Они шли весь день, то углубляясь в лес, то вновь выбредая к полю. Хальк, казалось, ни чуточки не устал, шагал все так же легко и ровно. Алиса плелась за ним следом, мысленно, а порою и вслух, проклиная все на свете. До нее только сейчас дошло, что все сказочные чудовища кажутся ненастоящими и совсем не страшными, пока слушаешь о них, забравшись дома под одеяло. Наяву все выглядит куда как иначе. Алиса вдруг остро пожалела героев всех своих страшных сказок, на чьи головы она столь бездумно и щедро насылала такие испытания, по сравнению с которыми предстоящая ночевка в лесу выглядела не опаснее и не страшнее глотка вина после легкой прогулки.
Она думала об этом, засыпая возле костра. В бок намертво впечатался извилистый корень, ворох сухих листьев, настеленный наверх елового лапника, и плащ нисколько не спасали от сырости. Вдобавок ко всему, Алиса была так голодна, что ее мутило. И когда Хальк заявил, что разжигать костер стал бы только сумасшедший, у Алисы не было сил ни просить, ни спорить. Она просто опустилась на землю и заплакала. Тихо и отчаянно. Хальк поглядел на нее, повздыхал и пошел за хворостом.
— Вставай! О Боже!.. Алиса, да проснись же наконец!..
Недоумевая и сердясь, она открыла глаза. Мир вокруг был седой и расплывчатый. На листве, укрывавшей ее поверх плаща вместо одеяла, тонкой корочкой намерз иней. В воздухе стоял морозный туман, рассветное солнце отражалось в нем розоватыми бликами, словно в спокойней летней воде. Костер давно потух, угли были укрыты пепельно-серым слоем снега.
— Вставай, — затягивая на дорожном мешке тесемки, сухо повторил Хальк. Мы уходим. Быстро.
— А что случилось? — Алиса, зевая, заозиралась по сторонам. Лес стоял, оглушенный внезапным снегом, кое-где меж стволами ярко и празднично светились гроздья рябины. Было тихо, даже птицы молчали. Потом Алиса услышала, как далеко скрипнула, ломаясь, ветка. Звякнула и замолкла зажатая в ладони уздечка, тихо всхрапнул конь.
Алиса вскочила. Ею двигал не страх — странная смесь из тревоги, бешеного нетерпения и застрявшей под сердцем острой льдинки, жаркой и бьющейся в такт, словно наконечник стрелы в ране.
… Они бежали, задыхаясь и глотая ртами сладкий морозный воздух, падали, поднимались и снова бежали, тянули по снегу рваные цепочки следов. Алиса ослепла и оглохла, ей чудилось, что погоня совсем рядом, что еще чуть-чуть, и в спину ей ткнется древко копья, или ременная петля захлестнет ноги, заставляя упасть. Лицом в колючий, безвкусный снег…
Они свернули в густой бурелом, несколько лениво спущенных им вдогонку стрел ткнулись в сугроб. Полетели сшибленные с кустов снежные комья.
И сделалось тихо.
…«Мело, мело по всей земле, во все пределы…»
Она сидела, поджав под себя ноги и близко подавшись к свече, сплетя вокруг огонька мелко вздрагивающие пальцы. Рукам и лицу было жарко, волосы колебались над пламенем — вот-вот вспыхнут. Она мяла в пальцах податливый воск. Знала: совсем скоро внутри взорвется и хлынет наружу обморочно-черный ужас.
Хальк был рядом, близко, сразу же за гранью света и полутьмы, но эта грань нерушимо отделяла его от Алисы. Иначе Хальк помог бы ей… Алиса скосила тревожно-янтарный глаз. Хальк даже не смотрела на в ее сторону. Похоже, в эту минуту для него существовала на свете только Дани. Алиса задохнулась от возмущения. Надо же!.. Синеглазая умница, скромница, средоточие всех добродетелей… Алиса запоздало удивилась самой себе: как хватает у нее сил на такой яд. Должно быть, приступ еще не скоро. Любопытно, когда она упадет ничком, раскинув руки, и свеча, пролив на стол желтую лужицу воска, сломается под тяжкой медью подсвечника, — любопытно, что станет делать Хальк: бросится к ней или начнет целовать Дани, благо темно?..
… Перила качнулись, она подалась вслед за ними, насмешливо скрипнули под носками сапог непрочные доски. Заполошный вскрик Сабины, огромные, в пол-лица, глаза Халька… И — ударивший в лицо встречный ветер, отчего-то пахнущий весною, и солнцем, и тополиным цветением. Вся аллея внизу засыпана мохнато-коричневыми гусеницами сережек, и склоны оврага одуванчиковые.
Лететь, раскинув руки, через снежную круговерть метели и упасть в солнечное, желтое тепло…
Как жаль, что свеча не потухла.
— Я вас ненавижу. Слышите вы?! Не-на-вижу!!
Он подымался по скрипучей тесной лестнице, тяжело опираясь на перила, шаги были усталы и неспешны, край плаща мел плохо вымытые ступени. Дани шла следом со свечкой в высоко поднятой руке и ладонью другой руки заслоняла от сквозняков тоненький острый огонек. Пальцы ее, насквозь пронизанные светом, были розовыми, слабыми, — такими едва ли и дагу удержать… Рене зачем-то подумалось, что такие руки бывают разве что у Богоматери на старых храмовых фресках, но на Деву Марию Дани сейчас мало походила. Он обернулся и, словно проверяя себя, долго глядел на нее сверху вниз. С высоты нескольких ступенек Дани казалась маленькой и хрупкой, коса ее растрепалась, и пушистое облако волос золотым сиянием обнимало голову. Дани смотрела на него снизу вверх гневными синими глазищами и звонким от слез и отчаянного бесстрашия голосом бросала ему в лицо сумасшедшие, немыслимые обвинения и была совершенно уверена в своей правоте. Она убила бы сейчас всякого, кто встал бы у нее на дороге. Рене переглотнул. Это было бы смешно, если бы наверху, за неплотно прикрытой дверью, не лежала бы, утопая в подушках, Алиса. Она была в сознании, она смотрела на всех ясными глазами — и не узнавала никого.
