Всю войну он отсидел в Краслаге, отказавшись идти добровольцем в штрафбат. За кого ему было воевать? Ни родины, ни флага, одна ненависть к миру, в котором он жил, и ничего боле…
После того как замарал руки в крови, что-то в нем изменилось. Он понял для себя, что жизнь человеческая ничего не стоит, достаточно ткнуть в горло ножом – и нет человека, а главное, нет проблемы. Он перестал жалеть и бояться. Скоро это поняли те, кто с ним сидел. Одни его боялись, другие приняли в свой круг. И быть бы ему вором в законе, лет через десять, но не случилось. Мелковат характером оказался. Не смог от соблазна удержаться, прилег с опущенным, ну и нарушил тем самым правила воровские. Из касты воров не вышибли, но к трону законника раз и навсегда путь закрыли. Ходил под вором в законе Ляпой, в подручных, не гнушался выполнять все его приказы. Губа не раз ставил людей «на комара», фактически обрекая на страшную мучительную смерть. Именно он летом прошлого года за неповиновение бригадиру поставил «на комара» одного наглого власовца. Тот руку на бугра поднял, за что и пошел на корм мошке. Губа делал так уже не раз, и не ожидал, что кто-то с него за это спросит. Ведь приговор вынес Ляпа, он только его исполнил. Все было «ровно». Однако позже пришлось ответить, случилось как случилось.
Гвоздь
Геннадий Ломанов, спортсмен и отличник ГТО, за решетку попал перед войной. В небольшом городке под Ленинградом работал на мебельной фабрике – сбивал ящики под готовую продукцию. По вечерам занимался боксом и борьбой, любил посидеть в свободное время в пивной. Там, на спор, мог ударом кулака пробить гвоздем дюймовую доску. За что и прозвище получил среди своих друзей – Гвоздь. Практически не пил и не курил, умел управлять собой и другими. В общем, был вожаком в своем районе городка. С законом был в ладу. Но так случилось, что набил морду участковому, который приставал к его девушке. Тот представил все как нападение на сотрудника милиции при исполнении. Девушка побоялась рассказать правду. Дали пять лет, попал на Урал в лагеря.
Когда прогремела война, когда стало известно, что немцы к Москве подошли, он несколько раз писал просьбы отправить его на фронт, но ему отказывали – не достоин с оружием в руках родину защищать. Обидели сильно, и он поставил крест на своей жизни, сошелся с блатными, наколол ИРА на плече. Даже, в одной из разборок, в крови замарался. Однако, когда по указу Сталина в лагере объявили призыв, он сразу вышел из строя как доброволец и вскоре попал на фронт в штрафбат. Получив в качестве оружия саперную лопатку, он в первом же бою кинулся в рукопашную и, уцелев после жестокой схватки, имел уже немецкий автомат и две гранаты.
Комбат видел, как он зарубил лопаткой несколько фашистов.
– Ломанов, оружие тебе ни к чему, продолжай так воевать, – пошутил он перед поредевшим строем. – Назначаю тебя командиром отделения, хорошо ты их крошил, молодец.
Потом было много боев. Ломанова назначили командиром взвода. Пуля его не брала, а в рукопашной не было ему равных. В Сталинграде зимой, когда немцев уже взяли в кольцо, он отличился. Во время разведки боем был тяжело ранен в ногу и остался в немецком окопе, а когда фашисты его обнаружили и окружили, он скомандовал им: «Хенде хох!» – и они сложили оружие, целое отделение. Смеху-то было, когда к нашим окопам вышли сдавшиеся немцы и вынесли его на руках.
Комбат тогда спросил:
– Ну что, Ломанов, к ордену тебя или по ранению, как искупившего свою вину кровью?
– Как искупившего… – успел сказать Ломанов и потерял сознание от потери крови.
Потом, до последнего дня войны, Ломанов воевал в полковой разведке. Несколько медалей и два ордена украшали его грудь, когда над Москвой прогремели залпы победы.
Он вернулся в родной город. Фабрика, на которой работал, сгорела, родителей он еще до войны потерял, а квартира, в которой жил, оказалась занятой какими-то людьми. Он постучал в дверь, ему открыла моложавая женщина. Глянув как-то свысока, спросила:
– Чего надо, служивый?
– Я здесь живу, то есть жил до войны, – ответил, улыбнувшись, Ломанов.
– Нам эту квартиру еще в сороковом выделили… – сказала женщина.
– Кто там? – прозвучало из комнаты, и в коридор вышел плотный мужчина, с усами под Буденного, голый по пояс, в галифе. – Тебе чего, сержант?
– Говорит, что здесь жил до войны… – тихо произнесла женщина и отошла в сторону.
– Ну, мало ли кто где до войны жил. Теперь я здесь живу, иди отсель, свободен!
– У меня здесь вещи оставались, фотографии… – начиная злиться, проговорил Ломанов, но ему не дали закончить.
– Кругом марш! Пошел вон! – заорал мужик и толкнул Ломанова в грудь. Вернее, попытался это сделать.
Как случилось, что Ломанов ударил его, он и сам потом не мог вспомнить. Вероятно, рука сработала автоматически, удар пришелся в область печени, и мужик, охнув, рухнул на пол. Опомнившись, сержант пытался помочь, дотащил грузное тело до дивана в комнате. Женщина плакала и звонила в скорую помощь. Когда «скорая» приехала, мужик уже не дышал. Дальше все покатилось по знакомой кривой. Пока врачи возились с умершим, вышел на улицу – и на вокзал, успел сесть в проходящий поезд, но в Ленинграде прямо на перроне его «приняли». Усопший оказался крупной птицей в тыловом хозяйстве военного округа. Десять лет лагерей определил суд Ломанову.
