– Ваш муж знает, что вы в Париже?
– Конечно.
– А знает он, что я тоже здесь? – спросил Франк, но не получил ответа. Он снова взял ее за руку. Рука была совсем холодна, но постепенно начала согреваться в его руке. В течение последовавших за этим минут, в то время, как они сидели, глядя на поляны, с которых поднимался серебристый туман, Франк Данел вдруг с удивительной ясностью ощутил, что он живет.
Это было чувство, в котором смешивались напряжение и отдых, он ощущал самого себя и почти забытое им чувство внутреннего покоя. Жизнь шла вперед: выращиваешь апельсины, продаешь их, путешествуешь, делаешь деньги, разбрасываешь деньги, строишь честолюбивые планы, женишься, достигаешь успеха. Уолл-стрит, автомобили, клубы, покер, гольф, радио все было хорошо. Все это нормально, необходимо, все это полагается в жизни. Но было еще и кое-что другое чувство желания и в тo же время глубокого удовлетворения, подобное теперешнему, глубокое дыхание покоя, и где-то внутри, глубокое, далеко скрытое беспокойство, эта смесь, которая является самой жизнью – в повседневности это чувство теряется. Живешь слишком шумно, слишком скоро, чтобы ощутить его. И вдруг вот оно, в тумане над полянами, в руке Эвелины, согревающейся от прикосновения, в тихом дыхании Эвелины, созвучном его дыханию…
– Вы снова положили руку мне на сердце, неожиданно услышал он собственные слова. Я люблю вас шепнул он, и Эвелина в удивлении посмотрела на него.
Так значит эти смешные слова совсем неожиданно вырвались с его губ. Самопроизвольная ложь.
– Да. да. Знаю, – снисходительно ответила Эвелина, как она ответила бы ребенку.
Миг очарования сломался и исчез. Франк взглянул на ручные часы. Почти пять. Пароход уходил из Шербурга в восемь тридцать утра. Уже надвигались сумерки. А Эвелина вела себя так, как будто перед ними был неограниченный запас времени. Он вздохнул, подозвал лакея и заплатил.
Булонский лес был наполнен детскими голосами, пением птиц, гудками автомобилей, влюбленными. Париж был подходящим местом для влюбленных.
– В отель? – вежливости ради спросил Франк.
Но по-видимому у Эвелины были характерно германские идеи.
– Прежде я должна побывать в Сан-Шапель – заявила она и даже сама дала указания шоферу такси.
Франк был окончательно обескуражен.
– Вы на что нибудь сердитесь? – спросила она усаживаясь рядом с ним.
– Нет, я только горю от нетерпения, – ответил он с принужденной улыбкой. Она выслушала его, как выслушала бы пение. Франк только смутно припоминал о том, что слышал что-то о Сан-Шапель. Про себя он пробормотал что-то о немецкой страсти к культуре. Если бы Пирл не научила его владеть собой, его бормотанье было бы гораздо слышнее.
Они проехали вдоль Сены, потом через мост Сан-Мишель и остановились перед старым зданием.
– Я сотни раз бывал в Париже и никогда не заходил сюда – пожаловался он. – Я не хотела бы, побывав в Париже, не зайти сюда, – ответила Эвелина. Она пошла вперед, словно чувствуя себя дома среди серых каменных алтарей, пересекла маленький дворик и вошла в часовню. Франк поспешно затянулся сигареткой, отбросил ее и последовал за Эвелиной. Когда они находились уже внутри пустой часовни, сквозь голубые окна которой лился дневной свет, он снял шляпу и невольно пригладил волосы. Здесь казалось, что находишься внутри кристалла. Тишина была благоговейной, несмотря на то, что здесь не было алтаря. Эвелина простояла несколько минут в молчании, нахмурив лоб, как будто ее тяготило что-то. Затем она пошла вперед по винтовой лестнице, которая вела в верхнюю часть здания. Тут лившийся внутрь свет казался еще ярче, прозрачнее. Они были последними и единственными посетителями. Франк почувствовал, что его окутывает тишина и кристальное очарование часовни, и попробовал было бороться против этого.
«Все очень мило, но бар в Ритц тоже совсем не плох» – мятежно подумал Он. Потом он сдался и позволил голубому сиянию проникнуть в него.
Эвелина стояла совсем неподвижно, и ее волосы из серебряных стали тоже голубыми. Он подошел к ней сзади и взял ее за локти. И в тот-же момент он перестал владеть собой, и его охватило нетерпеливое, почти грубое влечение к ней, так же, как тогда в купальне. Она неподвижно стояла, схваченная им. Тут одетый в черное человек показался в маленькой, резной двери, которая вела на галерейку. Эвелина повернулась. Она стояла совсем близко к Франку и глядела ему в лицо, но не в глаза, а на губы.
– Я хотела бы спать с вами, – нежно сказала. Нет, – прибавила она, прежде чем он успел ответить. Действительно, заснуть. По-моему, я не спала с тех пор, как…
– Да, дорогая?.. – спросил он.
Но она не докончила фразы. Не говоря больше ни слова, он повел ее к такси. Для него во всем этом было что-то необычайное. «Это нежнее… милее…» – думал он, подыскивая подходящее слово. Правда, в такси, сорок тысяч ящиков апельсинов снова пришли ему на ум, и он вспомнил, что продал их на два с третью цента ниже твердой цены.
Теперь, сразу, вместе вспыхнули все фонари вдоль Сены. Он сделал величайшее усилие и заставил себя забыть апельсины.
