– Меня не было дома, – ответил он наконец.
– Не в ту ночь, когда умерла ваша мать а раньше, все предыдущие ночи. Где вы были?
Уши Руппа шевелились вверх и вниз.
– Я был у приятеля, – ответил он.
Фрау Рупп сделала движение, как бы желая заговорить.
– Фрау Рупп, – вызвал Дросте.
Фрау Рупп встала, сложив руки под животом, как бы поддерживая его и сказала тихим голосом.
– Будьте добры… мой муж ночевал у приятеля. Он каждую неделю ходил в рабочие садики на Грюне Вейде. Он помогал приятелю в огороде и получал за это овощи и яйца.
– Как зовут этого приятеля?
– Брезит, – ответил Рупп. – Тозеф Брезит. Мы копали картошку, и я принес с собой несколько фунтов. А когда я вернулся домой, Несчастье уже случилось…
– Хорошо, – сказал Дросте. Завтра мы вызовем Тозефа Брезита для дачи показаний.
– Будьте добры… – сказала фрау Рупп.
Она снова села на место, с удовлетворением глядя себе на руку. В тот же момент Рупп поднял руку, как школьник. И снова Дросте уловил мимолетное выражение страха, скользнувшее по красному лицу.
– Рупп говорит, что не уверен, живет ли еще Брезит там же, – заявил защитник.
– Хорошо, ответил Дросте. – Мы найдем его.
Он встал и объявил процесс отложенным до следующего дня. Лежавший перед ним лист бумаги был весь покрыт рисунками больших виноградных кистей – скверная привычка Дросте. Теперь он тут же записал адрес Брезита. У него была почти болезненно восприимчивая память на имена, цифры, телефонные номера, адреса.
Зал суда начал пустеть при неясном шаркании, покашливании и шорохе. Фрау Рупп, за которой следовала надзирательница, поплелась из зала, как терпеливая корова, возвращающаяся в свой хлев. Перед тем как выйти Рупп подтянул свои штаны характерным жестом шляющегося бездельника. Дросте провожал его взглядом. Он распорядился о том, чтобы была написана повестка о вызове в суд Брезита. Дожидаясь трамвая, он насвистывал хор пилигримов. Несмотря на усталость, он почувствовал новый прилив энергии. Он чувствовал, что этот Брезит прольет новый свет на дело. Трамвай был переполнен и судье пришлось протискаться на переднюю площадку, где он устало покачивался, держась за ремень. В горле у него горело, и он отбросил только что закуренную сигаретку. Он был рад, что возвращается домой.
Когда он вошел в квартиру, он не мог сразу найти Эвелину. В спальне, где ее обычно можно было найти в это время, свернувшейся как кошка на кровати, ее не было. С улыбкой он покопался в нагромождении коробок, принадлежностей для шитья и книгах, рассеянно взял цветок со столика около ее кровати и тут – же положил его обратно. Потом отправился в ванную, чтобы прополоскать горло. Он слышал рядом, в детской, голоса детей и охотно прошел бы к ним, если бы смел. Однако фрейлейн утверждала, что он приносит с собой из суда миллионы микробов, и без сомнения она была права. Пока что он доставил себе удовольствие прополоскать горло прохладным, успокаивающим полосканием, отдававшим анисом. Он виновато перестал булькать, когда Эвелина вошла в ванную, и попросил ее приготовить ингаляционный аппарат. Ему удалось в течение десяти минут не думать о процессе Рупп. Но по дороге в детскую он нашел в передней вечернюю газету. Развернув ее, он остановился и стоя прочел отчет об утреннем заседании, раздражаясь на неточности отчета. Когда он входил в детскую, он снова был одержим мыслями о фрау Рупп и Брезите.
– А вот и Курт! – с восторгом закричала Клерхен, протянув ручки.
Она была пристегнута ремнем в своем креслице, перед ней лежала груда кубиков, а вся ее рожица была вымазана малиновым соком.
– Добрый вечер, сударыня, – сказал Дросте пожимая липкую ручонку.
Она упорно называла его Куртом, не умея еще охватить всех сложных семейных отношений и будучи уверена, что ее отец является еще одним ребенком ее матери.
– А кого ты встретил, Курт? – спросила она, готовая вот-вот рассмеяться. Курт умел придумывать замечательные истории.
– Я встретил полицейского, не задумываясь ответил он. – Полицейского, большого как, дом, нет… он был немного выше дома… он мог смотреть прямо через крыши… Тут он замолчал: ему было трудно говорить, да он и не знал что сказать дальше.
Он подошел к Берхену и застенчиво поглядел на него. В общем он даже немного боялся этого младенца, выглядевшего таким хрупким и чуть-чуть неаппетитным. Клерхен барабанила по столику и хотела слышать продолжение истории высокого полицейского.
– Детям не следует рассказывать истории на ночь, это волнует их, – кисло заметила фрейлейн.
Дросте сдался. Он был утомлен и страшно голоден.
– До завтра, сударыня, – сказал он Клерхен и вышел.
