Он был благодарен ей за то облегчение, которое она дала ему, за то, что теперь он мог заснуть без снотворного.
Он проснулся рано, так как не принял веронала. Занавески раскрытого окна слегка надувались, на улице все еще было серо и тихо, так тихо, что слышен был воробьиный щебет, а тележка молочника, прогрохотавшая по улице, казалось, шумела слишком сильно, гораздо больше, чем было нужно. Некоторое время Дросте лежал спокойно, глядя на спящую жену. Даже во сне она выглядела усталой. Ее подушка была измята, и одеяло соскользнуло с нее. Он осторожно приподнялся и прикрыл Эвелину. Потом в течение двадцати минут он обдумывал то, что собирался спросить и сказать во время заседания. Он создавал в уме целые диалоги, в которых свидетели и члены суда давали ему именно те ответы, которые ему были нужны. Потом, затаив дыхание, чтобы не разбудить Эвелины, он встал и, держа в руках ночные туфли, на цыпочках прокрался в ванную комнату, чтобы заняться своим воспаленным охрипшим горлом. Когда он был одет и вышел в столовую, чтобы позавтракать, Клерхен уже сидела в ожидании на его стуле.
Каждый день завтрак начинался одной и той же церемонией. Слепо и рассеянно он направлялся к стулу, садился прямо на мягкие и теплые коленки Клерхен и сразу же вскакивал, как укушенный тарантулом. Оглянувшись, он находил на своем стуле Клерхен и разражался ужасными упреками по адресу «дамы сыгравшей с ним такую штуку». «Дама» визжала и хохотала до слез. Затем он брал ее на колени и начинал запихивать свой собственный завтрак целыми ложками в ее жадно разинутый ротик. После того, как он стирал яичный желток с ее подбородка, они, взявшись за руки, отправлялись в детскую, проинспектировать ее маленького брата, лежавшего в своем детском костюмчике, как распаренный узелок. Ежедневно оба выражали свое негодование по поводу того, что этот младенец еще не совсем освоился в доме, после чего Дросте, поцеловав обоих детей, шел в кабинет и собирал свой портфель, готовясь отправиться в суд. Это был тот час дня, когда дети целиком принадлежали ему, и он всегда чувствовал новый, горячий прилив энергии для первых часов процесса. Однако сегодня утром его настроение поколебалось. Раздался телефонный звонок, и Вероника вошла в комнату, как говорила Эвелина, «скроив физиономию». Вероника страдала постоянным недоверием по отношению к своим хозяевам. Всю свою жизнь Вероника служила только у лиц высшего класса. До сих пор она все еще не была уверена, принадлежали ли Дросте к высшему классу, и малейшей случайности было достаточно, чтобы возбудить в ней подозрение не стряпает ли она теперь для людей, стоящих ниже, чем Гаммельсы из Геттингена или Боттельгеймсы с Альзенштрассе. Судья и его жена испытывали постоянные затруднения, стремясь убедить Веронику в том, что они действительно культурные люди из хороших семейств.
– Звонит газовая компания. Если не будет уплачено по счету, они закроют газ, – заявила Вероника.
– Господи ты Боже мой! – воскликнул Дросте. Разве он не оплачен? Но ведь я…
Вероника поглядела на него точно так, как он сам взглянул бы на грабителя, старающегося выпутаться при помощи ложного алиби. Закрывшаяся за ней дверь хлопнула. Дросте бросился к письменному столу. Газовый счет мирно лежал рядом с чеком, который он выписал, чтобы покрыть его. Дросте был настолько раздосадован, что отправился прямо в спальню и разбудил Эвелину. Потом он пожалел об этом. Она выглядела такой невинной и беспомощной, так послушно попыталась сразу встать, чтобы исправить свою забывчивость.
В омнибусе, по дороге в Моабит, он вскользь размышлял о том, что брак в сущности очень странен. Ночью вы обнимаете трепещущую любимую женщину, а утром устраиваете ей скандал из-за газового счета. Странно. Всегда, когда процесс затягивался на несколько дней, зала суда принимала небрежный, почти домашний вид. Те же самые лица на скамьях присяжных заседателей, на местах прессы и среди публики. Обвиняемый входил той же привычной походкой, и та же самая муха, что и во все остальные дни снова изводила прокурора.
