Как видно, празднество было в самом разгаре.
Еще на подходах к театру Лидия услыхала многоголосый гул.
Она понимала, что очень и очень многие явятся нынче к стенам театра, чтобы поглядеть на новую статую. Однако она представить не могла, что здесь соберется едва ли не весь город.
Гудящая толпа предстала ее взору.
Впрочем, это неудивительно. В дни празднеств, когда давали театральные представления, эллинам даже платили звонкой монетой, чтобы они не думали о работе. И люди целыми днями просиживали в театре.
Лидия невольно съежилась, представив, что могло бы произойти, если бы кто-то узнал ее.
Однако Пракситель уверенно провел ее сквозь людское скопление, и вскоре она оказалась в закутке, где актеры готовились к выходу на сцену.
Она торопливо надела маску и лишь затем позволила себе выглянуть наружу.
Амфитеатр был до краев заполнен горожанами. Слышались смех и радостные возгласы.
На ступенях возле сцены уже выстраивались рядами хористы.
Лидия почувствовала, как вяжущая тошнота подступает к горлу, и сама удивилась этому ощущению — так она не волновалась даже в тот момент, когда заносила острый кинжал над грудью убийцы Скилура.
— Лидия, — услышала она у самого уха сдавленный шепот.
Вздрогнув, она оглянулась.
Высокая фигура стояла перед нею, завернувшись в плащ. Лицо было скрыто театральной маской. В руках поблескивал фальшивый кинжал.
— Это я, Лидия, — раздался голос Праксителя, и молодая женщина поняла, что скульптор сейчас улыбается, довольный произведенным эффектом. — Как я смотрюсь в этом обличье?…
— Ты напугал меня…
— Не волнуйся. Все будет хорошо. Осталось совсем немного… Погляди, чем мне предстоит заколоть тебя!..
Хор взревел. Представление начиналось.
Как в полусне, Лидия вышла из темного закутка на освещенную яркими лучами солнца сцену.
Она чувствовала, как тысячи глаз разом впились в нее.
Только что, сами того не ведая, они рассматривали ее мраморного двойника, а теперь внимали и ей самой, ее словам и жестам.
Шелестя складками одеяния, она летала по сцене, целиком отдаваясь захватившему ее чувству свободы.
Страсти хищной и коварной Клитемнестры клокотали в ее груди.
Теперь Лидия позабыла обо всем, что мучило ее последние недели и не давало дышать в полную силу. Она будто сбросила с себя ненужный груз и стала чистой и светлой, подобно мраморной Артемиде.
Хор подхватывал ее речи и призывал опомниться, не предаваться преступным желаниям.
Пракситель в маске Ореста припадал к ее ногам, а она отталкивала его царственным жестом.
Фальшивый кинжал свешивался с ремня, опоясывавшего его чресла, и в порыве гнева Пракситель-Орест подносил к нему руку, но всякий раз отдергивал.
Зал был целиком и полностью захвачен происходящим на сцене.
Голоса актеров отдавались от стен гулким эхом.
Пришла пора последнего поединка между Орестом и его коварной мачехой.
Пасынок бросал ей в лицо страшные обвинения, но Клитемнестра лишь насмехалась над ним.
Сейчас Лидия забыла, что под театральной маской Ореста скрывается ее тайный любовник.
Она ненавидела его и презирала и готова была каждую секунду унижать и топтать его.
И тогда рука молодого пасынка прикоснулась к рукояти кинжала, но не отдернулась.
Лидия увидела занесенное над нею тускло сверкнувшее лезвие и подумала, что схожие чувства, должно быть, владели убитым ею предателем в минуту смерти.
Ей было жутко и весело одновременно, и она даже не хотела закрыться рукой от несущегося навстречу смертоносного оружия.
Она увидела, как холодно блеснули в прорезях маски глаза Праксителя.
В следующее мгновение холодная сталь пронзила ее тело, и Лидия вскрикнула, внезапно ощутив, как острие коснулось ее бешено забившегося сердца.
Все поплыло перед глазами, она пошатнулась и рухнула наземь, и последнее, что она услыхала, были слова Праксителя, адресованные не ее героине, но ей, Лидии.
— Прощай, — прошептал скульптор, наклонившись над нею, — я любил тебя…
Грянул хор.
Рука молодой женщины дернулась в смертной судороге и разжалась, и из нее выкатилась крохотная блестящая монетка.
Актеры, изображавшие героев трагедии, вышли на сцену, чтобы навсегда проститься с истекающей кровью коварной Клитемнестрой, погибающей в муках от руки собственного сына.
…Ночью скульптор уже стоял на корме корабля, уходящего прочь от острова в открытое море.
Пракситель ненавидел себя, но ничего не мог с собой поделать.
Он совершил то, что совершал всегда, и отныне у его статуи не было больше живого двойника. Никто и никогда не сможет теперь соперничать в красоте и совершенстве с его гениальным творением.
Скульптор поднес к глазам ладонь.
На ней покоилась та самая крохотная монета, что выпала из руки его прекрасной возлюбленной.
Это был один асс, единственная память о его погибшей любви.
Эпилог
Екатерину Чернову судили через полгода. Теперь скамья подсуимых была куда многолюднее, чем в первый раз, когда разбиралось дело шереметьевских контрабандистов.
