Остальные саперы знают этот случай, но Титов мастак смешно рассказывать, и они не могут не смеяться, так живо им представляется старлей, вернувшийся в полк в растоптанных кирзовых сапогах.
В кабине идущей следом машины Убожко видит Сазонтову. Она что-то оживленно говорит Тушину. Лицо же Тушина, наоборот, сосредоточенно застыло.
“Надо ж, не боится баба”, – подумал Сергей.
Он сразу отвернулся и стал равнодушно рассматривать начавшие появляться то здесь, то там, у дороги, в листве садовых деревьев, уползающих в покрывающую горы зеленку, крыши домов. Места вокруг были живописные, некогда курортные.
Сергей уже давно отвык задумываться и подолгу размышлять о чем-то не поверхностном – иначе он не смог бы служить. Было время, еще в
Канске, в ракетных войсках, когда он взялся читать Ремарка и был обескуражен глубиной его житейской философии, но армия постепенно все больше забирала, подменяя и подчиняя личные устремления и интересы, на стандартный, негласно поощряемый бездумный набор.
Поэтому Сергей уже не мог разглядеть в браваде этой женщины обыкновенное желание не думать о том, что страшно, от чего и сойти с ума недолго.
Для старшего лейтенанта Сазонтовой поездка в дивизию за деньгами давно стала делом привычным. Как женщина, хоть и носившая военную форму, она не интересовалась военными вопросами, да и сама война для офицеров и прапорщиков полка, с девяносто второго года не пропускавшего ни одной “горячей точки”, была совершенно обыденным явлением. Где-то кто-то подрывался, где-то обстреляли “КамАЗ”, но это происходило всегда далеко и не с ней. Она не придавала значения отсутствию прикрытия, а бронетехники в колонне не было (и именно это знание так сжало Тушина, что Сергею показалось, что тот окаменел).
Она не задумывалась над содержимым цистерны в нескольких сантиметрах сзади. Бессознательно она понимала, что задумываться о таких вещах просто невозможно, и, боясь, что ненужные мысли полезут в голову, была оживлена и несла всякий вздор о сослуживцах и их женах.
Утопающих в зелени крыш становится все больше. Поднимая клубы пыли, машины несутся по улице Сержень-Юрта. По обеим сторонам сплошной стеной стоят нетронутые войной добротные, часто двухэтажные, красного кирпича дома. Колонна обгоняет праздно идущих по обочине молодых чеченцев в черных брюках и ярких просторных рубахах. Они поворачивают головы и смотрят на русских наглыми глазами, их губы презрительно сплевывают. На другой стороне, дальше, девушки в длинных узких платьях отворачиваются.
Бензовозы, коптя выхлопами, поворачивают и выезжают из поселка.
Солнце клонится к вершине горы, и потные запыленные лица вэвэшников ощущают дуновение первой, еще с отступающим дневным зноем, вечерней прохлады прозрачной горной реки, непрерывной лентой тянущейся снизу, слева под дорогой. Убожко видит разбитые, закопченные остатки фермы и большие воронки у дороги.
Не доезжая до Биноя и бывшего пионерского лагеря, головной “ЗИЛ”, обогнав несколько неподвижных машин колонны бээмдэшек, остановился.
Бойцы-десантники из колонны чем-то обеспокоены. Они смотрят на подъехавших вэвэшников, озираясь на зеленку справа по движению колонны. Туда же обращены стволами башни БМД. Один из десантников говорит: “Туда нельзя, там стреляют”. Тушин вылез из кабины и пошел вперед, искать офицеров. Сазонтова осталась в машине.
Бойцы в кузове закурили. Убожко из кармана самодельной разгрузки вытащил сигарету, нашел зажигалку. Солнце вот-вот начнет заползать за верхушку горы. Надо было ехать. Убожко еще не успел выкурить сигарету, когда вернулся Тушин. Грузный майор запрыгнул в кабину, и колонна тронулась. Быстро набирая скорость, “ЗИЛы” обгоняли растянувшиеся бээмдэшки. У одной из них на плащ-палатке лежали трое раненых, возле них суетились, оказывали помощь.
“Не шевелятся. Может, и двухсотые”, – подумал Убожко.
Десантники взглядами провожают “безбашенных” вэвэшников на бензовозах. Но не ночевать же было тем на дороге.
Отъехав метров пятьсот от колонны, на повороте слева, увидели еще одну бээмдэшку. Она выехала на обочину и была развернута корпусом вперед, наискосок к дороге в сторону зеленки справа.
– Передовой дозор, – сказал Нечаев.
– Пропустили, – вторил ему Островский.
– Что они, дураки, что ли? – сказал Гузик, злясь на неопытность лейтенантов, очевидно, имея в виду, что передовой дозор никто расстреливать не станет.
Бойцы молчали. Никто из них больше не смеялся. Солнце закатывалось за покрытую лесом гору, своей формой похожую на гигантский зуб.
Поднимая клубы серо-желтой пыли, бензовозы неслись по дороге.
Прошло две недели. В большом южном городе, напротив войсковой части со шлагбаумом и серыми металлическими воротами, остановилось маршрутное такси.