Первым, что случилось в четверг, было то, что Брезита не могли найти. Свидетель Брезит, как сообщил Дросте судебный чиновник, на обязанности которого было следить за вызовом свидетелей, действительно являлся владельцем маленькой лачужки и огорода в Грюне Вейде, но уже больше чем пять месяцев тому назад он отделался от этого имущества и уехал в Виттенберг, где работает на бумажной фабрике. Защитник Руппа вскочил на ноги.
– Я считаю, что суд может обойтись без этого свидетеля! – воскликнул он.
– Обвиняемый уже сказал мне, что в действительности он провел ночь не у Брезита. Это была бесцельная и неуклюжая ложь. Но незачем доказывать алиби. Мы знаем, что Руппа не было дома в ночь накануне смерти его матери. С другой стороны мы знаем также, что, он был дома, когда она съела суп, оказавшийся роковым. У нас нет никаких возражений против вызова Брезита, но это будет только новой бесцельной отсрочкой…
– Я совершенно согласен, – прохрипел Дросте. Но тем не менее мы все хотели бы знать, где именно провел обвиняемый ночь на 14 октября?
Фрау Рупп сидела выпрямившись и открыв рот глядела на мужа. Очевидно, его ложь была для нее полной неожиданностью. Рупп медленно поднялся и приготовился ответить на вопрос. У его защитника был оскорбленно- удовлетворенный вид. Казалось, он хотел сказать: «Ну что я вам говорил?»
– Если ваша честь желает знать, так я спал на скамейке в Тиргартене, – сказал Рупп.
– Вот как? А почему вы не вернулись домой?
– Очень просто. Потому что я не мог больше этого видеть… не мог смотреть, как мучилась женщина… а потом, эти ссоры всю ночь напролет…
– Вы хотите сказать, что не могли больше выносить вида страданий вашей матери? – спросил Дросте, облекая ответ в юридическую форму.
– Нет, я хочу сказать не то. Я говорю о жене. Я не очень беспокоился о своей матери, – сказал Рупп, взглянув на даму среди присяжных.
При этих словах лицо фрау Рупп приняло такое человеческое выражение покорности и благодарности, что она выглядела как другая женщина. Она вытащила носовой платок и начала крутить его в пальцах.
– Тогда почему вы сказали, что были у Брезита?
– Из-за жены. Видите ли, моя жена думала, что я работаю у Брезита, и я не хотел очаровывать ее…
– Мой подзащитный хочет сказать «разочаровать» – вставил защитник.
– Понимаю. А откуда взялась картошка, которую вы принесли домой?
Рупп молчал, и его лицо залоснилось от пота.
– Я должен ответить? – спросил он.
– Нет, – сказал Дросте, но может быть для вас же лучше было бы ответить. Прошло некоторое время, прежде чем Рупп обдумал свой ответ. Его низкий лоб был нахмурен, а губы шевелились, как будто он вычитывал свой ответ из книжки.
– Я украл картошку, ваша честь, – сказал он наконец. – Теперь уж все равно, я и в предварительном заключении отсидел то, что мне полагалось бы за это. Я украл картошку на рынке, на Виттенбергплац. Я вышел рано утром из Тиргартена, когда картошку как раз разгружали, и, помню, я совсем застыл и закоченел после того, как спал на скамейке. Я шел и думал: «Ну, должен же я так или иначе добыть какую-нибудь еду для жены и детишек».
