Во время перекрестного допроса Рупп, наконец, признал, что это было действительно так. Он действительно был в пивной «Голубой ёж». Пакетик который видел свидетель, был бутылочкой лекарства, которое прописали его матери в бесплатной амбулатории. Приятель угостил его стаканчиком, а потом он отправился в Тиргартен, чтобы переночевать на скамейке.
– А этот приятель тоже уехал в Виттенберг? – саркастически осведомился прокурор.
Дросте посмотрел на письмо свидетеля, лежавшее перед ним. Он сплошь покрыл его рисунками виноградных кистей. Искоса он стал наблюдать за фрау Рупп, очнувшуюся от своей летаргии. Она побледнела и от этого казалось, что на ее лице еще больше веснушек чем обычно. Она что-то шептала защитнику и качала головой. Ее лицо было искажено как от боли, и она прижимала руку к боку, словно нестерпимо страдая.
«Будем надеяться, что она не вздумает рожать в суде», – подумал Дросте. Он чувствовал, что в воздухе висит что-то, что он мог только ощутить, но не мог понять. Было уже больше пяти часов, и он закрыл заседание.
– Обвиняемая устала, – заявил он, бросив извиняющийся взгляд в сторону скамьи прессы. – Завтра мы приступим к заключительным речам.
Он удивился сам себе и своему неуклюжему образу речи с недавних пор. Он был эстетом и любил красоту, культурную утонченность, книги, музыку, мягкую и беспомощную нежность Эвелины. С грустью в глазах он посмотрел на фрау Рупп, которая без всякого выражения, в полной забывчивости глядела на свои руки. Надзирательнице пришлось взять ее за плечо, прежде чем она сообразила, что теперь ей нужно уйти. Зала суда очищалась быстро, как театр после скверной пьесы. Дросте обрадовался, найдя Марианну, когда вернулся домой. В передней пахло цветной капустой Вероника снова оставила дверь в кухню открытой.
Марианна была в замечательно жизнерадостном настроении. Она рассказывала один анекдот за другим, по мере того, как они приходили ей в голову, и приписывала их всевозможным знаменитостям. Дросте смеялся, от этого у него болело горло, а рубленое мясо тоже было слишком наперчено. Он смотрел на Эвелину и подозревал, что от нее ускользает истинная соль рассказов Мариананы. Он подумал также о том, что сегодня вечером Эвелина выглядит лучше, чем когда либо. Ее щеки порозовели, в белках глаз был синеватый отлив, совсем такой, как когда-то, еще до рождения детей. Дросте был эстетом. Эти тонкие оттенки доставляли ему удовольствие. Пасторальная симфония. Сероватый ландшафт Коро. Глаза Эвелины и ее нежные и всегда чуть-чуть опущенные плечи…
Дросте только собирался предложить им обеим пойти вместе в кинематограф, как выяснилось, что они уезжают на уик-энд в Гельтоу. На минуту он почувствовал разочарование. Ему хотелось бы попросить Марианну остаться и прийти на процесс. Но в тот же миг он почувствовал также облегчение. Он отложил окончательное решение процесса потому, что сегодня утром у него появилось смутное, неясное ощущение, что еще до завтрашнего утра он ясно и просто разберется в новом положении вещей. Это новое положение создалось тогда, когда выяснилось, что Рупп лгал не только суду, но также и своей жене. Дросте чувствовал, что ему будет совсем не вредно провести сегодняшний вечер в одиночестве.
Когда Эвелина вышла из комнаты, Марианна осталась с ним. Он сразу же рассказал ей, в каком положении находится теперь процесс.
– Если бы я была на твоем месть, я отправилась бы взглянуть на эту вдову Онхаузен, – сказала Марианна, попыхивая сигареткой в длинном зеленом мундштуке.
– Зачем? – спросил Дросте.
Марианна подумала с минуту, и ее ответ, по-видимому, не имел никакого отношения к его вопросу.
