, не имею ни малейшего представления».
Теперь – имеет.
Но лучше бы находилась в неведении.
Все в Лике ломалось и крушилось. Встреча с Хазимат – как отколовшаяся от прошлых принципов льдина, стремительно несущаяся в ледяной океан. Кругом обломки. Неужели раньше можно было всерьез полагать: лучше тяжелая правда, чем приукрашенная действительность? И еще как-то так прежде получалось – ни о чем не жалеть, ни о проблемах, ни о боли. Мишуры бы сейчас побольше. И хоть какое-нибудь обезболивающее. Если уж нельзя повернуть время вспять.
Когда Руслан притормаживает у своего дома, Лика выскакивает из машины, как ошпаренная. Она бежит по небольшому дворику, рефлекторно останавливается в прихожей, чтобы стащить кроссовки, но тут же вспоминает: Эльбина, жена Руслана, всегда обижается, когда гости бродят по дому босиком, здесь так не принято.
У Эльбины на кухоньке хорошо. Пахнет свежей выпечкой и абрикосовым вареньем. Домашние запахи успокаивают.
«Вот, смотри – бывают и другие очаги, теплые, не разрушенные», – подумала Лика.
Эльбина сидит за столом, перебирает крупу, и ни о чем не спрашивает. Иногда улыбается, иногда покрикивает на маленькую Басиру. Девочка играет с куклой, кормит ее песчаной кашей и порой, копируя мать, норовит «остудить» во рту собственное «варево». Тогда Эльбина что-то говорит по-чеченски, Лика фразы не понимает, но малышка на какое-то время прекращает тащить грязь в уже перепачканный ротик.
Внезапно женщина стонет, склоняется над большим круглым животом.
– Что?! Уже? Эльбина, что, началось?
Жена Руслана беременна.
Она вытирает взмокший лоб и грустно произносит:
– Толкается. Совсем как Басира. Руслан расстроится, если опять родится девочка.
Лика осторожно прикладывает к животу руку. Новая жизнь активно ее пинает!
– Но ты же не можешь рожать мальчиков по заказу!
– Три недели осталось. Вот и узнаем. Можешь, не можешь… Кого это интересует, милая? В семье должно быть много сыновей!
Лика с жалостью смотрит на женщину. Такая красивая – коса в руку толщиной, внешние уголки глаз подтянуты к вискам, не глаза – очи, миндалевидные, загадочные. Но что они видят кроме пеленок и кухни?
– Эльбина, а вот скажи: если бы было можно, ты хотела бы работать? Сделать карьеру, самой зарабатывать деньги?
Она отрицательно покачала головой.
– Зачем? Я замуж вышла. Пусть Руслан зарабатывает. А я буду дом в порядке содержать. Знаешь… только не обижайся, ладно?
– Ладно.
– Мне не нравятся русские женщины. Вы как и не женщины вовсе. Волосы, одежда, сигареты… У вас все как-то неправильно.
Лика хочет что-то возразить, но забывает, что именно. Из-за стены, с «мужской», как выражается Эльбина, половины, раздаются крики и стоны. Весьма недвусмысленные.
– Ты не бойся. Это Руслан кассету смотрит.
– Порнографическую, судя по звукам.
– Его любимая. Она на всех рынках в Грозном продается. Там про какую-то журналистку. Руслан еще говорил: она нас хорошо показывала, а мы ее еще и…
Окончания фразы Лика не слышит, глаза уже впились в экран. Там содрогается в рыданиях женщина. Любительская камера медленно наезжает на ее лицо – распухшее от слез, но все же узнаваемое, с ямочкой на подбородке, высокими скулами. Потом так же медленно камера фокусируется на двигающейся голой заднице, скользит по спущенным брюкам и переползает на соседнюю фигуру. Волосатая рука поглаживает член, вздыбившийся от желания…
– Скотина!!!
Руслан обернулся и сразу же щелкнул пультом.
– А что тут такого? Все смотрят!
Слова застревают у Лики в горле. Она хочет объяснить всю низость этого зрелища и одновременно понимает: нечего говорить, в оболочках слов нет привычного смысла. Значит, это все-таки правда. Про ту девушку, побывавшую в чеченском плену, говорили, что, в общем, ей пришлось не сладко. Однако Лику не интересовали все эти скабрезные подробности, она просто радовалась тому, что коллегу освободили. А теперь эту кассету вот так просто смотрят на видео перед ужином. Смотрят, как подонки насилуют беззащитную женщину. И при этом поясняют: «А что здесь такого?»
– Руслан, я хочу поговорить с генералом Ивановым, – заявила Лика. – Мне совершенно не улыбается оказаться на месте этой девушки. Поэтому срочно отвези меня к Федору Алексеевичу.
Он виновато забормотал:
– Подожди, а? Чего обижаешься? Не надо обижаться, а?
Лика повторила:
– Ты что, плохо понял? Я с тобой свои эмоции не обсуждаю. Быстро взял и повез меня в МОШ. Или мне самой туда отправиться?
– Не надо самой, – мрачно заверил Руслан, теребя бороду. – Сейчас поедем.
В прихожей Вронская повернулась к вешалке, потянулась за висящей на ней курточкой.
Треснула по черепу острая боль.
Мир погас…
Сначала появился холод. Он грыз каждую косточку в окоченевшем теле.
Лика инстинктивно села, попробовала обнять руками колени и с ужасом поняла: невозможно, руки закручены за спину, стянуты, видимо, веревкой.
