Скоро развод
«Рр-р-ас, рр-р-ас, рас, два, три. Песню запе-вай!»
Наши глотки вытягивают: «Ой, ты, мама, моя ма-а-ма, вы-слу-шай-ме-ня-а-а-ты. Не ходи! не ходи! со-мно-ю, ма-ма, да воен-ко-ма-та…»
Офицеры уже завтракают. Нам видно их сквозь заиндевелый павильон. Сегодня день присяги. Строевые песни забивают одна другую: «Расия, любимая мая. Рад-ные берёзки-тополя… Служим мы в войсках ВВ! – служим мы в войсках ВВ… Это вам не ВДВ! – это вам не ВДВ… рад-ная русская земля…» Наконец взводы выстраиваются у входа в столовую.
«Справа, по одному…»
Мы змейкой сыплемся в тепло.
Я быстро глотаю слежавшийся на пластмассовой тарелке овёс и наблюдаю в большое запотевшее стекло за медленно приближающейся тучной фигурой подполковника Брегея. Скоро развод.
Брегеевское «та-а-а-к…» неуклюже вползает в столовую. Офицеры выкатываются из зала, на ходу застёгивая бушлаты. Я допиваю фиолетовый кисель.
– Р-рота, закончить приём пищи, встать!..
Не расстраивай меня
Я бегу на плац и на фоне серых фигурок солдат вижу лейтенанта Цыганкова. Его взвод отрабатывает выход из строя и подход к начальнику. Забывая отдать честь и путаясь в полах шинели, я вытаскиваю из себя запыхавшееся: «Товарищ лейтенант… Там аттестация… зовут ваш взвод».
Раскатисто через «кар-р-рр-р», срывая ворон с ободранных веток, молодцеватый лейтенант орёт: «Взвод! закончить занятие, строиться!» Отливающий новой коричневой кожей офицерский планшет вмещает исписанные листы, повисает на тонком ремешке. Я бегу в штаб. Солдаты облепили стены. Я протискиваюсь в кабинет и только усаживаюсь на своё писарское место, входит Цыганков, здоровается с Сосновниковым и плюхается на стул рядом со мной.
Майор Сосновников, худощавый, с выцветшими глазами и ленточкой ордена Красной Звезды на планке, проводит аттестационную комиссию стремительно.
Цель – распределение новобранцев, только что принявших присягу, в учебные подразделения специалистов и младших командиров внутренних войск. Мы, такие же желторотые писаря, готовим списки, личные дела, не вылезаем из штаба две недели (на втором месяце службы я оценил этот подарок судьбы и очень старался).
Комиссия отбирает лучших, то есть с группой здоровья «1» и средним образованием. На некоторые специальности допускается «двойка». Оставшиеся бойцы, с неполным средним и с недостатками здоровья, должны влиться в полк сразу после окончания «курса молодого бойца».
Заявки на сержантов частей оперативного назначения и разведки, специалистов станций связи, водителей БТР, сапёров, кинологов идут непомерные. Начальство торопит с отправкой команд. Запас среднеобразованных быстро тает. Мы по указанию майора в личных делах в графе «образование» затираем приставку «не». Получается новая разновидность образования – «полное среднее». С просто средним выбрали во всей роте и в экстренном порядке отправили в учебки – в Питер, Пермь, Шахты – ещё на прошлой неделе.
Из-за спешки списки составляются нами заранее с учётом только формальных данных. Желание кандидата на учёбу по той или иной специальности требуется и обязательно «учитывается».
– Тэ-эк… Ты у нас Бесфамильных… – Сосновников смотрит в список и видит напротив фамилии «Бесфамильных» ручкой выведенную запись «кинологи». – В кинологи пойдёшь, Бесфамильных?
Бесфамильных не знает, что делать с руками, что-то мнёт сосредоточенно, прячет их за безразмерную шинель и снова мнёт.
– Та нет… мне говорили… Я бы в сержанты хотел.
– Ха! В сержанты… Ты представляешь, что это такое?.. Постоянно в грязи, в окопах по уши… А тут тебе – тепло, собачки… Не служба – мечта! Пиши, Савельев, – желает получить специальность «кинолог»…
– Тэ-эк, Вечерин… Мы посмотрели на результаты твоего обучения, молодец. Решили направить тебя в сержанты… Да вот и командир твой рекомендует (Цыганков улыбнулся), ты как?
На простоватом лице добродушного нескладного сибиряка появляется улыбка, быстро сворачивается, в глазах мольба:
– Та-ва-рищ майор… Я в кинологи хочу… Меня и ихний прапорщик обещал… Я собак люблю.
– Слушай, Вечерин, не расстраивай меня… Какие кинологи?.. Ты представляешь, что это такое?.. Постоянно в грязи по уши, с этими собаками, вонь, без продыху… То ли дело сержант, командир, всегда в тепле. Уволишься – в милицию пойдёшь. Пиши, Савельев, – желает быть сержантом.
Загасился
В армии все имеют клички. Я, Студент, обладаю редким для солдата умением работать на компьютере. Окна штаба выходят на спортгородок, и я наблюдаю, как пацаны из моего взвода по двое носят железные трубы, копают ямы в мёрзлой земле и разгружают машину с кирпичом. Во время одного из построений на обед от сержанта я получаю «орден Сутулова», за то, что загасился. Это мелочи, ведь моё воображение с трепетом рисует радужные картины кабинетного уюта. Строевая служба бойца-первогодка – плохое подспорье для романтики: к передвижениям по полю с автоматом я уже не стремлюсь.