Григорий Чернов на суд не пришел. Не потому, что он теперь ненавидел Катюшу. Он ей, как ни странно, все простил. Он просто не мог ходить. Он не мог пока даже шевелить рукой. Врачи говорили, что это, возможно, останется на всю жизнь. Впрочем, добавляли они, когда оставались в тесном профессиональном кругу, жить Чернову осталось недолго.
Игорь Порогин получил повышение и стал старшим следователем прокуратуры, но по-прежнему с каждой мелочью бегал к Клавдии Васильевне.
— Игорек, ты сам уже не маленький, — иногда раздражалась Дежкина.
— Ага! Я уже попробовал! Сами помните, что получилось!
— Ничего, исправил. Больше не будешь…
Виктора хоронили удивительно пышно. Оказалось вдруг, что у него очень много друзей. Художники, писатели, даже очень знаменитые, телеведущие, кинорежиссеры. Гольдберг приехал специально из Израиля. Антонина Федоровна рыдала на кладбище безутешно.
Леонид женился. И вдруг все его, мягко говоря, дурачества как отрезало. Стал серьезным и деловитым без меры. Устроился помощником к какому-то депутату.
Наташа следила за процессом по прессе и по редким сообщениям радио. Каждый вечер крутила ручку старенького «Грюндига», ловила Москву, чтобы узнать хоть какие-то новости из последних известий. Новостей было мало. Только рассказали о начале процесса, его предысторию, дежурно поругали органы правопорядка за бестолковость, а потом дали короткое сообщение о конце суда — к смертной казни не приговорили никого.
Прокурор просил высшей меры для Черновой, но суд учел то, что она мать, что она женщина. Обошлось десятью годами. Имя Кирилла тоже мелькало на суде. Кирилл Лотыкин. Оказалось, это тот самый милиционер, которого Наташа упустила от Ленькиного дома. Простой исполнитель. Тоже получил десятку…
— Никак не могу понять, почему ты здесь, а не там? — каждый раз после того, как Наташа откладывала измученный транзистор, спрашивал ее Граф. — Ты сама должна была вести это дело. Или хотя бы выступить на нем в качестве свидетеля.
— Вести его я не могла именно в силу того, что я сама его участник, — каждый раз отвечала Наташа. — А свидетелем?…
— Да, свидетелем!
— Видишь, Граф, обошлись без меня.… Знаешь, в моей профессии тоже что-то делается по блату.
— Ты отказалась?
— Да.
— Но почему?
— Мне стыдно.
— Стыдно?
— Да, Граф, проигрывать стыдно. А я проиграла.
— Ты победила! Ты — Ника!
— Перестань, — вдруг почти зло сказала Наташа. — Давай не будем об этом. Лучше подумай, где нам искать скульптуру Аполлона.
— Да нет здесь никакого Аполлона! — разводил руками Граф. — Искали Аполлона — нашли Артемиду!
— Не знаю, не знаю… Почему-то мне кажется, есть и Аполлон.
А потом она отправлялась на Большую землю звонить в Париж. Она хотела рассказать Эжену, что Инночка уже совсем здорова. Снова ходит в садик. Хотела извиниться за то, что так и не прилетела рейсом в 20.25 по Москве, что она помнит его предложение…
Впрочем, она собиралась сделать это уже полгода…
Пракситель спустился в трюм, когда звезды на небе стали уже гаснуть. Край неба порозовел, а море из черного стало лиловым.
Он уже почти забыл об острове и своем последнем приключении на нем. Лидия стала для него теперь не живым существом, а скульптурой.
И так было всегда. Для своих творений он выбирал красивых и одухотворенных людей. Но главное условие было неизменным — они должны были быть одинокими. Своих натурщиков Пракситель никогда не оставлял в живых. Он делал их бессмертными. Наверное, боги ждали его жертв, потому что слава его росла. На всех состязаниях побеждал только он, скульптуры остальных соискателей разбивали вдребезги.
Пракситель сладко потянулся, раскинувшись в неудобном веревочном гамаке. Асс в его руке слабо мерцал. Через несколько дней он будет в Книде. Ему заказали фигуру Афродиты. На корабле он пока не нашел достойной модели. Придется искать на месте…
Проснулся Пракситель от грубого толчка в плечо. Он вскинулся на неудобном ложе и в полумраке трюма увидел толпу архонтов. За плечо его тряс тот самый дотошный ценитель, на которого зашикали, когда Пракситесь представлял статую Артемиды.
— В чем дело? — взревел скульптор. Ему показалось, что он еще спит. Действительно, откуда на корабле могли оказаться ольвийские граждане? — И что вам здесь нужно? Я выполнил работу! Я выполнил наш договор!
— Мы догнали ваш корабль, уважаемый Пракситель, именно потому, что вы наш договор не выполнили.
И дотошный архонт развернул перед Праксителем папирус.
— Тут сказано ясно: вы должны изваять для Ольвии скульптуру Аполлона. А за невыполнение договора вы знаете, что бывает…
Пракситель знал. Рабство.
Он поднялся с гамака и двинулся вслед за архонтами и их воинами.
Когда вернулись на Ольвию, он первым делом запустил подальше маленький асс. Эта монетка приносила одни несчастья.