– Ты не очень хороший психолог, Пушель, вот и все, что она сказала, и ее слова звучали и туманно и насмешливо. Но она употребила старое прозвище, которым называла его во времена их близости, и Дросте почувствовал внезапное желание прикоснуться к ней, ощутить ее теплую кожу.
– Что ты хочешь сказать? – глухо спросил он.
– Ты принадлежишь к тем счастливым людям, которые не имеют понятия о ревности, – ответила Марианна, задумчиво глядя на него.
Прежде чем он успел ответить, Эвелина, совсем уже одетая, показалась на пороге. Он заметил, как она возбуждена, и нежно улыбнулся – его тронуло то, что для нее поездка в Гельтоу является таким крупным событием. Он напутствовал их на дорогу, когда они были уже на лестнице, и вернулся обратно в квартиру.
– Откройте окна, Вероника, – распорядился он.
После недолгой борьбы с самим собой он закурил трубку. Теперь, когда квартира была всецело в его распоряжении, она показалась ему больше и удобнее. Он включил радио, встретившее его четвертой симфонией Чайковского, и начал ходить взад и вперед по комнате. Было уже больше половины девятого, когда он накинул пальто и вышел из дому.
Был прохладный вечер, северо-восточный ветер вздымал клубы пыли и крутил их вдоль по улице. Дросте остановил первого встреченного им полицейского и спросил, как попасть на Риттергассе. Ему сказали, что это недалеко от Александерплац, и он поехал туда по подземной железной дороге. Он подождал в холодном, затхлом воздухе подземной станции, вошел в пустой вагон, поехал, вышел, подождал, пересел, продолжал путь, пересел, поехал дальше, вышел. Все это время его мозг был совершенно пуст. Он мысленно повторял, как припев глупейшей песенки, слова рекламы сапожной мази, висевшей в вагонах, и ни о чем не думал. Редко ему удавалось так отдохнуть.
Теперь он стоял на Александерплац и моргая оглядывался по сторонам. Здесь билось одно из многочисленных сердец Берлина: свет, шум, движение, народ, толпа, лица, голоса, гудки, газеты, рекламы. Дросте взял такси и доехал до 10-го номера на Риттергассе. Он ехал по неизвестным улицам, грязным, нищенским улицам, названий которых он никогда не слышал, но на пути он узнал женскую тюрьму, в которой был однажды, еще в бытность свою молодым адвокатом. За углом окружающее несколько улучшилось. Дальше из многих домов выходили девушки, а потом улица снова изменилась к худшему, и такси остановилось.
Дросте выглянул и увидел пивную «Голубой ёж». Это была маленькая пивная в погребке, выглядевшая как тысячи других берлинских пивных. Спускаясь по четырем ступенькам вниз, судья уже жалел о своей экспедиции в северную часть Берлина. Она была просто результатом переутомления, так сказать, идеей лунатика. Полированная дверь была закрыта желтоватой занавеской. Когда Дросте вошел, его встретил характерный запах холодной жареной картошки, пролитого пива и застарелого сигарного дыма. В первой комнате помещалась стойка. За покрытым цинком прилавком стоял трактирщик, разливавший пиво. Это был здоровенный толстый парень с обнаженными до локтя мускулистыми, татуированными руками. Он очень напоминал Руппа не лицом, но общим типом. Около стойки стояло несколько человек. Дросте смущенно бросил им «добрый вечер» – и быстро прошел на половину, предназначенную для более чистой публики. В ней было пять столов: круглый посередине комнаты, длинный у стены и три других, маленьких, расставленных как попало, где было место. За двумя играли в карты. На длинном стоял род клубного символа – чугунная статуэтка юноши, державшего флаг. За этим столом сидели очевидно, завсегдатаи из зажиточных рабочих, рассказывавшие анекдоты и толковавшие о политике. Дросте сел за свободный столик и заказал бокал пива. Грязный, ужасающе косивший лакей принес ему пиво. Скоро пришли еще три человека, и уселись за круглым столом.
– Фрау Онхаузен! – позвал один из них.
