Зазвонили рождественские колокола. Рождество для судьи — самое грустное время года. Колокола, вселенское ликование… а у него грусть, одиночество и тоска. Молния зажгла темное небо. Неужели собирается гроза? Эх, если бы Джонни убила молния! Но смерть не выбирают. Ни в рождении, ни в смерти нет выбора. Выбор есть только у самоубийц, пренебрегающих быстротекущей жизнью ради беспредельного ничто. Снова вспыхнула молния, и сразу загремел гром.
Хотя он почти никогда не пускал в ход розги, советы Джонни, пока тот не вырос, он давал, не скупясь. Его очень тревожило увлечение Джонни большевиками, Сэмуэлем Лэйбовицем и радикальными идеями вообще. Он утешал себя, что Джонни еще молод, что он в полузащите футбольной команды университета Джорджии и что молодая дурь пройдет, когда жизнь вступит в свои права. Конечно, молодость Джонни совсем не была похожа на молодость самого судьи, пронесшуюся в вихре вальса, в пении и танцах, юность молодого льва Цветущей Ветки, который ухаживал за мисс Мисси и добился ее руки. Он мог бы, конечно, сказать:
но не разрешил себе подобных мыслей, даже в бреду он не стал бы говорить, что Джонни может быть кому-нибудь опасен.
Как-то раз, вскоре после того, как Джонни вступил в адвокатскую фирму, судья ему сказал:
— Послушай, Джонни, я не раз замечал, когда человек уж слишком печется об униженных, он сам идет вниз, на самое дно.
Джонни только пожал плечами.
— Когда я начинал адвокатскую практику, я не был богатым сынком, как ты… — Судья заметил, что на лицо Джонни легла сердитая тень, но не унимался: — Я не любил брать даровые судебные дела, которые вынуждены вести бедные начинающие адвокаты. Практика моя росла, и скоро я смог защищать клиентов, плативших мне высокий гонорар. Я всегда думал о том, как бы заработать либо большой гонорар, либо политический престиж.
— Ну, я не такой адвокат, — сказал Джонни.
— Я не настаиваю, чтобы ты мне подражал, — покривил душою судья. — Но в одном я был тверд: я ни разу не защищал жулика. Я сразу вижу, когда клиент лжет, и за такое дело не возьмусь, хоть ты меня озолоти! У меня отличный нюх на этот счет. Помнишь тот случай, когда человек убил жену клюшкой для гольфа в загородном клубе? Мне сулили царский гонорар, но я от него отказался.
— Насколько я помню, там были свидетели убийства.
— Джонни, талантливый адвокат всегда сумеет сбить с толку любого свидетеля, убедить присяжных, что свидетеля не было там, где, по его словам, он был, и поэтому он не мог видеть того, что видел. И все же я отказался вести это дело и многие подобные дела. Я никогда не брался за дела, которые дурно пахнут, каким бы заманчивым ни был гонорар.
Джонни улыбался так же иронически, как на карточке.
— Как это благородно с твоей стороны!
— Конечно, когда попадается что-нибудь прибыльное и в то же время справедливое, я просто ног не чую от радости. Помнишь, я защищал Миланскую электрокомпанию? Не дельце, а разлюли-малина, и гонорар роскошный!
— А плата за электричество поднялась.
— Нельзя продавать свое первородство за газ и электричество. Когда я был ребенком, у нас их вообще не было. Вечно коптили лампы, и приходилось засыпать уголь в печи. Зато ни от кого не зависели.
Джонни промолчал.
Судья часто убирал его карточку, когда смотреть на родинку становилось слишком больно или когда улыбка сына казалась издевкой над отцом. Фотография лежала в ящике, пока у судьи не менялось настроение или пока ему не становилось слишком тоскливо без портрета сына. Тогда карточка в серебряной рамке снова появлялась на каминной доске, и судья снова любовался маленьким родимым пятнышком и терпеливо вглядывался в неприязненную, прекрасную улыбку.
— Пойми меня правильно, — поучал он в те давние годы Джонни, — я беру прибыльные дела не только ради своей выгоды. — Пожилой опытный адвокат и бывший конгрессмен жаждал добиться хоть какого-то признания от своего молодого сына. Неужели его привычка говорить горькую правду в глаза казалась Джонни просто цинизмом?
Помолчав, Джонни сказал:
— Я вот уже год задаю себе вопрос: отвечаешь ли ты за свои поступки?
Судья густо побагровел.
— Я самый ответственный человек в Милане, в штате и на всем Юге!
Джонни запел на мотив «Боже, храни короля»: «Боже, помилуй наш Юг…»
— Интересно, где бы ты был, если б не я?
— Висел бы как лоскуток на небесной бельевой веревке… — И совсем другим тоном Джонни объяснил: — Я никогда не хотел быть твоим сыном.
Судья, красный от негодования, чуть было не выпалил: «А я всегда хотел, чтобы ты был моим сыном!» Но вместо этого кротко спросил:
— Какой же сын подходит, по-твоему, для такого папаши, как я?
— Ну хотя бы… — Джонни мысленно прикинул подходящих кандидатов. — Вот хотя бы Алекс Сисро… — Тихий смех Джонни вторил басовым раскатам судьи.
— «Мать моя родная, о мать моя родная,» — произнес судья, кашляя и захлебываясь от безудержного смеха.
