— Мне надо быть на работе в девять часов, — сказала Анна. — Минут двадцать — одеться, и полчаса на дорогу. Я заведу будильник на восемь часов.
Она завела часы ловкими решительными движениями, как часовщик. Да она и была часовщиком. И жизнь часов родилась. Они стали тикать. Анна приклонила к ним ухо. У них было здоровое сердце. Тогда она поставила красную будильную стрелку на восемь часов, и завела звук, и стрелку времени подтянула к восьми, чтобы стрелки совпали. Она управлялась с часами уверенно, смело, как часовой мастер. Да ведь она и была часовым мастером. И стрелки совпали. И звук родился. И закричал. Он кричал громко и жизнерадостно, вместе требуя чего-то и повелевая. Он даже испугал и насмешил Андрея своей бесцеремонностью. Он топал ногами, как полный жизни младенец. Он прыгал в руках Анны, как бутуз, полный радости. В нем бились огромные силы, пружинистые, напористые.
— С таким не проспишь! — одобрила Анна.
Потом Андрей постелил Анне диван и заслонил его стульями. Анна быстро разделась и быстро уснула, а он, лежа в кровати, по обыкновению читал. Он оказался в гуще шумного упорного диспута.
Диспут о времени шел на строках и страницах, битва за время, и воинами были философы многих времен и классов. Время! Одни в языческой детскости видели в нем «сферу миров»; другие — мечом крестили его «жизнью души», окуная в темную тесную купель христианства. Одни заключали его в мозг человека, будто в темницу, объявляя «модусом мышления» и окошком познания природы; другие — с боем отворяли двери темницы, возвещая свободу и возвращая его вечной природе. Иные видели в нем признак призрачности, иные — залог бытия всего сущего. Время! Здесь шел жаркий спор о наследии: лжесвидетели лгали, что человек подарил время природе, а верные судьи знали, что оно прекрасный дар природы ее детищам, людям. Какой грай был на строках и страницах, как разметались бороды спорщиков!
А будильник все тикал и тикал, и стрелки двигались вокруг циферблата.
Андрей закрыл книгу. Он посмотрел на диван. Анна спала. Он слышал дыхание, видел светлые волосы, почти осязал их. «Признак ли призрачности или залог бытия?» Он погасил свет. В темноте он услышал биение будильника, его тихое тикание. В темноте он увидел стрелки будильника, фосфорические, ярко светящие и указующие.
Или, может быть, это билось сердце Андрея и ярко блестели глаза его? В темноте Андрей почти осязал железное тело будильника. Потом тикание смолкло, и стрелки потухли, и ушло железное тело будильника, как вода между руками. Или, может быть, это сердце Андрея угомонилось, и закрылись глаза, и успокоилось тело? Кто мог знать это? Кому это могло быть известно? Как вода между руками! И вода стала темной, и стало темно. И вода стала сонной, и стал сон.
И был сон, долгий сон. Сон.
Странный звук коснулся Андрея во сне, — будто звенел утренний далекий трамвай, будто звенел пожарный автомобиль, будто звенел набат, нетерпеливо и яростно. Звон ворочал Андрея в постели, толкал его, расцеплял его сонные веки, срывал одеяло. Звон заставил его приподняться, и открыть глаза, и увидеть будильник и восемь часов на циферблате. Как и вчера, будильник топал ногами, как полный жизни младенец. Как и вчера, он прыгал на столе, как бутуз, полный радости. В нем еще прибыли огромные силы, пружинистые, напористые. Казалось, он даже перемещается по столу, идет навстречу Андрею, толкает его бесцеремонно.
Но Андрей хотел спать.
«Вот дьявол!» — подумал Андрей. Он взглянул на диван, увидел светлые волосы. Будильник все звенел, неутомимо и яростно, будто требуя чего-то и повелевая. «Вот дьявол!» — подумал Андрей.
— Отвернитесь! — услышал он сквозь звон голос Анны.
Потом он слышал, как она одевается, быстро и слаженно, и как собрала с дивана постель. А он все лежал в постели, лицом к стене, и объяснял Анне: чистое полотенце в шкафу, мыло в ванной на полочке на белом блюдечке, хлеб и масло лежат на окне. Потом Анна пошла умываться, и вода из-под крана была свежая, утренняя, как ключевая. А он все лежал в постели. Потом Анна вернулась, и лицо ее раскраснелось, растертое водой и полотенцем, и кровь, разогретая, бежала наперегонки с закипавшей водой в чайнике. А Андрей все лежал в постели.
— Я открою форточку, — сказала она. — Можно?
— Конечно, сказал он покорно, — хотя ему не хотелось студеного воздуха, и натянул одеяло до самого носа.
Потом он ей опять давал указания, — где взять нож, где стакан и тарелки, — домашние мелкие указания. Он командовал, лежа в кровати. А свежий утренний воздух входил в окно, как победитель. Анна, выпив чай, убрала со стола и вымыла посуду, и приготовила ему чай и завтрак. Она действовала при этом иначе и быстрее, чем он.
«Ловкая какая, — подумал он, — точный механик».
— Двадцать — девятого, — сказала Анна, — через пять минут меня нет.
Андрей взглянул на будильник. «Еще так рано, — показалось ему, — так рано». Ему не захотелось, чтобы она уходила.
— Еще так рано, — сказал он.
Но она не поняла его.
— Время есть, — сказал она, — успею свободно.