В ответ на это в задней стене комнаты раскрылась дверь, завешенная занавеской из клетчатой красной бумажной ткани, и в залу вошла хозяйка пивной. Фрау Онхаузен была полной и миловидной особой лет тридцати пяти. Она была женственна почти до непристойности и, по-видимому, сама того не сознавала. Все в ней было округлостями, ямочками, кожей, сексуальностью. Она была одета лучше, чем можно было ожидать от женщины ее положения. Все мужчины устремили на нее глаза. Она приветствовала троих за круглым столом и, разговаривая с двумя, положила руку на плечо третьего. Затем она направилась к клубному столу, где, очевидно, дополнила их анекдоты. Один из сидевших в восторге захлопал рукой по столу, а другой, старший и более тощий, чуть не задохся от смеха. Дросте следил за ними из под приспущенных век, пока его зрачки сузившись не превратились в булавочные головки. В фрау Онхаузен не было ничего намеренно возбуждающего – ее любезности с клиентами были всего лишь частью ее дела и, тем не менее, они производили впечатление нескромности.
Дросте глядел вслед полной фигуре, остановившейся на минуту на пороге, на пути в первую комнату. Для Дросте в этой полноте, в этой самоуверенной жадности к жизни было что-то отталкивающее, как в резком, заглушающем все другое запахе или чересчур кричащем цвете. Но несмотря на это, он нагнулся вперед, глядя поверх бокала пива в первую комнату. Теперь фрау Онхаузен остановилась около трактирщика. Она стояла, слегка перекачиваясь с ноги на ногу, почти грациозная, несмотря на свою громоздкость. Она с улыбкой глядела вниз, на руку трактирщика. Это была улыбка праздной и пресыщенной женщины, следящей за игрой маленьких животных. У Дросте захватило дух. Эта женщина и трактирщик. Эта женщина и Рупп. Он снова медленно вздохнул и закашлялся. Его горло болело. Он быстро выпил пиво, наслаждаясь его прохладой и горечью, затем заплатил и вышел. Он знал, что ему нужно было сделать завтра.
7. Пятница. Он
Переговоры с членами палаты синдиката фруктовых импортеров безбожно тянулись все утро. Когда наконец дело дошло до подписания контракта, Франком овладело такое нетерпение, что он не остановился даже для того, чтобы присушить свою подпись. Франшето педантично взял промокательную бумагу и сделал это за него. Франк Данел уже слетел с лестницы и, прыгнув в такси, помчался на Северный вокзал. Во рту у него был неприятный вкус. Несмотря на то, что он все же всучил этим французам сорок тысяч ящиков апельсинов, цена была просто жалкой. Собственно говоря, это был один из тех успехов, которые стоять больше денег, чем откровенная неудача. Трясясь в такси, он все еще переживал свои подсчеты. Но наконец он сумел внутренним усилием отбросить от себя все это дело и направить свои мысли исключительно на приезд Эвелины. Он радовался при мысли о нем. Его радость постепенно увеличивалась и достигла наконец таких размеров, что это просто удивило его. Путь до вокзала казался бесконечным, и Франк не сводил глаз со своих ручных часов. Он страшно волновался, боясь опоздать к поезду, и осыпал шофера обещаниями, подгоняя его. Эвелина запомнилась ему, как очень беспомощное существо. Если он опоздает, они могут окончательно разминуться. Он улыбнулся при мысли о стройной фигурке, которая выглядела так, как будто ее подгонял ветер. «Если я не поспею во время, ее возьмет под свою защиту одна из сотрудниц общества покровительства молодым девушкам», – подумал он. Внезапно его мысли перескочили с Эвелины на Пирл, его жену. Пирл терпеть не могла, чтобы ее встречали. Она говорила, что после железнодорожного путешествия человек всегда выглядит неумытым и что чудовищно сталкиваться с женщиной прежде, чем она успела «сделать лицо». Окончательная уверенность Пирл в собственных силах даже его обескураживала. Пирл всегда была холодна, энергична и забавна. Она говорила и делала много неожиданных вещей, но никогда еще не совершила и не сказала ничего неуместного. Франк женился на Пирл потому, что она была самой красивой девушко