Ну и Рыбочкин, конечно, в издательстве устроил разнос.
Главный редактор «Лимбуса» своевременно убежал, но сорвался с лестницы, стукнул ногу о поребрик и лежал потом в больнице в гипсе. А Левенталь, стройный юноша в очках, выслушал гневную Лёшину речь и с перепугу со всем согласился. Что «правка, да-да, отчасти слишком».
Но потом Левенталь оправился и повёл монотонно, как читают лекции:
– Алексей, должен вам всё-таки заметить, что редактировала не студентка первого курса, как вы предположили, а преподаватель филологического факультета, профессор кафедры. А она очень опытный редактор – второй редактор в Петербурге по уровню профессионализма. Я отлично вас понимаю, как писатель писателя, потому что и сам пишу рассказы, и всегда прислушиваюсь к мнению всех авторитетов, но всё-таки слово «фавор» очень даже красивое слово, мне кажется. И однозначно лучше, чем было у вас. Вы не горячитесь и посмотрите ещё раз…
А Лёша в издательство пришёл с Леной. Он её специально с собой взял, чтоб она его сдерживала от излишних движений кулаком в редакторские морды. Но Лена вдруг и сама завелась. А она была девушкой развитой, с двумя высшими образованиями, коренной петербурженкой из блокадниц. То есть её бабушка была блокадницей.
– Вы знаете, Вадим, – говорит Лена с таким особенным высокомерием, – мне очень похер, что вам там кажется… Очень похер… Вы меня извините, конечно, но смешно так писать – «в фаворе». Смешно и пошло!.. А Рыбочкин так вообще не может написать! Потому что у него такого слова нет в словарном запасе!.. В тезаурусе… Так понятней вам?.. Потому что он мужик, а не преподша с кафедры… У вас же чисто бабский текст!.. Он что, должен это своим именем подписать?.. Это же школьное сочинение, блин… Бли-ин… главное, чтоб слова не повторялись… ха-ха… Нет, ну потрясающий просто дилетантизм… Просто потрясающий… Нам в «кульке» вбивали в голову: «Первое, что не должен делать редактор – переписывать текст за автора!»
Левенталь стушевался, снял очки, протёр платком, надел очки, заговорил:
– Может… Может, вы и правы… Да-да… Давайте тогда… я завтра в своём ЖЖ устрою опрос?.. Какой вариант лучше… Как блогеры рассудят…
Когда Лёша с Леной вышли на улицу, она громко и быстро говорила:
– …Ты пойми!.. Они же сознательно губят литературу. Чтоб у русских никакой литературы не было. Русские для них – быдло: пусть читают макулатуру для быдла. А они будут её издавать и втюхивать через свои лживые премии. Ты же сам прекрасно всё это знаешь… Ты не слышал, что они между собой о нас говорят… Молокосос… дурак набитый… Ну какой же болван!.. Кретин!.. Блогеров опрошу…
Но Рыбочкин уже сдулся:
– Может, он и не дурак, а просто редактор… Левенталь не такой уж и молодой: у него как бы жена и ребёнок…
– Я и говорю – дурак!.. В таком возрасте только полные болваны делают детей… и женятся потом на их матерях…
– Чёрт с ними со всеми, Лен… Ну всё, всё… Ещё плакать будешь из-за какой-то фигни…
– Ты не понимаешь… Ты ничего не понимаешь…
Они зашли в кафе, долго пили пиво на её деньги, потом на метро поехали к Рыбочкину домой, занимались там сексом и в скором времени навсегда расстались.
Не пошёл Лёшин текст в учебник. «Кроме вас, – написал ему Левенталь, – все авторы согласились на нашу редактуру. И даже Роман Сенчин сначала не соглашался, а потом согласился. Поэтому у нас вся книга выдержана в единой стилистике, и только ваш текст выбивается из общего ряда».
Но Лёша уже был только рад, что отбился от этих идиотов, написал, что он не такой известный писатель, как Роман Сенчин или Шолохов, и не может себе позволить печатать чужой текст под своим именем, даже за двенадцать тысяч.
А эссе про Куприна Лёша с незначительной правкой опубликовал в журнале «Новый мир». И получил гонорар – 1800 рублей.
На прощание Лена сказала ему: «Я всё, конечно, понимаю, Лёша. Ты, конечно, писатель, хоть и неизвестный, но меня уже достало, в конце концов, самой платить за пиво. Может быть, я девушка!.. И знаешь… это, в конце концов, совсем глупо – месяц работать каждый день и получить 1800 рублей. Нормальный человек столько получает за то, что в течение одного дня ничего не делает».
Вот и пойми этих баб…
Что Лёша виноват, что работает как проклятый задарма?.. Сама же говорит, что евреи во всём виноваты.
Я думаю, просто не любила она его. И нечего ему так сильно переживать.
Звездопад
Виктор слонялся по актовому залу, высматривая однокурсников. Он жал руку людям со смутно знакомыми лицами, улыбаясь им американской улыбкой на бронзовом лице. Кому-то он кивал издалека. Но однокурсников не было. Или почти не было.