Однако моя военная судьба недолго улыбается. В один из дней, когда писанины уже не так много, майор Сосновников предлагает мне подшить ему камок, и, отказавшись, я сначала оказываюсь в строю, а потом с последней командой еду учиться на командира отделения разведки.
Учебный полк
Мы сидим в просторном, брежневских времён, актовом зале. С трибуны, затерянной на необъятной сцене, под довлеющим золотым орлом на красном щите, взлохмаченный и седенький, и от этого всего похожий на воробья, говорит командир учебного полка полковник Рафаев.
По-военному сумбурно, путаясь в стандартном наборе фраз, он пытается заострить наше внимание на нестабильности международной и внутренней обстановки, затем подробно рассказывает о сложностях с обмундированием офицеров полка и обещает, что никто по выпуску из учебного подразделения ни в какие горячие точки не попадёт, если сам не захочет, а кто будет стараться, вообще останется здесь сержантом.
Потом я бегу по лесу в противогазе, бегу и ничего не вижу, оттого что снял мешающий дышать клапан, и стеклянные глаза противогаза плотно запотели. По тактическому полю я вбегаю в лес и, петляя между деревьями, удивительным образом не налетаю на них резиновым лбом.
Это приказ!
Я не терпел давления. И я знал, что эта моя черта пагубна. В ситуациях, когда был в подчинении, я усмирял свой характер. Я давал фору власти над собой, а потом с большим трудом отыгрывал очки.
Это было ошибкой. В детстве мне внушили взрослые: нужно слушаться старших. Откуда им было знать, что я попаду в армию и дежурный по роте старший сержант Остапенко прикажет мне, дневальному, вытащить рукой из очка провалившуюся туда по моей вине половую тряпку.
Он так и скажет: «Это приказ!»
Тишина
В армии опасность быть задавленным морально и физически исходит отовсюду. Всё потенциально враждебно: сослуживцы, командиры, техника, пища, холодный воздух и жара.
Даже тишина в армии представляет собой угрозу. Тишина наваливается в наряде по роте, когда всё погрузилось в сон, а тебе спать нельзя. Тишина опутывает своей невидимой сетью в карауле на посту. Ты думаешь об этом, но мысли не слушаются тебя.
Тишина для военного человека часто означает смерть. Поэтому в армии все разговаривают громко, ночью горит свет. Поэтому в армии нет тишины.
Тёмная
В столовой учебного полка на обед дают полную миску перловой каши, от которой тело обретает состояние наполненности, и тогда обжигающий, с еловым привкусом дым крепкой сигареты без фильтра приносит не сравнимое ни с чем наслаждение.
Но курить возле столовой нельзя. Это большой грех, как говорит командир третьего отделения младший сержант Ковтуненко. За это попавшийся собирает все окурки у столовой в свою шапку, марширует с шапкой в протянутой руке впереди строя до казармы и под хохот избежавших кары курильщиков ссыпает окурки в урну.
Мне всегда удаётся покурить незамеченным, но однажды коварный Ковтуненко устраивает настоящую засаду и вылавливает меня.
Строй развёрнут фронтом ко мне, на лицах злорадные ухмылки. Я один, и они ждут. Но я твёрдо решаю, что собирать бычки не буду. Всё послеобеденное свободное время мы стоим перед столовой по стойке «смирно». Я перехватываю колкие, полные ненависти взгляды. Я понимаю, что будет потом, но отступить не могу.
На общегосударственной подготовке, которую проводит замполит роты капитан Доренский, за спиной я слышу как гадина ползущий шёпот: «…зачморить…» После отбоя я закрываю глаза, но не сплю. Я заново проживаю прошедший день. Передо мной стоит сначала злорадно лыбящийся строй, а потом ненавидящий. Мне не стыдно, но я стараюсь не смотреть им в глаза. Я знаю, что мне нужны силы. Проектор памяти прокручивает кусок ленты: отполированный до лакированного блеска ботинок Ковтуненко, ловко поддевающий и отправляющий футбольным движением в заплёванное пространство между мной и строем бычки; и фраза, брошенная голосом неформального взводного главаря Борисова: «Он лучше нас!»
Проходит час или больше, я слышу, как в дальних закутах расположения собирается и постепенно нарастает гул. Чувство опасности будит. Я стряхиваю навалившийся было сон. Шаги приближаются. Я открываю глаза и вижу, как расползаются по погружённой в полумрак стене и с ребристыми бетонными перемычками потолку длинные, безобразно искажаемые плоскостями помещения тени. Я поднимаю голову – крадущаяся по-крысиному из углов и межкроватных промежутков толпа будто замирает. В проходе мелькает противная улыбка на всё, сделавшееся грушеподобным, широкое лицо Борисова. Я пытаюсь вскочить на ноги, но с кровати сзади накидывают одеяло. Тёмная…
Удары через два одеяла не больны. Здесь скорее символический эффект унижения. Меня держат, но я вырываюсь из-под одеял, ловлю чей-то кулак, спрыгнув с кровати, сам наношу два удара в подвернувшееся лицо Ломовцева. Два хороших удара, хлёстких и с хрустом…
В объяснительной записке замполиту я пишу, что поскользнулся и упал. Очевидно, дневальные не протёрли насухо пол, и Ломовцев тоже споткнулся и два раза ударился о быльце кровати. Эти быльца в армии такие крепкие, что на Ломовцева страшно смотреть, левая половина его лица распухла, глаз заплыл и налился кровью. Капитан Доренский долго пытает нас, но так ничего и не добивается.