обы окончательно взорваться и принять вызов. Эти местные особенности Петр знал досконально, поэтому не торопился усложнять события, надеясь на мирный исход.
Но он успел запамятовать, что горец, пошедший на дело, обязан довести его до конца. В подтверждение опрометчивости первых шагов, когда нужно было действовать решительно, один из разбойников, лежащих на земле, извернулся гибким телом и нанес удар ноговицами по его ботинкам. Второй вскочил, отбежал к другу и выхватил длинный и узкий кинжал. Его примеру последовал и первый товарищ. Дальше медлить было нельзя, Петр вырвал из-за пояса пистолет и наставил его на джигита, который больше остальных походил на вожака. Но нажимать на курок он не спешил, сознавая, что выстрел всполошит всю округу.
— Где саква с деньгами? — ударив носком ботинка разбойника, продолжавшего валяться на тротуаре, крикнул он. — Если не вернете сумку, перестреляю как бешеных собак.
Джигиты молча буравили его пылающими огнем зрачками, они словно навсегда превратились в глухонемых. Казак со всей силы еще разок двинул их соплеменника ботинком под ребра и наступил на его руку, потянувшуюся к кинжалу.
— Я не собираюсь шутить, — крикнул он и выругался по-татарски.
Воздух огласился громким воплем лежащего, начиненным проклятиями. Оба горца рванулись к Петру, чтобы защитить побитого, их взгляды приковывал теперь ствол пистолета, направленного на них. Но они продолжали молчать, выражая раздиравшую их изнутри ненависть угрожающими телодвижениями и хищным оскалом зубов из-под черных усов. За спиной у Петра послышался деревянный стук, краем глаза он увидел, как раскрываются окна в здании гостиницы, как высовываются из них любопытные лица постояльцев. Скоро кто-нибудь из заезжих господ выскажет соболезнования в адрес представителей малых народов, обижаемых прибывшим из России молодым лоботрясом, и тогда можно будет прятать оружие за пояс и отпускать разбойников с миром.
Петр взял на мушку голову вожака, чуть приподнял пистолет и нажал на курок. Оглушительный выстрел прокатился по улицам курортной станицы, достиг склонов окрестных гор и вернулся обратно. У того из джигитов, в которого он целился, папаха слетела, будто сорванная ветром, оба горца присели от страха, глаза у них округлились. Их товарищ, лежавший на земле, свился в тугой клубок и закрыл лицо ладонями. Окна с треском захлопнулись, из-за стен гостиницы послышались запоздалые крики женщин и ругань мужчин.
Но отступать назад было уже некогда, Петр снова направил пистолет на главаря и спокойно предупредил:
— Следующая пуля снесет тебе башку, и твои мозги шлепнутся на землю как сырое тесто на стенки тандыра.
Он сделал шаг вперед и громко щелкнул нагайкой. Главарь с невольным страхом смотрел на приближающегося казака, его пальцы судорожно цеплялись за тонкий наборный пояс, вторая рука тоже не находила места, шаря по боку черкески, где должна была висеть сабля. Наконец джигит не выдержал адского напряжения, ощерив крепкозубый рот, он гортанно крикнул что-что-то по направлению к торчащему на другой стороне бульвара продовольственному ларьку. Петр скосил туда глаза, и из-за угла на полусогнутых ногах выползали двое юнцов, успевших исчезнуть перед заварухой. Из-за спины одного из них выглядывал край дорожной саквы, набитой деньгами и подарками для родственников. Осторожно положив сумку перед Петром, пацаны подняли на него вертлявые зрачки, вымаливая прощение. Но казак зло перекинул нагайку в правую руку и принялся хлестать кавказцев по головам, по согбенным спинам, по ногам и по ребрам — по всему, до чего доставали скрученные в железный жгут кожаные ремни со свинцовым шариком на конце. Он бил с оттяжкой, чтобы надолго запечатлеть память по себе, а когда кто-то из бандитов пытался огрызаться, не стеснялся пройтись и по узким лицам, заросшим черным волосом, оставляя на них рваные рубцы. Он твердо знал, что этот народ нормального обращения не поймет никогда, и сколько ему не выговаривай, что воровать и разбойничать нехорошо, он все равно будет тянуть украденную или отобранную у кого-то добычу в лес или в родные горы, не стремясь заработать на жизнь своим собственным трудом.
Петр уже устал хлестать, когда до его слуха донесся стук подков по булыжной мостовой. Он вскинул чуб, повел мутными зрачками по сторонам.
— Не упарился, господин хороший? — грубым голосом спросил у него кто-то.
Казак провел рукавом по залитым потом глазам и увидел окруживших его станичников на лошадях. Чуть наклонившись в седлах, они с суровым вниманием рассматривали его самого и катавшихся по земле горцев.
— А ну присмотрись, Федулок, никак Петрашка Дарганов, что в Москве обучается! — вдруг воскликнул казак постарше в чине подхорунжего.
— Вроде он самый, — неуверенно подтвердил малолетка, унимавший скакуна. — Смахивает крепко.
— Здорово дневали, станичники, — опуская нагайку, перевел дыхание Петр. — Или сразу не признали, что надумали конями топтать?