Он нетерпеливо разгуливал по кабинету, слышал, как Вероника гремела горшками и кастрюлями, и проголодался еще больше, ожидая, пока Эвелина позовет его к столу. Он так хотел бы, чтобы ему не нужно было говорить. Собственно говоря, он надеялся найти здесь Марианну. Марианна всегда могла болтать. Когда Марианна входила в комнату, она вносила с собой струю свежего, бодрящего воздуха. Стоило ей пробыть несколько минут в комнате, как там становилось тепло, как будто она была маленькой жаркой печкой. Но сегодня вечером Марианны не было. Была среда и потому на ужин подали яичницу с селедкой, кушанье, которого Дросте не любил. Он так мало обращал внимания на еду, что никогда не признавался в этой нелюбви, но теперь ему казалось, что все мелкие косточки селедки останавливались у него в горле и заставляли его хрипеть еще больше. Из вежливости он все же ел и из вежливости же разговаривал. Он был рад, когда Эвелина очистила ему яблоко и погладила его по волосам. Когда она вышла из комнаты, чтобы приготовить ингаляционный аппарат, он поглядел ей вслед. У нее была очаровательнейшая фигура и походка легче, чем у женщин, которых он знал. И она всегда была нежна и приветлива. Вот и теперь, как очень часто, когда он глядел на Эвелину, он почувствовал себя виноватым перед ней. Он знал, что его профессия целиком отнимала все его время и от него оставалось немного для Эвелины. Ничего, что ему приходилось ходить в старых ботинках и есть среди дня лишь один бутерброд. Он чувствовал, что все-таки не может полностью отплатить жене за все, что дала ему она.
Он уселся перед струйкой пара, поднимавшегося к его ноздрям, и глубоко, с благодарностью, начал вдыхать его. «Глупо было вызвать этого Брезита», – подумал он. «Как будто у нас мало бесполезных свидетелей». Единственной причиной, заставившей его распорядиться о вызове Брезита, было то обстоятельство, что при упоминании о Брезите у Руппа зашевелились уши. На секунду Дросте увидел перед собой лицо Руппа, его голубые, доверчивые, стеклянистые глаза и почувствовал, что поступил правильно, вызвав Брезита. Прикрыв спиртовую лампочку колпачком, он вздохнул свободнее и удовлетвореннее. Теперь воздух пахнул хвоей и хорошо действовал на него. До этого он был полон сладковатого, удушливого запаха увядающих цветов, словно во время похорон.
Вечер проходил все лучше и лучше. По радио передавали Бетховена, нежную, уравновешенно веселую Пасторальную симфонию. Эвелина вернулась в комнату. Она вошла совсем тихо. Когда он поднял голову, она уже стояла рядом. Целую минуту он молча, в удивлении, смотрел на нее – она была так красива. Глядя на нее, он никак не мог решить, в чем собственно говоря она изменилась. Она не была подкрашена, как он подумал было в первую минуту, ее волосы были причесаны по прежнему, на ней было то же самое платье, которое она обычно носила… И в то же самое время ему казалось, что он долгое время совсем не видел ее, что живя с нею рядом, так близко, он забыл о том, как она в действительности выглядит. Она остановилась за его креслом, и он устало прислонился головой к ее груди. Он чувствовал, как в этой теплой груди бьется сердце, тихо и быстро, как сердце птицы. Он подавил улыбку.
«Милая маленькая женщина» – снисходительно подумал он… До брака у судьи было несколько связей, каких-нибудь четыре, пять, как у всякого среднего мужчины. Его роман с Марианной выходил из ряда обычных. Это была яркая вспышка страсти, в которой они колебались между ненавистью и дружбой. Она погасла так же неожиданно, как и вспыхнула. Дросте так и не мог установить, он ли оставил Марианну, или она его. После этого он встретил Эвелину и влюбился в ее серебристую нежность. Дросте резко разграничивал свои отношения с другими женщинами и с Эвелиной. Она казалась ему инструментом, на котором можно играть только тихо. Она была так вежлива, так отзывчива, так целомудрена и нетронута. Он сдерживался, ему казалось, что слишком страстное слово, слишком горячее прикосновение испугает ее и навсегда разделить их. Его супружеская жизнь была выдержана в нежных, бледных пастельных тонах. Дросте привык к этому и позабыл о том, что он знавал и более горячие цвета, вульгарные синие, красные и зеленые. Этот вечер был наполнен странным напряжением, висевшими в воздухе вибрациями, которые разносила музыка радио.
Подобные настроения стали у них редкостью – они были повенчаны, у них были дети. До, после и между их рождением у них бывали целые месяцы сдержанности и отдыха. Эвелина сидела на ручке кресла Дросте, и когда она прижалась к нему, ему показалось, что во всех точках его тела, которых она касается, бьется пульс. Это возбудило в нем нежное, ласковое чувство, скрывавшее свою силу. Он снова в удивлении посмотрел на Эвелину. Сама не зная того, она предлагала ему себя.
«Мышка, – ласково прошептал он, – мышка»… В эту ночь он был очень счастлив, счастливее, удовлетвореннее и свободнее, чем когда-либо до тех пор во время его супружеской жизни. Он лежал рядом с Эвелиной, как любил, обвив рукой ее бедра, и думал о том, как хороша была бы их совместная жизнь, если бы Эвелина была не так сдержанна. Многие женщины только начинают жить после второго ребенка. Он погладил ее по лицу – ее рот все еще был открыт. Он хотел бы увидеть свою жену с ее новым лицом, с этим открытым ртом. Но он не рискнул зажечь свет.
– Спокойной ночи, мышка, – прошептал он.