Алекс Сисро произносил эти стихи каждый материнский день в первой баптистской церкви. Он был хилый, похожий на девчонку, маменькин сынок, и Джонни любил его передразнивать, к радости своего отца и неудовольствию матери.
Неожиданное веселье, отвлекшее собеседников от темы их разговора, длилось недолго. Отец и сын оба обладали чувством юмора, и на них часто нападал смех. Это сходство позволяло судье делать необоснованные выводы, на что падки многие отцы. «Джонни и я больше похожи на братьев, чем на отца с сыном. У нас одинаковая любовь к охоте и рыбной ловле и безошибочное чутье на то, что хорошо и что плохо; я никогда не слышал, чтобы мой сын солгал; у нас одни и те же интересы, одни и те же развлечения». Судья постоянно твердил об этом родстве душ своим приятелям в аптеке Мелона, в суде, в задней комнате кафе «Нью-Йорк» и в парикмахерской. Люди, не видевшие большого сходства между застенчивым молодым Джонни Клэйном и его сумасбродным отцом, вежливо помалкивали. Когда судья, наконец, заметил, что разногласия между ним и сыном все углубляются, он еще больше стал разглагольствовать на излюбленную тему о своей близости с сыном, словно хотел превратить желаемое в реальное.
Шутка насчет «мать моя родная» Алекса Сисро была последней шуткой, над которой они вдвоем посмеялись. Задетый обвинением Джонни в безответственности, судья быстро оборвал свой смех:
— Ты, по-моему, осуждаешь меня за то, что я вел дело Миланской электрокомпании? Не так ли, сынок?
— Да, сэр. Плату за электричество повысили.
— Иногда человеку, зрелому духом, выпадает печальная доля — выбрать наименьшее из двух зол. А в этом деле была замешана политика. И суть была не в том, что я взялся защищать Гарри Бриза или Миланскую электрокомпанию, а в том, что федеральное правительство протянуло и сюда свои грязные лапы. Вспомни, что такие организации, как Комитет по развитию энергетики реки Теннесси, держат в своих руках всю страну. Я почувствовал вонь прогрессивного паралича.
— Прогрессивный паралич не воняет.
— Да, но социализм воняет, и мой нос эту вонь сразу унюхал. А когда социализм подавляет частную инициативу и… — судья запнулся в поисках подходящего образа, — превращает людей в простых штамповальщиков, получается всеобщая стандартизация, — очертя голову ораторствовал судья. — Разреши тебе сказать, сынок, что когда-то и у меня был научный интерес к социализму. И даже к коммунизму. Чисто научный, не скрою, и весьма короткое время. И вот в один прекрасный день я увидел фотографию нескольких десятков молодых большевичек в совершенно одинаковых гимнастических костюмах. Все они делали одно и то же упражнение — приседали. Десятки женщин, делающих одну и ту же гимнастику, — одинаковые груди, одинаковые зады, что ни поза, что ни спина — все одинаково. И хоть я не питаю отвращения к здоровому женскому телу, будь оно большевистским или американским, все равно приседает оно или встает, чем больше я смотрел на эту фотографию, тем больше я возмущался. Понимаешь, я мог бы влюбиться в любую из этих пышущих здоровьем женщин, но, глядя на то, как они похожи друг на друга, я чувствовал только отвращение. И весь мой интерес, хоть и чисто научный, пропал навсегда. Ты мне лучше не говори о стандартизации.
— Но ведь у нас шла речь о повышении платы за электричество Миланской электрокомпанией, — заметил Джонни.
— Чего стоят какие-то гроши, если нужно сохранить свободу и избежать прогрессивного паралича, который несет с собой социализм и федеральное правительство? Неужели мы продадим свое первородство за чечевичную похлебку?
Старость и одиночество еще не обратили всю его ненависть на федеральное правительство. Он оделял недолгими вспышками гнева свою семью — ведь тогда у него еще была семья, своих коллег — ведь тогда он еще был опытным, работящим юристом, который охотно поправлял молодых адвокатов, когда они неверно цитировали Бартлетта, Шекспира или библию. Тогда к его мнению еще прислушивались и в зале суда и в других местах. В те времена его больше всего беспокоили споры с Джонни, но он не придавал им большого значения, объясняя их молодой дурью сына. Он не встревожился, когда Джонни взял и женился прямо после танцев, не огорчался, что отец невестки — известный контрабандист, предпочитая в тайниках души контрабандиста ромом какому-нибудь священнику, который будет портить ему аппетит за столом и помешает жить на широкую ногу. Мисс Мисси мужественно снесла этот удар и подарила Мирабелле одну из своих ниток жемчуга (ту, что похуже) и гранатовую брошь. Мисс Мисси очень гордилась тем, что Мирабелла два года проучилась в колледже и была там первой по музыке. Дамы разыгрывали пьесы в четыре руки и выучили наизусть «Турецкий марш».
Судья по-настоящему встревожился, когда, попрактиковав всего год, Джонни взялся вести дело Джонса. Какой толк, что Джонни кончил курс magna cum laude, если у него нет ни капли здравого смысла? Какой толк от всех его юридических познаний, если он наступает на любимую мозоль каждому из двенадцати достойных и неподкупных присяжных?