Еще в следственном изоляторе его встретили как своего:
– О, а вот и Гвоздь собственной персоной!
– До чего же мир тесен, Крендель, как ты тут?
– Как всегда, в шоколаде, – рассмеялся Крендель.
– Рады тебе, заждались…
– Честно говоря, я и не думал…
– От сумы да от тюрьмы, сам знаешь. А ты же наш в доску. Проходи, вот на эту шконку…
С Кренделем они вместе ушли из лагеря в штрафбат, но Крендель был ранен в одном из первых боев, и Ломанов вытащил его на себе в санитарный батальон. Потом его следы затерялись.
– Тут в лагерях такое творится, нас, кто родину защищал, за это ссученными обозначили. На перо без разбора сразу ставят. В лагеря нашего брата этапом только группами можно, иначе сразу или на этапе, или в лагере, если доедешь. Война, коли опять попал, не закончилась. Теперь надо здесь выжить. Вот так, брат.
– Да, весело…
– Ага, обхохочешься… Вчера малява пришла, наших восемь душ на этапе разом кончили. Вот так.
– А это какой масти? – спросил Гвоздь, окинув взглядом сокамерников.
– Нашей, Гвоздь, нашей.
– Тогда что, одним этапом пойдем? Готовиться надо, мужики, ежели жить еще хочется.
– Так и я про то, Гвоздь, тебе и карты в руки, и души наши.
– Хорошо…
В камеру на десять шконок за две недели набили тридцать пять человек. Спали по очереди, дышали тоже…
– Что ж, сила на силу. Или они нас, или мы их. Но мы ж воевали, немцу шею свернули, а?
– Свернули.
– За родину постояли. Теперь надо за себя постоять. Всем вместе, и только вместе. И тут будет так: дисциплина и порядок – первое правило. Мое слово может отменить только ваша смерть, ясно? Крендель – моя правая рука, его слушать также беспрекословно.
– Ясно.
– Теперь будем учиться рукопашному бою. Все до одного. Времени в обрез.
Этот этап Гвоздь привел в лагерь без потерь. С этого началась новая история его судьбы…
В лагере, куда пришел их этап, ситуация была сложной. Уголовники, предатели всех мастей и они, «суки». Кто-то должен был победить в этом противостоянии. Гвоздь понимал, что вот-вот начнется резня. В его группе люди подготовленные, но и те, кто им противостоял, тоже не лыком шиты. Не хотелось большой крови, все понимали, что по большому счету выиграет в этом споре только лагерная администрация. Вечером ему принесли маляву от Ляпы, тот предлагал потолковать за жизнь. Ляпа авторитетный вор, смотрящий лагеря. Отказаться от разговора было нельзя. Взяв с собой только Кренделя, Гвоздь пошел в барак, где жил Ляпа. Крендель остался у входа, внутрь Гвоздь пошел один и без оружия.
– Смелый ты, Гвоздь, присаживайся, – тихо сказал Ляпа пришедшему к нему в «хату» – дальний, отгороженный досками, угол барака.
За столом, по правую руку от Ляпы, сидел мужчина непонятного возраста, с вырубленным как из дерева лицом. Ни бровей, ни ресниц, никаких признаков растительности на голом желтом черепе, из глазниц которого, как из бойниц, смотрели большие темно-синие глаза. Гвоздь обратил внимание на мощные руки, спокойно сомкнутые на столе. «Этот точно ломом опоясан», – подумал Гвоздь.
– Это с норильских лагерей человек. Пришел нам слово сказать.
– Пусть говорит, – спокойно ответил Гвоздь, чем вызвал ухмылку Ляпы.
– Я тебя позвал послушать, а не разрешение спросить, Гвоздь.
– Хорошо, Ляпа, слушаю, – опустив глаза, согласился с вором Гвоздь.
– Времени нет на пустой базар, слушайте, чё вам скажу. Случайно перехватили маляву на этапе, бандеровец нес, ну, в общем, шифровка не наша, пока ему яйца не крутанули, не кололся, гад. Прочитали – грустно стало. В общем, пока мы ножами меряемся, за нашими спинами бандеровцы, власовцы и прочая зараза инструкции изучает, как нас между собой стравливать и операм подставлять. Если это так, а это так, в лагерях они скоро верх возьмут, а мы друг друга просто перережем. Так что, я сказал, а вы думайте. Пойду я, тороплюсь. Прощевайте.
Мужчина встал и ушел.
После некоторой паузы Ляпа сказал:
– Я его с двадцатых годов знаю, старый бродяга, – и, разливая по кружкам чифирь, спросил: – Какие мысли в голове, Гвоздь?
– Я и так вижу, что оуновцы зубы скалят, глядя, как мы меж собой юшку пускаем.
– Ну, что нам, по-твоему, делать?
– Бить их надо сообща, загнать под шконки, чтоб не высовывались, – ответил Гвоздь.
– Я тоже такого мнения, готовь своих, а когда, дам знать, – проговорил, подумав, Ляпа.
– Хорошо, мы всегда готовы, сообщишь, – глотнув чифиря, сказал Гвоздь и встал из-за стола. Он спокойно вышел из барака, где у входа на улице уже волновался Крендель.