Да, это было бы смешно. Если бы не было так страшно.
— Я вас ненавижу, — сказала Дани отчетливо.
— Позвольте узнать, давно ли? — Рене провел ладонью по перилам и, поднеся руку к глазам, брезгливо поморщился и долго стряхивал с перчатки пыль.
— Я всегда вас ненавидела. С самого начала… Что вы сделали с Алисой? Зачем?
Рене пожал плечами. Ему вдруг сделалось невыносимо скучно.
— Послушайте, — сказал он. — Чего ради вы о ней так печетесь? Она же вам никто. Вы и знаете ее чуть больше недели, с тех пор, как она явилась в Эрлирангорд. Право же, я удивлен… Ни с того ни с сего — такая забота. Я бы как-то понял, если бы предметом ваших страданий был Хальк…
— Замолчите.
Он тонко улыбнулся.
— Согласен. И впрямь, глупо вот здесь обсуждать проблемы супружеской верности. Хотя я и не уверен, что они женаты. Так вы считаете, я виноват.
— Считаю, — с вызовом бросила она. Щеки ее горели румянцем. Или это пламя свечи лгало ему?
— Тогда зачем вы послали за мной?
— Это не я. Это Сабина.
— Она здесь?
— Где же ей быть, — Дани взглянула на него укоряюще, и Рене на мгновение показалось, что эта девочка знает о нем все. Хотя — едва ли. Разве что Сабина разболтала, но этого не может быть. Ему было неловко под ее взглядом. — Где же ей быть, по-вашему, когда сестра умирает.
— Как вы сказали?
Ее рука дрогнула, пламя качнулось и изломами теней побежало по стенам.
— Я сказала «умирает». И это вы убили ее… вашими хартиями. Хотя какое вам до нее дело.
— Вы правы, — сухо согласился Рене. — Какое мне до нее дело. Разве что вас жалко. Из-за пустяков так мучиться…
Еще минуту Дани молчала. Рене не глядел на нее. Потом он услышал короткий стук шагов, и хлесткая пощечина обожгла ему лицо. Порыв ветра обдал его запахом ромашки и мяты, внизу хлопнула дверь. На ступени среди обломков подсвечника дотлевал фитилек свечи. Рене аккуратно затоптал его сапогом.
— Очнитесь! Я требую, я приказываю вам!
Алиса потеряла сознание, едва увидела его на пороге покоя. Он хлестал ее по щекам, пытаясь хоть так привести в чувство; ее голова моталась из стороны в сторону, мутные белки закатившихся глаз смотрели мертво и пугающе, черно-вишневый рот был перекошен.
На пороге стояли Хальк и Сабина и смотрели. Благодарение Богу, они не понимали, что происходит, — в отличие от него. Он же видел только одно: как боль опьяняет Алису и становится ей необходимой.
— Отойдите! Оставьте ее, не трогайте!
Сабина вцепилась ему в плечо. Крик ее был пронзителен, но Рене покоробило куда больше это внезапное и нелепое «вы», чем попытка остановить его. Она кричала что-то, он не слышал и не стремился понять. Оттолкнул ее движением локтя. Сабина с глухим стоном впечаталась в дверной косяк, и, закусив губу, смотрела на него мутными от слез глазами: то ли сестру ей было жаль, то ли больно, что он ее обидел.
— Вон отсюда! Все.
Никто не шевельнулся. Рене повернул голову, словно во сне увидел вставшую за спиной у Халька Дани, и лицо ее — белое, с синими пятнами глаз, — и вскинутые в немом изумлении брови Халька и дагу в его руке. Кажется, он что-то говорил…
— Убирайтесь! Я сказал непонятно?! — Рене подхватил Алису на руки и успел еще подумать, что теперь Хальк все равно что безоружен.
Пускай и без правил, но это была честная игра. Хотя бы потому, что он выбрал себе достойного противника, но, что прискорбно, недооценил остальных. Может быть, это было его единственной ошибкой. Как, наверное, и то, что, начиная эту игру, он не знал, чего он хочет, он не видел перед собой цели только соперника. Алису. Те, кто окружал ее, были всего лишь досадной помехой, неизбежной и оттого еще более раздражающей. Хальк или эта маленькая дрянь… Что ему до них? Единственное, что приобрел он в этой игре, так это Сабина. И кому какое дело, что он желал большего!..
Поле было белое-белое, укрытое чистым, влажно пахнущим снегом. Позади, на взгорке, нахохлившись колючими шапками, стояли сосны, земля под ними чернела осыпавшейся иглицей. Где-то Алиса уже видела это поле и эти сосны… Она стояла, подставив небу лицо, и вспоминала, словно бы через силу, что за спиной — болото, и бежать ей некуда. Что ровная снежная гладь обманчива и предаст ее при первом же шаге внезапно открывшимся окном трясины. И когда она остановится и замрет от горького ощущения бездоходности, оттуда, из-за сосен, на взгорок выедут и станут медленно спускаться вниз всадники на черных огромных конях с самострелами поперек седел.