Наконец Алиса спросила:
— Что это такое?
— Разве ты не поняла?
— Нет, я поняла. Поняла, что какому-то идиоту взбрело в голову следить за мной, а потом написать авантюрный роман. Мерзость какая… По-моему, Сабинка, литератор из него никудышний.
Сабина наградила ее таким взглядом, что Алисе мгновенно расхотелось шутить.
— Знаешь, — сказала Сабина. — Я на твоем месте не была бы так беспечна. Когда этот… литератор убьет тебя, будет поздно.
— Твое имя тоже значится в этих бумагах, — возразил Хальк негромко.
— Разумеется. И мое, и Клода.
— Почему?
— Все мы из одной стаи. За то и платимся.
Алиса молчала. Строчки прыгали перед глазами. «Все мы из одной стаи»… Когда они с сестрой впервые поняли это, им было радостно и тревожно. Это случилось очень давно, и тогда им даже на ум не могло прийти, что когда-нибудь придется платить за эту свою непохожесть. За право быть не такими, как все. Отчуждение и косые взгляды в счет не шли; к этому они с сестрой привыкли и, в конце-концов, никто не грозил им ни безумием, ни смертью. Что правда, иногда Алисе казалось, не все так уж безмятежно. Опасность была где-то рядом, но где и как она выглядела, Алиса не знала. И поэтому позволяла себе не думать об этом. Пустые опасения, детские страхи… Ей вполне хватало тех смертей, той крови, той ненависти и боли, которые существовали там, за гранью Реалии, и от которых невозможно было избавиться, как если бы они были явью и достоянием пускай не каждого, но многих.
Теперь это случилось.
— Откуда у тебя эти хартии?
Взгляд сестры потеплел.
— Это Рене.
— Кто?
Сабина повторила имя.
— Это Рене принес мне их. Я не знаю, как они попали ему в руки. Хотя у него много приятелей… Но не это важно.
— А что?
— То, что он сказал бы тебе то же самое, что сейчас говорю я. Будьте осторожны.
Алиса опустила глаза. Рукопись лежала у нее на коленях, капли дождя оставляли на бумаге темные пятна. Чернила бледнели и расплывались подтеками. «Грааль», — прошептала Алиса, повторяя про себя только что прочитанное, и тут смысл всего сказанного сегодня дошел до нее во всей простой и пугающей наготе. Как теперь жить, что делать, если смерть ждет на каждом шагу, невидимая и вездесущая, и смерть — это еще не самое страшное, что с тобой могут сделать. Могут просто отнять волю, заставить плакать или смеяться, убить или предать, лишить разума, дергать за ниточки, как марионетку…
Ее, Халька, Сабину…
— Я должна увидеть этого человека, — сказала Алиса твердо.
— Кого? — переспросила Сабина.
— Рене.
Бельт воткнулся в оконный косяк, качнулся тяжелый оконечник. Порывом ветра его швырнуло в стекло. Со звоном брызнули осколки. Захлебнувшись воском, потухла свеча.
Еще мгновение они сидели в молчании, боясь пошевелиться, ожидая нового выстрела. За окном была тишина. Поскрипывая, качалась на одной петле сорванная створка. Потом Хальк отстранил Алису и встал.
Он зажег свет, натянул отыскавшуюся в прихожей, среди плащей и курток, перчатку и, потянув, без труда вытащил бельт из косяка. Взвесил его задумчиво на ладони и, поднеся к глазам, долго рассматривал клеймо на древке. Бельт был трехгранный, с рунической надписью и клеймом: нетопырь с распростертыми крыльями. Таких клейм Хальк прежде не видел ни въяве, ни в каталогах. А надпись?.. «Грааль», — это слово предваряло присланные Рене хартии. Алиса следила за Хальком широко распахнутыми глазами, и больше всего его тревожила сейчас мысль о том, что еще минута, и у Алисы начнется очередная истерика. Успокаивать ее — это, пожалуй, будет слишком… Но он ошибся. Алиса облизнула пересохшие губы и спросила:
— Что это?
— Бельт, — отозвался он машинально.
— Я спрашиваю о клейме.
— Не знаю, — Хальк положил бельт на стол, прямо на стопку рукописей и принялся закрывать окно. Непонятно, зачем — толку от этого не было никакого. Промозглая ноябрьская ночь понемногу просачивалась в дом.
— Брысь отсюда, — не оборачиваясь, велел Хальк Алисе. — Сейчас печку растоплю заново, не то простудишься. Возись с тобой потом…
— Можешь не возиться, — в спину ему сказала Алиса угрюмо, но он не услышал.
Алиса слышала, как он шуршит на кухне у печки, гремит заслонкой, выгребая пепел. Потом весело затрещали березовые щепки растопки, и через мгновение до Алисы долетело жадное гуденье огня. Звуки были отчетливые, но Алиса словно бы и не замечала их.
Она смотрела на стрелу.
Бельт лежал, зарывшись наконечником в ворох бумаг, приминая своей тяжестью тонкие страницы рукописи, и по листам, медленно сглатывая строчки текста, расплывалось багровое пятно. Внезапно и некстати Алисе вспомнилось: привезенные Сабиной хартии предваряла такая же, как и клеймо на бельте, печать.
— Сидишь тут и мерзнешь! — Хальк с охапкой поленьев встал в дверях. Алиса повернула к нему белое лицо со слепыми от ужаса глазами.
Он понял сразу. Разжал руки. Дрова с грохотом раскатились по половицам. Хальк подошел к столу и, натянув на ладонь рукав свитера, взял бельт. Вместе с бумагами.
— Рукописи оставь, — жалобно сказала Алиса.