8. Пятница. Она
Утром, когда купе было приведено в порядок фрау Зельма оказалась необычайно полной, но также в высшей степени приветливой женщиной, добродушной, жизненно опытной, с ироническими морщинками под глазами – признаком острой наблюдательности. Без общества и помощи этой дамы Эвелина не знала бы как вынести последние томительные часы, остававшиеся до Парижа. С тех самых пор, как Франк позвонил ей по телефону, Эвелина все время чувствовала себя так, как человек, который стоит перед лицом катастрофы, какой-то крупной, даже смертельной опасности. Она ехала в Париж не как пассажирка спального вагона второго класса, а как существо, брошенное туда неминуемым взрывом, швырнувшим его прямо на Северный вокзал, в шум, копоть, трескотню чужого языка, запах чужого города, во всю сумятицу странного, невообразимого будущего. И только фрау Рабинович превратила ее приезд в совсем нормальное, спокойное событие.
Фрау Рабинович в Париже была как дома: она ездила туда четыре раза в год за новыми моделями для ее модного дома в Бухаресте. Она накормила Эвелину булочками и напоила чаем, нашла ей носильщика, сунула в руку бумажку с адресом отеля и номером телефона, на случай, если она окажется в каком-нибудь затруднении. А когда она увидела Эвелину стоящей на платформе, с беспомощным и растерянным выражением на лице, она вернулась к ней и, взяв ее под руку, повела с собой к выходу.
– Разве вас не встретят? – спросила она..
И Эвелина ответила бледными губами.
– Не знаю. Кажется нет.
Эвелина купила билет на свои хозяйственные деньги, и у нее оставалось еще девятнадцать марок – далеко недостаточно на обратный билет. Ho мысль об обратном пути совсем не приходила ей в голову, она была слишком взволнована, чтобы думать об этом, уезжая из Берлина. Если Франк не встретит ее на вокзале, она потеряется в Париже одна и без денег. Всю ночь она опасалась этого и предвидела подобную возможность настолько живо, что почти уверила себя в том, что это обязательно случится. Потому что выше ее сил было вообразить, что должно случиться, если Франк действительно встретит ее. И вот она шла, опираясь на руку этой чужой женщины, Зельмы Рабинович из Бухареста, подчиняясь тому, что ее выкидывали с вокзала, так же беспомощно, как и тому, что ее бросили сюда.
Внезапно она увидела Франка. Она увидела его сразу, всего целиком, до последней мелочи. На нем был темно синий костюм, которого она никогда не видела, и его шляпа была надвинута на лоб. Он курил сигаретку и стоял в конце платформы, среди людской толпы. Эвелина совсем забыла, какими коричневыми были его руки. Они были коричневыми. Она остановилась и глубоко вздохнула. Такое счастье…
– Вот и он, – сказала она.
Фрау Рабинович посмотрела по направлению ее взгляда и улыбки и, взглянув на Франка, тоже улыбнулась. Эвелине ее улыбка показалась доброй и неизмеримо мудрой.
– Ну, вот и все в порядке. Веселитесь в Париже, – сказала сразу Рабинович. Я вижу, что теперь вы можете обойтись без меня, милая.
С этими словами фрау Рабинович исчезла. Все Эвелина стояла одна с Франком, словно на ослепительно яркой точке света. Он смотрел вдоль платформы. Ей казалось, что он глядит на нее так, как будто ожидал увидеть кого-то совсем другого. Он не замечал ее, несмотря на то, что она стояла совсем рядом. У него были широкие, подвижные плечи американца. Она снова обратила внимание на незнакомый запах его сигаретки. Носильщик Эвелины стоял рядом с ее чемоданом и спрашивал у нее что-то, чего она не понимала, потом вежливо улыбнулся и остановился около в ожидании. Теперь Эвелина вся дрожала. Она попыталась что-то сказать, но в первую минуту не могла. Ожидая она стояла рядом с Франком и ощущение счастья большими волнами струилось от его тела к ней. Он ее не видел. Он быстро поправил галстук и ровнее надел шляпу.
– Хэлло! – сказала Эвелина.
– Хэлло! – ответил Франк.
В течение тех двух минут, которые она следовала за Франком до такси, Эвелина вдруг сразу на несколько лет постарела, стала мудрее и опытнее. Сознание этого странно и больно сжало ее сердце. Этот момент помог ей овладеть собой, быть может в первый раз в жизни. Франк говорил с ней по-французски, и она отвечала по-французски же. Он был вежлив, и вежлива была она. Встреча обошлась без всякой романтики, без какого-либо порыва, без бессвязных, вполголоса произнесенных благодарностей, без какой либо из тех, не поддававшихся воображению вещей, которые себе смутно представляла Эвелина. Не дойдя еще до такси, она уже поняла, что ее приезд в Париж значил для Франка далеко не то, что он значил для нее. Она ехала по стеклянным облакам, сквозь призрачный город, по улицам, которые казались ей нереальными, а напоминавшими кинематограф, в то время как Франк, по-видимому принимал ее приезд в Париж как нечто должное и обычное. Казалось он не отдавал себе ни малейшего отчета о том, насколько ей было трудно отрешиться от своего брака, мужа, детей, квартиры в четыре комнаты на Дюссельдорферштрассе, от всей ее жизни и существования. «Но так это и есть» – думала Эвелина в своей, новообретенной мудрости. Это то, чего мужчины не знают. Ни тот, от кого вы уехали, ни тот, к кому вы приехали.