Рупп стал почти разговорчив. Глаза его жены с мечтательным, глухим ко всему миру видом были прикованы к его губам, точно она слышала какую-то отдаленную музыку…
Дросте задал еще несколько вопросов, молодой асессор Мюллер проснулся и стал в свою очередь допрашивать Руппа. Однако, через некоторое время они оставили это. Рупп снова сел, и теперь его круглую голову окружал маленький венчик мученика. В этот день они не могли добраться до заключительных речей, потому что один из экспертов пустился в бесконечную дискуссию о психике беременных женщин. Этот вопрос был eго коньком, с которого его никак не удавалось стащить. Во всяком случае было ясно, что его пространная диссертация по этому поводу могла оказать благоприятное влияние именно в деле фрау Рупп. Все, что мог сделать Дросте, это постараться не заснуть. Он изо всех сил старался вслушиваться в слова эксперта, но его мысли разбегались в самых различных направлениях.
Снова выплыл газовый счет, не дававший ему покоя. Затем манящей, серебристой тенью промелькнула Эвелина. За нею последовало название фильма, о котором он читал. Как-нибудь на днях, вечером, он собирался пойти на него с Эвелиной. Наконец, он поймал себя на том, что подсчитывает домашние расходы, в то время как эксперт прорубал свой путь сквозь психоаналитические дебри.
Он закрыл заседание на обеденный перерыв и позвонил домой, чтобы сказать, что может задержаться в суде. Он все еще надеялся на то, что удастся сегодня уже подойти к заключительным речам. Усталый прокурор в пять часов вечера несомненно постарается отделаться самой короткой речью, а приговор и так ясен. Убийство без заранее обдуманного намерения и со смягчающими обстоятельствами для фрау Рупп, оправдание для мужа.
Дросте подошел к буфету и выпил содовой воды. Он устал и был недоволен. В четыре часа дня, как раз тогда, когда он старался подтолкнуть фрау Рупп на окончательное признание, Перлеман прошел через залу и протянул ему записку. Спешно, прошептал он. Дросте повертел письмо в руках. Оно выглядело, как обычное анонимное послание: дешевый конверт, корявый почерк и орфографические ошибки в адресе. Бросив извиняющуюся улыбку в сторону прокурора, он распечатал письмо.
«Ваша честь,
В связи с убийством я хотел заявить, что я важный свидетель. Я не гонюсь за деньгами и мне не нужно свидетельского вознаграждения. Я хочу послужить интересам правосудия, потому что знаю настоящего убийцу. Видел его собственными глазами. Сейчас я в суде. Готов выступить, как только вы вызовете меня. В ожидании вашего уважаемого внимания остаюсь
Дросте был знаком с цветистым стилем, которым выражались письменно малообразованные люди. Он улыбнулся и пожал плечами, а затем передал письмо соседям. У него не было ни малейшего желания дать возможность еще одному свидетелю поболтать без всякой цели. Последовал короткий спор, и дама среди присяжных очень взволновалась. По-видимому, она считала, что допрос этого нового, добровольно вызвавшегося свидетеля изменит всю несчастную семейную историю Руппов, превратит ее, вместе со свекровью и крысиным мором в блаженную, небесно-голубую картину, и что настоящий, черный злодей-убийца появится откуда-то с совсем неожиданной стороны. Она впервые приняла участие в суде, жаждала сенсаций и с удовольствием продлила бы дело еще на две недели. Дросте глубоко вздохнул и в зале суда начались поиски Мартина Керна. Мартин Керн оказался худощавым пожилым человеком с искусственным стеклянным глазом, который, как он воспользовался случаем заявить, когда записывались данные о его личности, он «заработал» во время войны. Его не привели к присяге, что, по-видимому, очень оскорбило его, но просто велели рассказать, что он знает. После этого Мартин Керн заявил, что он видел обвиняемого, Руппа, в вечер или вернее в ночь на 14 октября и что тогда у Руппа был при себе пакетик, в котором мог находиться только крысиный мор. После краткого перекрестного допроса выяснилось, что его утверждение относительно крысиного яда было чистейшим, лишенным всякого основания предположением. Но во всяком случае благодаря его показаниям, удалось выяснить одно – что Рупп ночью 14 октября побывал в пивной вдовы Онхаузен на Риттергассе. Мартин Керн служил там короткое время в качестве бармена, часто видел там Руппа и, по-видимому, питал к нему глубокую и совершенно беспричинную ненависть. Он хорошо запомнил эту ночь потому, что был уволен на следующий день, 15 октября.