— По-твоему, это — еще рукописи? — он показал ей расползающийся в пальцах лист.
— Что же с… — Алиса долго подбирала слово, — что же с… этим делать?
— Сжечь, — бросил Хальк резко.
— Я не позволю.
— Погляжу я на это… — проворчал Хальк и пошел из комнаты. Босиком, как была, Алиса кинулась за ним.
Она не успела на какую-то долю секунды. Хальк уже распахнул дверцу грубки и, быстро оглянувшись на возникшую на пороге Алису, швырнул и бельт, и рукопись в огонь.
— Не желаешь взглянуть? — предложил он Алисе через некоторое время и потеснился, чтобы ей было лучше видно.
Осторожно пробежав по холодным половицам, Алиса присела рядом с Хальком и заглянула ему через плечо.
Пламя было высоким и сильным, страницы корчились в нем, уже коричневые, с обуглившимися краями; трещали, мгновенно испаряясь, чернила, и бумага осыпалась пеплом. Когда от пухлой стопки ничего не осталось, Алиса увидела бельт. Языки пламени лизали его яростно и неостановимо, и, по всему, сталь должна была бы уже раскалиться добела. А бельт оставался черным. Алисе даже почудилось, что, коснись она сейчас рукой — и ощутит под пальцами грозный холод металла. Ее передернуло от необъяснимого ужаса и отвращения, а в следующее мгновение, когда Алиса вновь взглянула в огонь, там ничего не было.
Только пламя и пепел, искры и свист ветра в печной трубе.
— Я не останусь здесь ни минуты! Ни за что!
Она стояла у раскрытого комода, швыряя из выдвинутых до отказа ящиков на кровать все: бумаги, связки писем, дневники в кожаных черных переплетах. Свитки хрустели под каблуками Алисиных туфель.
Хальк, сидя в кресле, с грустной улыбкой наблюдал за этим разорением.
— Ночь на дворе…
— Домой!
Он нагнулся и поднял с пола выпавшую из дневника сухую гроздь акации. Поднес к губам. Шершавые, изжелта-белые соцветия еще хранили сладковатый запах. Но сейчас он показался Хальку отвратительным.
— Ты разве не дома?
— К себе домой, — уточнила Алиса безжалостно.
— Ты полагаешь, там менее опасно, чем здесь? Да тебя пристрелят, едва ты высунешь нос на улицу.
Алиса опустила руки. Стояла над ворохом белья и бумаг, кусая губы, чтобы не разреветься от ужаса и ощущения собственной беспомощности. Ей казалось, что на нее отовсюду, изучая, словно диковинного зверя, глядят чьи-то глаза. Она совершенно не понимала, как может Хальк оставаться таким спокойным и усмехаться лениво и выжидательно. На самом деле, ему тоже было не по себе, Алиса догадывалась об этом краем рассудка, как догадывалась она и о том, что если Хальк расслабится и позволит своему и ее страху выплеснуться наружу, Алиса сойдет с ума. Еще мгновение она глядела на него, потом передернула, точно от холода, плечами и заявила:
— Я иду спать. Но утром ноги моей в этом доме не будет.
Хальк лишь усмехнулся в ответ.
Он разбудил ее на рассвете, уже одетый по-дорожному. Затолкал в брюки и куртку, завернул в плащ, пониже надвинул капюшон. Ничего не соображая, Алиса сонно огрызалась и даже пробовала вырваться, но это оказалось не так-то просто. Хальк решительно и несильно встряхнул ее за плечи и, наклонясь к самому ее уху, ласковым шепотом напомнил вчерашнее. Алиса отшатнулась, зажимая костяшками пальцев рот, чтобы не закричать. До этих пор все то, что случилось накануне, казалось ей сном — и не больше.
— Ну что? — осведомился Хальк. — Опомнилась? Тогда пошли.
И протянул Алисе спрятанную в ножны дагу.
Город остался позади. Оглянувшись, Алиса в последний раз увидела за полоской ощетинившегося сухим татарником поля крыши его домов и башен, столбы дыма над печными трубами, острую иглу шпиля Серебряной башни… и ей мучительно захотелось назад. Она никогда, в общем-то, не испытывала к этому городу особой любви, он не был для нее ничем большим, нежели жизненное пространство. Но там, в излучине реки, которая отсюда, с высоты холма, казалась далекой серо-стальной лентой, стоял дом, в котором ей долгое время было хорошо и покойно. Она привыкла к тому, что стены его служат ей защитой, она привыкла к шороху яблоневых ветвей по крыше.
Она привыкла к Хальку, наконец.
Тот новый Хальк, который встретил Алису сегодня утром, удивил и ошарашил ее. Он был резок, язвителен и беспощаден, и все, что она услышала от него в ответ на просьбу подождать, было такое же резкое, язвительное и злое:
— Оставайся — познакомишься.
С кем она познакомится, Хальк не уточнял. Надо полагать, с хозяевами вчерашнего бельта.
От недосыпания и встречного ветра слезились глаза, во рту стояла едкая сухая горечь. Начинало подмораживать, и раскисшая тропинка обещала в скором времени превратиться в мерзлые колдобины с островками льда. Алиса представила себе, как станет она спотыкаться, то и дело соскальзывая в колючий бурьян по обочинам, и как будет оборачиваться и сквозь зубы торопить ее Хальк, и ей сделалось неуютно и тоскливо. Любопытно, подумала Алиса, если бы не вчерашняя истерика, остался бы Хальк в городе? Пожалуй что, нет. Ну, может, повременил бы день или два. Так что придется примириться и со скверными дорогами, и с ветром, и с тем, что ночевать предстоит в лесу. Добро, если одну ночь или две — больше она не выдержит.