– Понятно. А что с генералом?
– Салман, его убили. Но это не мы. Не знаю, кто.
– Мир не без добрых людей, – сказал командир, мысленно отмечая, что произносит эту фразу уже второй раз за последний, нескончаемо длинный день…
Обрушившаяся на Кавказ ночь содрогалась от боли.
…В машине с бойцами СОБРа, мчавшейся в госпиталь Ханкалы, на полу кузова, прикрытый простыней, подскакивал на ухабах мертвый Темыч.
Его голова покоилась на коленях зареванной Лики Вронской.
– А я, скотина, еще ерничал, чтобы Артем помылся, – тихо скулил Док, сжимая чемоданчик с лекарствами, бесполезными, уже ненужными.
– Главное, чтобы в Ханкале холодильник работал. Когда его в Москву-то повезем? – тихо поинтересовался Виктор.
Дмитрий Павлов собирался ответить, что потом, после окончания командировки – и не смог. Слова застревали в горле. Но так лучше. Пусть еще какое-то время родные Темыча ни о чем не знают. Когда знаешь – больно все: думать, сидеть, дышать.
…Затерянный в горах лагерь кружился в поминальном зикре. Синхронные движения, вытекающая резкими фразами боль, и просто дыхание – глубокое, всеобъемлющее.
«Мои мальчики, – подумал Салман Ильясов, в изнеможении рухнув на землю. – Вы погибли за правое дело. Аллах встретил вас в раю…»
… Телефоны в здании Местного оперативного штаба звонили не умолкая.
Московское начальство негодовало: как можно было допустить диверсионную вылазку боевиков, почему не удалось предотвратить смерть двух лучших – покойники всегда становятся лучшими – двух лучших генералов?! Почему на завершающей стадии контртеррористической операции боевики уходят безнаказанными?!
Журналистов интересовали подробности: сколько убито заложников, каковы потери среди чеченских бандитов.
Комитеты по правам человека волновались исключительно по поводу судьбы «повстанцев».
Поэтому, получив порцию впендюринга из Москвы, к телефонам в Ханкале, как правило, не подходили, и они плакали – заливались вопросами, ответов на которые не существовало. Во всяком случае – однозначных ответов.
…И только один человек в этой истекающей горем ночи пребывал в прекрасном расположении духа. Узнав, что генерал Сергей Соловьев скончался в больнице, он улыбнулся. Такая же улыбка мелькала на его лице раньше, когда не стало Александра Волкова.
Глава 4
Острых коготков не жаль. Ногти – глупость-то какая, неужели когда-то все это было: салон, маникюрные щипчики, несколько полупрозрачных слоев лака?
Теперь – не понять. Сейчас ногти мешают держать ручку, они – помеха привыкшей к клавиатуре руке исписывать страницы блокнота.
Писать надо. Иначе…
Лика закусила губу, контуры пустой комнаты детского садика стали нечеткими. Слезы зарядили навсегда. Они пытаются смыть из памяти изрезанного очередями Темыча, длинные ряды развороченных тел заложников. Но это несмываемо, это не забыть. Никогда. С этой точки зрения мертвым проще, чем живым: они уже отмучались. Хотя от щипающих горячих слез ненадолго становится легче. Еще легче – Лика интуитивно понимает – в мирке газетных строчек, уносящих автора чуть в сторону, над событиями. Абстрагироваться и забыться. Нет компьютера, нет информации – но Вронская все равно распахивает блокнот, стискивает ручку, ощущая постоянный, как первородный грех, трепет перед чистым листом, в который вот-вот нарежутся строками мысли.
Расправившись с длинными ногтями, девушка вновь склонилась над записями.
« 12 июня, в День независимости России, в Чечне был запланирован ряд мероприятий, цель которых – показать своей стране и всему миру: чеченская война закончена.
Не получилось. Не вышло. Не смогли.
Во время торжественного митинга прямо на сцене, прорвавшись сквозь кольцо многочисленной охраны, шальная пуля унесла жизнь командующего Местным оперативным штабом генерал-майора Александра Волкова.
В тот самый момент, когда умирал говоривший о мире на чеченской земле генерал, вооруженная банда боевиков захватила больницу на территории Дагестана. Во время штурма погибло 5 сотрудников спецподразделений, 2 в тяжелом состоянии доставлены в больницу. Убит руководитель операции генерал Сергей Соловьев. Количество жертв среди заложников превышает 30 человек. И это море крови свидетельствует: война в Чечне продолжается. Не суть важно, какой терминологией пользуются военные. На сегодня мы не можем обеспечить безопасность наших граждан. Они гибнут. А это значит: идет война …»
Перечитав написанное, Лика нахмурилась. В тексте не хватает конкретики. Отчасти это обусловлено объективными причинами: нельзя ссылаться на сотрудников СОБРа, иначе у Павлова, тайком привезшего ее в Чечню, возникнут проблемы.
Есть и элементы этики. Волею случая представилась возможность оказаться на месте происшествия, и вблизи смерть, глупая и беспощадная, так отвратительно жестока, что описывать ее детали попросту нельзя. Нельзя показывать читателям развороченные черепа и вывалившиеся в пыль сизые кишки. Это кирпичом по их психике. И неуважение к мертвым. А с другой стороны – хлипкая страусиная мораль. Сначала люди придумывают оружие, которое не просто убивает. Оно создается для того, чтобы сделать смерть особенно болезненной, мучительнее не бывает. А потом – голову в песок. Не видеть, не слышать, не читать. Знать не хотим. Этика.
