ящую душу.
– Теперь ваша рука согрелась, – нежно сказал он и прибавил помолчав: – Положите ли вы ее снова на мое сердце?
«Неужто я сделала это когда нибудь?» – смущенно подумала она.
Ей показалось, что только теперь, в этот момент, она по настоящему полюбила Франка, и что он лишь сейчас начал любить ее. Она никак не могла сбросить с себя какое-то сонное оцепенение. Обычно все казалось таким вот удаленным и маленьким всегда перед ее обмороками.
«Не смей падать в обморок!» – снова приказала она себе, и это спасло ее. Франк расплатился и теперь вел ее среди столиков, мимо павильона, к стоянке такси. Весь их роман был пропитан специальным запахом такси – запахом потертой кожи, испарений человеческих тел и прокуренной обивки автомобиля.
– Вы должны были бы поехать со мной в Китай, – сказал Франк. – Вы должны были бы приехать в Южную Каролину.
Эти слова были чудесны они обещали совершенно замечательное будущее. «Замечательно, как мало из того, что говорится тогда, когда любишь, приносит действительное, настоящее счастье» – подумала Эвелина.
Она покорно уселась на потертое кожаное сидение такси.
– Вы ничего не имеете против того, чтобы вернуться теперь в отель? – спросил Франк.
Эвелина сорвалась с сияющего неба и упала прямо на твердую землю. «Нет!» – с ужасом и отвращением подумала она, не это, пожалуйста Не это. Перед ее глазами встали обои в отеле Бургон, блистающая золотыми зубами улыбка мадам, кровать…
– Нет, сперва я хочу съездить в Сан-Шапель! – воскликнула она.
Страх и отчаяние вызвали в памяти позабытое название и окна из цветных стекол. Это было по крайней мере оправданием для отсрочки. Эвелине становилось неловко, когда она думала о своем теле. Еще недавно oнo тосковало по Франку, а теперь холодно и враждебно удалялось от него, как только он приближался. Франк выглядел обиженным и, по всей вероятности, он был прав. Она торопливо дала указания шоферу, и дальше они ехали в молчании. Эвелина пристально глядела на свои руки, обтянутые белыми лайковыми перчатками. Они лежали у нее на коленях, как забытые игрушки. Франк больше не пытался завладеть ими – он сидел и курил.
«Если бы только я могла поговорить с ним по-немецки» – в отчаянии подумала Эвелина.
Она уставала от попыток приблизиться к нему, добиться его понимания, говоря на чужом языке. Она лишь смутно, урывками, понимала то, что говорил он ей нужно было еще попросить у него денег на обратную дорогу, и эта мысль тяготила ее. Она украдкой взглянула на его ручные часы, была уже четверть седьмого. Эвелина попыталась рассчитать, сколько времени ей осталось еще пробыть с Франком.
– Как я попаду обратно в Берлин? – наконец робко спросила она.
Франк взглянул на нее так, как будто в этот момент он размышлял об апельсинах.
– О, все уже устроено, – вежливо ответил он. Вы отправитесь завтра утром с аэропланом, вылетающим в девять тридцать. Я уже заказал для вас билет, его доставят прямо в отель к нашему возвращению.
– Благодарю вас, – вежливо сказала Эвелина.
Он с улыбкой взглянул на нее.
– Не думайте о завтрашнем дне, – посоветовал он с новой нежностью.
Такси остановилось. Оказалось, что мысль поехать в Сан-Шапель была совсем неудачной мыслью. Под сводами часовни и за ее окнами из цветных стекол витало слишком много воспоминаний о Курте – стройном, мягком, беззащитном, страдающем призраке; Курте, с которым в этом самом месте она делила свое восхищение и переживания; Курт, с которым ее связывало нечто гораздо более глубокое, чистое и сильное. До сих пор Эвелина так успешно подавляла всякое воспоминание о Курте, что теперь ее потрясло появление перед ней, в очаровательной, кристальной чистоте часовни, его призрака.
«Почему я не могу отправиться к Курту и сказать ему то, что случилось со мной? – подумала, она. Может быть он понял бы и сумел объяснить мне все».
На минуту ей показалось совершенно ясным то, что тогда, когда она вернется, разбитая своей разлукой с Франком, Курт встретит ее и утешит. Подобные мысли внушала ей трепещущая голубизна, благородные пропорции часовни. В внешнем мире не было такой ясности. На минуту, на одну лишь секунду, Эвелина увидела себя стоящей между двумя этими мужчинами. Каждый из них шел своим собственным путем, и ни тот, ни другой не знали, что в действительности она чувствует или думает.
«Нет!», – решила она и снова ушла в свою раковину.
Франк молча стоял рядом с ней в тени сводов часовни. Теперь он приблизился к ней. Голубоватый лившийся в окна свет играл на его лице и блестел на гладко причесанных волосах. Эвелина снова вернулась от него к часовне, как будто часовня могла помочь ей. Франк последовал за ней и остановился в ожидании. Как раз в этот момент от него хлынула какая-то волна, охватившая ее. Она почувствовала, как на нее полыхало жаром, словно она стояла рядом с горящим домом. Мало-помалу, по мере того, как ее пронизывало это новое ощущение, она начала дрожать. Это было то, чего она так долго ждала, готовность сдаться для нового рождения, нового осуществления желания. Она уже чувствовала бушевавшую в ней бурю и утомление от нее. Повернувшись, она встретила глаза Франка. Эвелина поняла, что в первый раз с тех пор, как они знали друг друга, ими владела одна мысль, одно стремление.