— Как признать, когда ты порку джигитам устроил прямо посередь станицы, — оттаявшим голосом объявил еще один всадник. Мы ж тебя за барина, за москаля приняли, — указал он на студенческую одежду. — Едва в нагайки не взяли, чтобы без суда руки не поднимал на резвых наших соседей.
— Весь в своего батяку, тот тоже, если что не так, сразу лез на рожон.
— А ни то, вся семья с характером.
— А ежели эти джигиты в мой карман залезли? — поддавая ногой подкатившегося к нему разбойника, просветил станичников Петр. — Едва без денег не оставили и без московских подарков родным.
— Тогда это дело святое, — лица патрульных посерьезнели, они потащили плетки из-за голенищ. — Надо их на гауптвахту отогнать и там шомполов еще добавить.
— Да Петрашка их уже отходил как надо, — присмотревшись к горцам, заметил казак с урядницкими нашивками. — Только бы до дому доползли.
— Ты поменьше рассуждай, — одернул урядника подхорунжий. — Надымка и ты Николка, берите басурманов в кольцо и гоните к штабу, там с ними разберутся.
Когда двое малолеток перехватили ружья в правые руки и погнали джигитов к центру станицы, где располагался штаб русских войск, оставшиеся казаки спрыгнули с седел и окружили Петра, начавшего приходить в себя.
— Совсем ты обмоскалился, Петрашка, — присмаливая трубочку с турецким табаком, подмигнул станичникам старший патруля. — Уж скоро на свое подворье въедешь, а все с пиджаком никак не расстанешься.
— Одежда ладная, — отбрехнулся Петр, проверяя, крепко ли завязан узел на сакве. — С пуговицами и нигде не цепляется.
— У француза тоже была ладная, да где тот француз.
— Да ладно вам, братья казаки, я ж еще студент московского университета.
— Не ровняй горбатого к стенке, все одно толку мало, — станичники засмеялись, по кругу тут же пошла гулять чапура с чихирем прошлогоднего урожая. — Надумал обучением удивить, когда у нас каждый второй малолетка уже в студентах ходит. Скоро чеченца сдерживать станет некому.
— Как там в Москве, думают ли генералы задавить Шамиля?
— Что, достал вас этот набожный абрек? — принимая кружку с домашним вином, сверкнул темными зрачками Петр.
— Не то слово, брат, весь Кавказ взбаламутил. В станице Наурской главарь банды абреков по имени Муса во время набега на склад с продовольствием не пожалел ни одного русского солдата из охраны. Досталось и наурцам. Такого еще никогда не было.
— Разговор идет, что это и есть ваш кровник, он тоже однорукий и одноногий.
— А что же он в Наурской разбойничал, а не в Стодеревской? — недобро ухмыльнулся Петр. — Кажись, в той станице кровников у него нет.
— Про это мы спросим, когда заарканим его как паршивого барана.
— Если бы генерала Ермолова не отправили в отставку, то этим Шамилем у нас и не пахло бы. А теперь к этому имаму не только равнинные балкарцы и карачаевцы потянулись, но и смирные до этого адыги с абхазами. Даже осетины начали делиться на два лагеря — одни мусульмане, а вторые отбивают поклоны нашему Христу, хотя не забывают и своего Вастерджи. Вот какие, Петрашка, дела. Шамиль всей России объявил газават.
— Мало ли их объявляли, — вытирая усы рукавом пиджака, отозвался Петр.
Его неприятно удивил рассказ про абрека Мусу. Он подумал, что если этот обрубок до сих пор жив, то пора бы до него добраться и поставить точку, но, не желая выказывать охватившего его волнения, рассказал о слухах, ходивших среди московских офицеров,
— Говорят, что чеченцев и дагестанцев с насиженных мест сгонять не будут. Их оставят в своих аулах и начнут приучать ко всему русскому. А войска пошлют на турецкую территорию, чтобы продвигаться дальше, на Индию.
— Вот оно как, братья казаки! С кавказцами, значит, поступим как с татарами, а сами пойдем омывать сапоги в Индийском океане, — огладил литые усы подхорунжий, — Все по писанному, как завещал нам Чингисхан. Терцы дружно засмеялись.
— Как там мои родственники? — дождавшись, когда станичники утихнут, спросил Петр. — Почти три месяца прошло, как письмо из дому получил.
— Опомнился наш ученый студент. Чего сразу-то не спросил? — вновь оживились казаки. — А теперь придется потерпеть, знаешь присказку, что сладкое напоследок?
— Говорите уж, что вы из меня жилы тянете! — не выдержал Петр. — По глазам вижу, что весть хорошая.
— Пляши, Петрашка, — хлопнул в ладоши его товарищ детства, ныне носивший погоны подхорунжего. — Твой батяка полковником стал, по-старому, значит, казачий старшина.
— Ему войскового старшину присваивали, но тогда надо было бы со всей семьей перебираться в Пятигорскую или в Кизляр. А он не захотел.
— Вот это новость! — оторопел от неожиданности Петр, знавший о провинности отца, допущенной еще в Париже, когда тот взял силой французскую девушку Софи д'Эстель, свою будущую супругу, а его мать. Из-за этого батяку на долгие годы заморозили в продвижении по службе. — Что же это получается?