Она надела пальто и красную шапочку и стала такой, как в часовом магазине, вчера. Андрей вспомнил их забавную приятную встречу и опять не захотел, чтобы она уходила. Но он почувствовал, что не в силах ее удержать.
— Анна, — сказал он, — приходите вечером.
— Я позвоню, — сказала она и, как пионер, подняв руку, вышла.
— Обязательно! — крикнул Андрей вдогонку.
Но голос его из утренне мятой постели звучал расплывчато, глухо, И почти не достиг ушей Анны. Андрей был один в комнате, и тишина была в комнате. Но он почувствовал, что кто-то посторонний здесь есть. Его сердце забилось. Он вдруг услышал тиканье, таканье. Будильник! Анна забыла его. Будильник! Андрей взглянул на него.
Будильник сказал ему: половина девятого. «Так рано, — подумал Андрей, — так рано». Будильник взглянул на него исподлобья, насупившись. Его вчерашняя детскость куда-то исчезла. Он смотрел сурово, неодобрительно, он был точно враждебен Андрею.
«Вот дьявол!» — подумал Андрей. Он повернулся на другой бок и уснул.
И был опять сон, долгий сон. Сон.
Андрей проснулся в час дня.
Обычно Андрей вставал очень поздно, — в первом, а то и во втором часу дел. Он одевался, не торопясь, и, не торопясь, завтракал, читая во время еды и роясь в книжках на полке. Он находил казавшийся ему необходимым телефонный звонок и только в третьем часу садился к столу за работу. Но долго работать ему не приходилось. То вспоминал оп, что нужно поспеть ему куда-либо до окончания дня, то просто работа не клеилась, а то наступало время обеда. Он уходил и возвращался домой поздно вечером и опять садился за стол. Позднее вставание тяготило его, но вместе с тем он находил оправдание, — ведь он так поздно засиживается за работой и редко-редко уснет раньше трех часов ночи. Правда, не всегда здесь была причиной работа, но привычка вставать поздно укоренилась.
Вечером позвонила Анна из лаборатории и обещала приехать. Она приехала и удивлялась, как это она забыла будильник. Они сидели вместе до поздней ночи и говорили друг с другом. Анна пришла к нему на третий день и на четвертый, и оставалась у него, и поселилась у него, как жена, и стала женой. Она внесла в его комнату для него необычную жизнь, радостную и вместе шероховатую и угловатую. Уж слишком непохожи были их жизни. И проявлялись в первое время эти шероховатость и угловатость во всем, — в любом жесте Анны, поступке и слове.
Уже в первое утро не взлюбился Андрею будильник и с каждым днем он становился несносней, как назойливый гость. Этот горлан стаскивал с него одеяло сладких утренних снов, неожиданно и бесцеремонно. Он нарушал его привычную жизнь, неторопливую, закономерную. Этот железный толстяк вырывал из его объятий милую Анну, с грубостью палача обнажал ее и пытал водой в ванной комнате, своим барабанным боем заглушая крики пытаемой. Он в дождь, в снег, в метель швырял Анну на улицу, заставлял шлепать по лужам, тискал ее в вагоне трамвая, и все для того, чтобы отдать ее в полную власть своим братьям в лаборатории, где работала Анна, — и таким же бездушным будильникам, часам и хронометрам, — до самого вечера. Андрею казалось, что будильник командует Анной с самоуверенностью и высокомерием любовника и что Анна подчиняется ему беспрекословно. Это даже Злило Андрея, и, странно сказать, он почти ревновал ее к этому железному толстяку, наглецу.
А вместе с тем была к Анне нежность, благодарность и нежность, только туго запутанная, смешанная с какой-то угрюмою хозяйскою властностью, колючею и бородатою. И особенно она оживлялась перед тем, как Анне уйти на работу, — Андрей не любил отпускать ее. Будто хотели у него отнять Анну, им нажитое добро, им выхоленное и облюбованное. Будто хотели отнять у волчицы волчонка, а она нежно лизала его и скалила зубы. Будто хотели у Андрея вырвать что-то из тела — руку ли, ногу ли? — его собственность и неотъемлемость.
Однажды даже дошло до ссоры, и Андрей упрекнул Анну, что она бессердечная, и что свои хронометры она любит больше, чем мужа, и что при таком положении нет смысла жить вместе. Тогда Анна собрала свои вещи и уехала к себе в прежнюю комнату, на 14-ю линию, на Васильевский остров, и Андрей был раздосадован этим событием. А все это произошло из-за будильника, и Андрей горел к нему ненавистью, из-за будильника, и всей иной жизни, внесенной в его комнату Анной, новой жизни со всеми ее шероховатостями и угловатостями, нарушившими хозяйскую свободу и своеволие Андрея. И вот теперь Анны не было, и он долго ждал ее, не вернется ли она к вечеру, к ночи, и он не дождался ее, и лег спать. И сон спеленал его, как несмысленыша. И был опять сон. Сон.
Но — то ли спал Андрей, то ли не спал?
Странный сон! Он торчал и ушах Андрея, как вата. Странный сон! Он был беззвучен и пресен, как вата. Странный сон! Он был тишиной и, вместе, предчувствием звука. Будто Андрей ждал какого-то незнакомого звука, — то ли рожка пастуха, то ли далекого рога охотника, то ли топота шагающей армии. Все казалось Андрею, что тишина испарится и явится звук. Он был подозрителен, ожидаемый звук, и враждебен и, вместе, желанен. Он был страшен, ожидаемый звук, и, вместе, приятен. Он являл двойственность запретного плода, и тяготение к нему было томительным. Потом казалось Андрею,