«Я хочу заснуть рядом с тобой», – подумала она, но ей пришлось перевести эту фразу, прежде чем она могла произнести ее вслух.
Когда они были уже в такси и ехали к отелю перед ее мысленным взором снова появился Курт, но она отогнала бледный призрак от своих плотно сомкнутых век.
9. Пятница. Муж
Когда судья предложил вызвать в качестве свидетельницы вдову Онхаузен в зале суда разыгралась сцена. Прокурор в весьма энергичных выражениях протестовал против того, что в процессе все время появляются все новые и новые свидетели. Его монокль сверкал, голос срывался, и от этого он злился еще больше. Единственный раз в своей жизни защитник также стал на сторону прокурора. Бруне выглядел так, будто он вот-вот готов был задохнуться, если ему еще дольше придется воздерживаться от заключительной речи, которую ему и так пришлось уже откладывать так долго. Рупп вытащил из кармана голубой платок и вытер лицо. Его жена невидящим взором смотрела на свои руки. На ее лице было выражение, встречающееся иногда на лицах глухонемых. Дросте обвел глазами зал суда и должен был признаться самому себе, что у него дрожат руки. Самый воздух был пропитан нервной напряженностью. За минуту до того на маленькой галерее над входом появился председатель верховного суда в сопровождении одного из судей апелляционного суда. Дросте знал, что это значит. Без всякого сомнения в верховный суд каким-то образом проник доклад о том, что он, Дросте, невыносимо затягивает процесс.
Прокурор был женат на сводной сестре председателя верховного суда. Дело обстоит плохо, когда от исхода процесса зависит не только судьба подсудимого, но также и судьба судьи. Каждый процесс имеет свое влияние на карьеру судьи и помогает определить его успех или неудачу на избранном поприще. Он может подвинуться вперед по служебной лестнице и может застрять на месте. Он может получить новые чины, ордена, повышения и, с другой стороны, может и не получить их.
«Я ничего не могу сделать, думал Дросте. – Я знаю, что я слишком педантичен, мелочен, даже придирчив. Я знаю, что в этом отношении я настоящий маньяк. Но так уж я создан: я не могу успокоиться, прежде чем не добьюсь правосудия и не выясню правды».
На местах для прессы зевали, и их зевки передавались присяжным заседателям.
«Если эта Онхаузен так же не сможет пролить свет на все дело, я сяду в галошу вместе со своей настойчивостью» – в тревоге подумал Дросте.
По полупустым скамьям для публики пронесся шепот, легкое движение, как круги от камня, брошенного в воду.
– Мы расследовали все обстоятельства этого злосчастного дела до тех пор, пока не разобрали их по мелочам, – раздались в ушах Дросте слова прокурора. Я совершенно убежден, что присяжные заседатели давно уже пришли к необходимым выводам по поводу убийства. Мы просто теряем время…
– Я просил бы не предугадывать вердикта, когда нам даже не удалось еще установить, с чем мы имеем дело, с непредумышленным убийством или с убийством с заранее обдуманным намерением! – машинально оборвал его Дросте. Как раз в эту минуту он заметил красную шапочку Марианны, и это утешило его. Марианна сидела в третьем ряду скамей для публики и внимательно смотрела на него. Ее подбородок упирался в косточку указательного пальца правой руки, глаза были сощурены как щелочки, а левая рука сжата в кулак – это была ее любимая поза, когда она сосредоточивалась. Встретив его взгляд, она улыбнулась, и он с трудом сохранил свою профессиональную серьезность. Марианна повернула голову налево – там было заметно какое-то легкое движение. Дросте услышал собственные слова:
– Как бы то ни было, я должен настаивать на вызове указанной мною свидетельницы, – и в тот же момент увидел, что фрау Онхаузен каким-то чудом уже находится в зале суда.
Движение в левой половине мест для публики было вызвано именно ею. Теперь она стояла, помахивая поднятой кверху рукой, как школьница, вызывающаяся ответить. Это решило дело. Протесты прокурора и защитника были преодолены, и судебный служитель ввел вдову Онхаузен в надлежащее русло – то есть вывел ее через заднюю дверь из залы, провел по коридору снова в боковую дверь, а затем подвел к свидетельскому месту.
Прокурор бросил быстрый взгляд по адресу председателя верховного суда, сидевшего на своей галерейке. У защитника Руппа вытянулась физиономия – он заподозрил какой-то подвох в этом неожиданном появлении новой свидетельницы.
В центре внимания очутилась вдова Онхаузен. На ней был весенний синий костюм, немного тесный в плечах и груди. На шляпе красовался букет маргариток. У нее были манеры женщины, уверенной в впечатлении, которое она производит, и привыкшей к тому, что все совершается по ее желанию. При виде этой веселой крупной женщины вся зала суда заметно оживилась и ожила. Один из присяжных вытащил из кармана платок и высморкался, затрубив как хор трубачей. Фрау Будекер вдова полковника с отвращением и неприязнью уставилась на эту Онхаузен, вдову, всего лишь, какого-то трактирщика. Это была антипатия с первого взгляда. Как ни странно, но на веснушчатом лице обвиняемой появилось точно такое же выражение. Фрау Рупп сперва вопросительно взглянула на своего мужа, а затем упорно и настойчиво принялась с головы до ног разглядывать женщину в синем костюме. Члены суда сдержанно прислушивались к первым вопросам, которые Дросте задавал новой свидетельнице относительно ее личнocти. От нее далеко распространялась волна духов с запахом ландыша, доходившая даже до мест присяжных. Дросте не привел ее к присяге, удовлетворившись тем, что посоветовал ей говорить только правду.