Острая вонь шибанула в нос. И сразу же появился кислый привкус во рту, противный, прогорклый. Язык, непривычно стесненный, тыкался во что-то мягкое, похожее на тряпку. Лика попыталась вытолкать кляп наружу, но он не выталкивался, и скоро стало понятно, почему. В щеки врезалась еще одна веревка.
Холод, веревки, кляп, стены – Лика пощупала сзади затекшими руками – стены земляные. Вверху, через толстые прутья решетки, сияют алмазные веснушки звезд.
Надежный агент генерала Иванова ударил ее по голове, скрутил руки, воткнул в рот вонючую тряпку и бросил в зиндан.
От беспомощной безысходности сделалось еще страшнее. Стараясь унять сотрясавшую тело дрожь, Лика пыталась вспомнить, как именно нанес удар Руслан. Дело в том, что над резинкой, стягивающей волосы в плотный хвост, был аккуратно закреплен передатчик. Генерал объяснил, что по этой круглой, как таблетка, штуковине, всегда можно будет определить ее местонахождение. Поэтому Лика волновалась, не повредил ли чеченец хитрый прибор. А дотянуться со связанными за спиной руками до волос нет никакой возможности.
«Буду надеяться, что цел. Я – невысокая, так что маловероятно, что он вдарил мне по нижней части затылка, скорее, лупанул сверху, по макушке. Руки-ноги целы, так что сюда, в зиндан, меня тоже явно не швыряли», – решила Вронская, немного успокаиваясь.
Удрать – это Лика поняла, изучив тесное пространство – нет никакой возможности. Она в яме, два шага в длину, один в ширину. Даже если бы были свободны руки – до края слишком высоко, да еще и решетка. Спать в промозглом холоде невозможно. Оставалось лишь одно – двигаться, пытаясь хоть немного согреться, и думать…
«Война – это грязь. В грязи нельзя остаться чистым, все перепачкались, меру каждый определял для себя сам. И те мерзавцы, которые топтали муку опухшей от голода Хазимат. И урод-Руслан, который, сотрудничая с федералами, наслаждается криками унижаемой женщины, говорит: „Не разувайся, ты мой гость“, а потом, когда отворачиваешься, наносит коварный удар. Но ничего. Меня вытащат отсюда. И я уеду. И мне будет абсолютно наплевать на все, что происходит на этом клочке земли…» – рассуждала Лика Вронская, содрогаясь от страха и холода.
Что же делать? О Всевышний, что делать-то? Как поступить?
Насият металась по комнате, как птица в клетке. На столе лежала газета «Ведомости» – та самая, которую принес Басхан.
Супруг всегда был охоч до женского пола. Насият еще на свадьбе заметила: нехорошо сверкают глаза мужа, когда он смотрит на других женщин. Только ей должны предназначаться эти блеск, интерес, внимание. А Басхан пялится на каждую юбку…
– Повзрослеет, возмужает, научится ценить свой дом и очаг, – утешала ее мать.
Напрасные слова.
С каждым годом муж вел себя все наглее и наглее. Уехал в Грозный, вступил в национальную гвардию, и начал творить такое… Родственники рассказывали, каково приходилось русским женщинам, имевшим несчастье приглянуться ветреному Басхану. А если бы и не рассказывали. Что, у Насият глаз нету? Что, не видит она – расцарапана-располосована физиономия ухмыляющегося супруга?
Едва вернувшись домой, он сразу же тащил ее в постель. Дотащился… Заразил нехорошей болезнью, а сколько позора пришлось натерпеться, пока она объяснялась с доктором, прописавшим гору пилюль…
По молодости уходить от мужа было боязно. Куда ей идти, опозоренной, с ребенком на руках?
После начала войны расставание и вовсе показалось бессмысленным. Мужчины гибнут в боях, только женщины остались в селеньях, да еще маленькие дети и старики. А тут какой-никакой, гуляка и дебошир – но все же муж. У скольких чеченок и такого нет.
Следить за супругом приходилось исподтишка. Горячий Басхан как-то застал жену за проверкой карманов куртки и избил до смерти, Насият неделю пролежала в постели, почерневшая, потухшая, обессиленная. Даже готовить еду приходилось соседке, сил сползти с кровати не было.
После этого случая Насият стала осторожнее. Подслушивала разговоры, выведывала, с кем видели Басхана, морщась от отвращения, рассматривала сваленное в таз грязное белье.
Его мужская сила осталась в горах, но от этого стало только хуже. Вернувшись домой, он долго ласкал жену, а потом, так и не загоревшись страстью, хлестал ударами тело, как будто бы оно было виновно в его слабости.
Ранение все изменило.
Басхан подорвался на мине, раздробленную ногу пожирала гангрена, и Насият чудом удалось вывезти мужа из окруженного федералами села в госпиталь. Вердикт врача прозвучал как приговор: требуется ампутация. Наркоза в госпитале не было, всего не хватало: лекарств, бинтов, антисептиков.
Таяли за бесценок проданные на рынке украшения, чужие люди уносили кровавые рубины в чуть потемневшем золоте.
На кровоточащий обрубок ноги под простыней смотреть боязно. Насият глядела на лоб Басхана, залитый потом, покусанные воспаленные губы, черные провалы под глазами, смотрела и понимала: никак не выиграть эту битву со смертью. Но когда не осталось ни денег, ни надежды – муж пошел на поправку.