— И правда, художник. — Водитель заглушил двигатель и, прицокивая языком, долго всматривался в свое грифельное отображение. — Ну что нам с тобой делать?
— Только не в вытрезвитель! — взмолился Клюев.
— Где ты живешь? — обернулся к нему рослый.
— У меня тут недалеко мастерская…
— Называй адрес. — Шофер бережно спрятал рисунок во внутренний карман форменной куртки. — Докатим тебя с ветерком, Репин. Заслужил…
Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ!
Произошло чудо: линия была свободна, и ее соединили с абонентом почти сразу.
— Алло? — произнесла Наташа, уже услыхав в трубке знакомый, показавшийся ей теперь почти родным голос. — Эжен, это я. Мне плохо!..
И она, плача, стала взахлеб рассказывать обо всех своих напастях и еще о том, как хочется ей бежать куда глаза глядят.
— Забери меня отсюда, — стонала она, даже не понимая, что говорит, — пожалуйста, забери меня к себе!.. Я не могу больше!..
Было поздно, когда дверь отделения реанимации тихонько приотворилась и изнутри выглянуло остроносенькое женское личико.
Наташа сидела в коридоре на узенькой скамье, по-школярски поджав под себя ноги, бессмысленно глядя перед собой.
— Мамаша! — шепотом позвала ее медсестра. — Эй, мамаша!.. Идите-ка сюда.
Будто ужаленная, молодая женщина подскочила к двери.
— Она, кажется, приходит в себя, — сообщила медсестра, — глазки открыла. Все время вас зовет…
— Пустите!.. Пожалуйста!.. Я заплачу!
— Меня доктор заругает.
— Он ведь уже ушел.
— Ну и что? А если вернется?…
Наташа торопливо нашарила в кармане кошелек и вложила в руку медсестры.
— Я на одну минуточку!..
— Ну ладно, — согласилась та, будто не заметив подношения, однако цепко сжимая пальцы, — если только на минуточку… Уж вы не подведите меня…
Инночка лежала на огромной кровати, и ее тельце, затерявшееся в складках покрывала, было опутано всевозможными трубками и шнурами датчиков.
Девочка тяжело дышала.
Наташа склонилась над ее лицом. Глаза вновь заволокли слезы.
— Доченька… доченька! Ты слышишь меня?…
Губы девочки задрожали, и Наташа прочла по их движению слово «мамочка».
— Тебе больно?… Все будет хорошо.
— Это не я, — едва прошептала Инночка, и Наташа поняла: дочь боится, что ее будут ругать за происшедшее. — Это не я… — повторила она.
— Ну конечно, — молодая женщина осторожно коснулась губами влажного детского лобика, — я знаю… Все будет хорошо…
— Это не я, — настойчиво прошептала девочка, — это…