Студенты. Выпускники недавних выпусков. Хотя нет… Вон команда ветеранов во главе с активной женщиной в очках. Когда Виктор учился на первом курсе, они были, кажется, на пятом. Сейчас уже седые все – даже с седой бородкой есть. А женщина поразительно не меняется со временем… Раз как-то, курсе на втором, Виктор попал в эту компанию, тоже в День факультета. Сейчас вспомнилась та разудалая пьянка и обрывок песни: «…Звездопад, звездопад… Это счастье – друзья говорят… Мы оставим на память в палатках… эту песню для новых орлят…» К ним, может, хотя бы прибиться?.. Но Виктору стало так грустно от «Звездопада», что глаза его заблестели. Да и не знает он там никого. Без тётки с постоянной внешностью он бы их вообще не узнал. Виктор кивнул ветеранам, прохаживаясь в проходе зала, а грустный «звездопад» ещё долго крутился в его голове.
Виктор не был моложав и рано начал лысеть. Седеть тоже, но на его светлых волосах седины почти не было заметно. Он уверенно выхаживал по актовому залу, обтекая шумные группки студентов и молодых выпускников. Невысокий Виктор смотрел на удлинённую (как ему казалось) молодёжь снизу исподлобья – получался отталкивающий взгляд, которым он прокладывал себе путь в толпе. Украдкой Виктор щупал взглядом девочек-студенток. В низко спущенных шортиках-юбочках и высоко поднятых маечках, они аппетитно нервировали его.
Со стороны Виктора можно было принять за бизнесмена средней руки. Или начальника отдела безопасности коммерческого банка. Равномерный загар его лицо приобрело в северном климате, поэтому Виктор был похож на человека, посещавшего солярий, а не на элегантно одетого промысловика с Алтая.
В зале шумно. На сцене бегает первокурсница с детскими косичками и в «трусиках» – так Виктор обозвал её экономный наряд. В глубине сцены сидят студенты в чёрных английских докторках с кисточками и раздувают щёки. Изображается то ли экзамен, то ли судебный процесс. Виктор понял, что девочка в «трусиках» является положительной героиней, попавшей в лапы бесчувственных злодеев.
Студенты поглядывают на сцену вскользь, галдят, хлопают в ладоши, когда начинаются хлопки, и смеются, когда начинается смех. «Бурные продолжительные аплодисменты», – ухмыльнулся Виктор. Он рассматривал строгих, как на экзаменах, преподавателей. …А вон и Арутюнова… и Вишневский, кажется… Кочергин постарел очень… Виктор повёл взглядом по интерьеру зала, пробубнил: «хоть бы шарик повесили» – и пошёл к выходу.
Он не был на Дне факультета двенадцать лет – и вот результат! А это кто? Трапезникова, что ли?.. Виктор понял, что общаться с Трапезниковой ему не хочется даже один раз в двенадцать лет, и «не заметил» её… И главное, не пьёт никто!
Из однокурсников был Мызников – он работал в университете преподавателем.
– …Никто уже не приходит, – говорит Мызников, – слышал, что Квирикадзе умер?
– Слышал.
– Наташка Голуб… ну, Антонова бывшая… красавица наша… доцент на социологии… – Мызников поворотом лица указал на располневшую, но ещё хорошо узнаваемую однокурсницу в бордовом платье.
Виктор радостно бросился к Наташке, чтобы отделаться от нудного Мыза. Протиснулся через группку студентов.
– Привет, Наташка!
– А, привет, отлично выглядишь, извини… – Пухленькая Наташа очаровательно взмахнула ресницами и выпорхнула из зала, как голуб.
Вот блин!.. Что это было?.. Виктор вышел и спускался по лестнице в вестибюль, ему хотелось выпить. Тем более что он и настроился сегодня выпить. Да… от людей он определённо отвык.
В вестибюле открылись изящные магазинчики, распространяя запахи варшавского вокзала. Над витриной с тетрадками и ручками выстроились чёрные кейсы. Продавались учебники, CD-диск «125 000 рефератов», книжки Полины Дашковой и книжка «Грех» с небритым мужчиной на обложке. В стеклянной капсуле «Nivea» плавно вращались дамские колготки с различным количеством дэн. Виктор прошёл мимо удивительной капсулы и поднялся на факультет, чтобы покурить в туалете.
В туалете курить запрещалось. Зато можно было пользоваться туалетной бумагой, смотреть в зеркало и причёсываться, мыть руки с мылом и сушить их под аппаратом, работающим без кнопки. Настроения не было совсем.
Воспоминания настолько не вязались с окружающим фоном, что было противно. Виктор чувствовал себя так, словно изобрели наконец машину времени, которая бросила его в будущее, и не известно ещё, на сколько лет вперёд. Университет он не узнавал. Просто он убежал от жизни, зарылся в тайге. А где эта жизнь?.. Здесь она разве? В сортире этом красивом?
Прозвучал звонок. Каким-то ультрасовременным звуком – как в космосе. Виктор шёл к выходу, обходя распахнувшиеся двери кабинетов, попадая в шумные заторы из студентов. Он осматривал расписания занятий, фальшивый мрамор на месте крашеных панелей. Спустился в вестибюль.
О, блин! опять театр… В вестибюле одну из колонн обступили человек двадцать хохочущих студентов. Спиной к колонне, сжавшись как затравленный зверёк, стоит парень. Мимо него, юмористически поднимая худые колени, крадётся длинный в бейсболке. Парень неловко шугает длинного ногой на потеху публике. Но длинный улучил момент, подскочил к парню и отпустил громкий фофан. Зрителей повело в стороны от смеха, а длинный, уворачиваясь от удара, налетел на Виктора. Виктор, как наручником, сжал его запястье.