Молодой поджарый мужчина в солнцезащитных очках, белой футболке, заправленной в светлые джинсы, сильно хлопнул дверью “Газели” и направился к КПП. Воин на огромном плакате, в шлеме с прозрачным забралом, угрожающе смотрел на входящего, который, пройдя мимо стелы с фамилиями убитых, стал подниматься по ступеням и здороваться с попавшимся на пути офицером.
– Серега! Давно приехал?
– Позавчера, – Убожко без эмоций пожал руку офицеру и зашел в управление.
Бывший вместо командира полка замполит, сердитого типа, надутый и важный подполковник Умеров, подписал Убожко тридцать дней выходных.
В другой день, в субботу, Сергей с женой разъезжал в троллейбусах по щедро залитому солнечным светом, душному от нагретого асфальта городу. Полная Алена первая выскакивала на остановках: для нее возвращение мужа, целого и невредимого, было большим событием; об этом она успела рассказать сотрудникам на работе, всем знакомым и не знакомым, и вот теперь она хотела совместить эту свою радость с еще одной – долгожданной покупкой туфель:
– Ну, что ты, Сереж, идем!
Сергей, в шортах и белой футболке навыпуск, с опаской переходит оживленную движением и звуками проносящихся машин улицу, отрешенно рассматривает беззаботных прохожих и никуда не спешит.
Везде, и на бульваре с дающими скупую тень кленами, и в троллейбусах, и в большом трехэтажном универмаге, Убожко чувствует себя чужаком из другого, никому неведомого мира. Он, еще не набравший силы, как волк, ушедший от гона, хочет скорее вернуться в свое убежище: комнатку на втором этаже двухэтажного жактовского дома по улице Розы Люксембург.
Когда Сергей потерял счет померенным женой парам обуви, в седьмом или восьмом магазине, с блондинами в костюмах и полиэстеровых галстуках, он сказал: “Если и здесь не купишь, будешь в старых ходить…”
Алене жалко денег, заплаченных за кожаные на тонких каблучках туфельки. И загорелась она, и сомнения брали; но сколько просмотрела, а из недорогих ни одни не понравились, и тянуть нельзя было – старые туфли выдержали два ремонта и снова с завидным упорством отделялись от подошв.
Алена вымыла полы и, раскрасневшаяся, села чистить картошку. Сережа любит жареную картошку.
Кухонька уголком прямо в коридоре, и женский взгляд, отрываясь от ножа с лентами кожуры, ласкает глянцевые лодочки. Смеркается, но
Алена не включает свет, ей невмоготу оборвать умиротворение. Тепло уютной радости растеклось по ее телу, и движения пухлых рук мягки.
Мысли ленно плывут в голове. Неожиданно для самой себя Алена поднимает голову, ищет глазами мужа и говорит: “Сереж… слышь,
Сереж?.. Похоронишь меня в этих туфлях…”
2000-2004
Мечта
Должностной обязанностью майора Сосновникова было поддержание морально-психологического состояния личного состава 134-го отдельного батальона оперативного назначения. У майора был бравый вид: орденские планки, выправка и поскрипывание при ходьбе.
В управление батальона Сосновников перешел из артиллерийско-зенитного дивизиона и свою командирскую жизнь вспоминал с ностальгией. Майор был афганцем. За Чечню он имел медаль
Суворова – ну, да это у многих в части, а вот афганская медаль была только у Сосновникова и еще у одного прапорщика из разведки, но тот планок не носил.
Когда заходил разговор о сложной обстановке в Чечне, майор кривил испитое лицо и многозначительно говорил всегда одну и ту же фразу:
– Да… это не Афган, конечно…
Сосновников любил выпить, то есть к тому времени, когда я его застал, он уже фактически спился. У него бывали запои прямо в штабе.
Тогда он выходил из кабинета только по стеночке в туалет. А когда запой случался не в служебное время, Сосновникова видели в кафе и в магазине. Он был одет в бушлат (с покосившимися майорскими звездами) на голое тело. Раз, зимой, Сосновников в таком виде почти час простоял у стелы погибшим героям на территории части.
Наискось летела снежная морось, голова майора сделалась от нее седой, по лицу его лились слезы, или это был таявший снег.
– Вот почему так бывает? Как только зайдешь на территорию этого батальона гребучего, хочется выпить стакан водки?
Я не знал, что ответить. Мне тоже не особенно комфортно было среди мрачных казарм, склада ГСМ и плаца, где солнечное утро в разгар весны забивает и душит гнетущая барабанная дробь развода.
– Вот так терпишь-терпишь несколько дней, а они-то накапливаются…
– Кто они?
– Стаканы…
Рабочий день Сосновникова проходил так.
Майор сидел за столом. Непрерывно сидеть, уставившись в одну точку, он мог необычайно долго. При этом Сосновников имел начальствующий вид.
Солдат-компьютерщик что-то распечатывал на раздолбанном принтере, я за соседним столом изучал объяснения и протоколы допроса; знал я все содержание этих документов уже наизусть. Казарменный запах пота и ваксы проникал и в помещение штаба, звуки были гулкими, как в туннеле, постоянно проходила информация о том, что командир то уехал, то, наоборот, приехал в часть; а нервы в армии и так всегда на пределе. Было невыносимо скучно и в то же время тревожно. Вдруг