«Однако все же кое-что для улучшения статьи сделать можно. Видимо, по факту случившегося возбуждены уголовные дела, в таких случаях всегда создаются комиссии по расследованию обстоятельств произошедшего. Значит, нужно разыскать занимающихся этими вопросами следователей или иных должностных лиц и взять у них комментарий», – решила Лика, откладывая черновик.
В столовой на месте, где сидел Темыч, стоит граненая стограммовая рюмка, до краев наполненная водкой и прикрытая сверху ломтем черного хлеба.
Чистивший картошку Дрон, сгорбившись, повернулся к ней спиной. Острый нож скользит по черной шкурке, кожура свивается в спираль, потом неуловимое движение, не глядя, автоматически – и желтоватый шар плюхается в кастрюлю.
Лика отыскала на столе нож, опустилась на корточки перед ведром с очистками.
– Не пачкайся. Я уже почти закончил, – неприязненно произнес Дрон. – И вообще, шла бы ты отсюда.
Его простодушное лицо с россыпью веснушек смято болью. Оно не хочет свидетелей.
– Я… тихо… не могу одна… Так страшно, вроде полночи не спала, под утро задремала. Открываю глаза – пустая комната. Первая мысль – никого не осталось, убиты, умерли.
– На «зачистку» все поехали. Здесь охрана и раненые – я, Лопата, Витек.
– Андрюша, а что с тобой?
– Ерунда. Бок зацепило. Говорил Александровичу – со мной все в порядке. Он как разорется: «Одного гроба отряду хватит!» Мне бы к ребятам! Одно утешает – после таких акций «чехи» тихо сидят. Так что все гладко будет. Наши приедут в село, найдут оружие, возьмут еще что-то из ментовских запасов. Может, жмура какого-нибудь из морга достанут, простынкой прикроют. Потом твой брат журналист отрапортует об успешном проведении операции «Возмездие».
Картофелина выскальзывает из Ликиных пальцев и шмякается в ведро. Нет, ну что такое Андрей говорит?! Журналистика не должна превращаться в режиссуру, он не прав.
Дрон тыкает ножом в ведро, вытаскивает картошку, отделяет тонкую ленту кожуры. Потом советует:
– Слушай, кончай продукт портить. Иди поспи. Или погуляй. Филя дворик проверял, чисто там.
– Андрей, я бы в прокуратуру сходила. Проводишь меня?
– А обед кто готовить будет? Нет, солнце, это без меня, хорошо? Я бы тебя в другое место проводил, да Лопата секир-башка сделает. Он всем еще в Москве объявил: не трогайте, моя «телка».
«Лопата – это мысль», – оживилась Лика.
Редкая покладистость – боец безропотно на все согласился. Надо – значит надо. Припадая на перевязанную раненную ногу, заторопился к дежурившим у входа милиционерам, взял у них ключи от белых «Жигулей». Сев за руль, деловито осведомился:
– Куда едем?
Лика замялась – видимо, все-таки в Ханкалу, там вся информация, прокуратура наверняка не самостоятельна, нити следствия – в руках военных чиновников.
– Понял. Все, молчи, – говорит Лопата.
Машина срывается с места, сквозь открытые окна в салон врываются светлые клубы пыли.
Лика осторожно поинтересовалась:
– Как нога?
– Не болит.
– Почему не болит? Ты же хромаешь.
– Не чувствую. Себя не чувствую. Темыча на моих глазах убили. Мне повезло. Уроды заложников расстреляли и вниз скинули. Укрылся за их телами. Потом духи на командира переключились. Помню, засадил по окнам из подствольника. И опять – под трупы. Там один недобитый был. Маму звал. Я как-то отполз. Как ранили, не помню. Обожгло, штанина промокла. Не знаю, почему хромаю. Все равно…
Автомобиль резко тормозит, Лику бросает вперед, почти к лобовому стеклу. Лопаты в машине уже нет – он у обочины, прищуриваясь, вытягивает вперед руку с пистолетом. Его мишень – живая.
– Подожди! – Вронская бросилась к нему, вцепилась в рукав. – Это же ребенок!
Пацан, выкрикивая русские ругательства, улепетывает в сторону раздолбанных домов, худенькая загорелая спина мелькает среди зелени деревьев.
– Да что с тобой?!
Лопата поставил пистолет на предохранитель, защелкнул кобуру, повернулся к машине.
Возле колеса «Жигулей» – ребристый бочонок гранаты.
– Видишь? Гаденыш!
– Но она же не взорвалась.
– Без детонатора.
– Это ребенок. Он играл.
– Еще пару лет – и у него появятся игрушки посерьезней. Случалось, в нас стреляли пацаны, которым едва исполнилось 16 лет.
На въезде в Ханкалу машину остановили люди в военной форме.
– Проверка документов! – пояснил невысокий дядька с тараканьими усами.
Лопатины «корочки» нареканий у него не вызвали, на паспорт Лики Вронской мужик уставился с нескрываемым подозрением: