Жутко было видеть подобное отражение былой нежности, на этих развалинах человеческого лица.
«Теперь все будет в порядке», – сказал он, и я поверила ему, как дура. А потом, когда началось вся эта волынка со страховой и вскрытием, я как-то вернулась домой со стирки, а он стоял в кухне над ведром и его рвало.
«Разве ты сел что-нибудь нехорошее?» – спросила я и сварила ему крепкого черного кофе, а он ответил: «Пройдет». Лицо у него было совсем зеленое. В эту ночь, когда дети уже заснули, он сказал мне: «Выйди на минуточку на двор, мне нужно тебе что-то сказать. И я ответила: «С ума ты сошел. Сейчас? Среди ночи?» И тогда он говорит: «Для меня все кончено, Лисичка» и кладет мне голову на колени и начинает плакать, как ребенок…
Теперь Фрау Рупп открыла глаза, из которых катились тяжелые слезы, скатывавшиеся ей на губы. Она отерла их тыльной стороной руки и продолжала: Он прижался ко мне, как ребенок, и рассказал мне все – как он насыпал отраву матери в суп, и как мать сказала, что у супа пригорелый вкус, а он ответил: «Выпей его как есть, в нем лекарство», и она выпила его. Меня даже не было дома, ваша честь, я была у Геннеке – они переезжали. А старуха умерла ночью. И вот я сидела рядом с ней и послала мужа за доктором, а доктор пришел только под утро, и когда он пришел, он сказал: «Старуха умерла и слава Богу, потому что при раке только хуже, если вы не успели умереть вовремя», – а я тогда пошла обратно к Геннеке. И когда он тогда, ночью, сказал мне об этом, я сама чуть не умерла от страху и сказала ему: «Зачем ты это сделал?» А он начал плакать еще сильнее и ответил: «Я сделал это только для тебя. Только для того, чтобы тебе было легче, и потому, что не мог смотреть больше, как ты мучаешься». И тогда я сказала ему: «Будь спокоен, сказала я, – я не допущу, чтобы с тобой что-нибудь случилось», потому-что, видите-ли я была так благодарна ему за то, что он сделал такую вещь для меня. Как я могла допустить, чтобы он попал на виселицу или в тюрьму, когда он сделал это для меня! И когда, наконец, он заснул рядом со мной, как маленький ребенок, я все думала и думала – что я должна сделать, чтобы с ним ничего не случилось.
– Ко мне, ко мне он пришел… – снова закричала она и в этом выкрике слышалась странная смесь гордости и глубочайшего страдания. Он пришел ко мне, я была достаточно хороша для этого. Он не пошел на Риттергассе… к этой женщине… – Когда ему нужно было что-нибудь, он приходил ко мне… и я выносила все… все выносила, ваше превосходительство, – повторила она менее громко. – Я выносила тревогу за мужа и за детей, и за маленького, здесь… она положила руку на свой тяжелый живот, уже не вытирая свободно катившихся слез. – Я не знаю, как я не сошла с ума… все из-за этого человека… А он все время подло врал мне, обманывал меня… собирался откупиться от меня наградой, полученной за убийство, чтобы жениться на этой женщине… Он сделал это для нее, не для меня… И я ничего не знала, ничегошеньки… Живешь всемером в одной комнате и не знаешь, что делается кругом… Он один сделал это, и если вы повесите его, так ему и надо…
Присутствующие вслушивались в ее слова затаив дыхание, как-бы слушая заключительную сцену какой-то драмы. Дросте тоже еле дышал. Teперь кровь медленно прилила обратно к его рукам и лицу, похолодевшим во время рассказа. Фрау Рупп внезапно упала на скамью и уткнувшись лицом в руки, разразилась прерывистыми рыданиями резко, по-звериному вскрикивая. Дросте сидел, словно примерзши к судейскому креслу. Ему хотелось подойти к фрау Рупп, взять в руки ее влажную голову и погладить ее. Eе защитник, Брупе, уговаривал ее. Как только она кончила говорит, в зале поднялся шум, присяжные перешептывались, скамьи прессы были настоящим лесом жестикулирующих рук. Дросте охватила глубокая усталость, которую дает только удовлетворение исполненным делом.
В то же самое время он обдумывал последствия признания фрау Рупп. Он взглянул в сторону прокурора теперь была очередь того заговорить. Среди всего этого волнения сам Рупп сидел неподвижно. На его лице выражалось удивление, как будто случившееся было выше его понимания. Дросте повернулся к нему.
– Что вы можете прибавить к тем показаниям, которые только что слышал суд? – спросил он, пытаясь придать своему охрипшему голосу резкую нотку.
Рупп грузно поднялся, переминаясь с ноги на ногу. Вскрикивания его жены покрывали шум царивший в зале.
– У моей жены часто бывают подобные припадки, – промямлил он, глядя на фрау Будекер, как будто теперь она должна была прийти ему на помощь.
– Признаетесь ли вы в том, что отравили свою мать? – спросил Дросте. Рупп задумался, затем отрицательно покачал головой.
– Нет, это не так, – сказал он. Жена ревнует, поэтому и сваливает все на меня.
По залу пронеслись шепот негодования и сердитое шипение. Рупп быстро сел на место. Прокурор встал.
– Я требую, чтобы вынесение решения было отложено, – с наигранным пафосом вскричал он. Я отказываюсь от обвинения Алоиса Руппа в сообщничестве и теперь обвиняю его в убийстве с заранее обдуманным намерением.
– Решение по данному процессу откладывается впредь до дальнейшего рассмотрения дела, – объявил Дросте.
Его голос совсем изменил ему и ему пришлось дважды повторить свои слова, прежде чем кто-либо в зале понял их. Зал суда медленно очищался под звуки шарканья ног, скрипение стульев, разговоров и выкриков, одним словом при всех признаках волнения присутствующих. Во время всего этого замешательства фрау Онхаузен встала и подошла к барьеру.
– По всей вероятности я больше не понадоблюсь? – вежливо спросила она.
– Нет, нет, мадам. Можете отправляться домой и считать, что вы с пользой провели день, – ответил ассесор Штейнер.
Служители и надзиратели занялись теперь фрау Рупп. Она лежала головой на барьере, а ее крики дошли уже до степени конвульсий. Дросте собрал свои бумаги и сошел с судейского места. Против всех правил он приблизился к обвиняемой, чувствуя потребность утешить ее хоть одним человеческим словом после всех тех страданий, которые он ей причинил. Но фрау Рупп ничего не слышала и не видела. В обрывистых словах она высказывала все свое горе – ее муж изменил ей, а она ничего не знала.
– Дайте ей морфия и уложите спать, – вполголоса сказал Дросте. Придерживая обеими руками бархатные отвороты своего талара, он вышел из залы. Коридор был полон испарениями толпы и шумом разговоров. Дросте почувствовал, что у него дрожат колени победа совсем обессилила его. Не было никакого сомнения в том, что это была победа. Юристы поздравляли его, старшие судьи останавливались, чтобы похлопать его по плечу, по мере того как он подвигался к своему кабинету. Перерыв, предназначавшийся для завтрака, уже кончился, и судьи, свидетели, истцы и адвокаты возвращались в различные залы. Рассказ о неожиданной развязке процесса Рупп уже передавался из уст в уста. Перлеман заботливо притотовил стакан молока с содовой. Дросте с благодарностью проглотил безвкусное пойло, пропустив его в свое воспаленное горло. Он вымыл руки, но у него были такое чувство, словно они от этого не стали чище. Немедленно после этого раздался стук в двери, и в кабинет Дросте вошел верховный судья. На Дросте все еще был его талар, хотя он и снял уже воротничек и галстук. Он стоял перед маленьким, неудобным рукомойником, пристроенным в дверной нише, и торопливо вытирал руки, чтобы принять поздравление и привет председателя верховного суда.
Председатель был пожилым господином с крашеными усами, всегда носившим старомодные галстуки. В своем старомодного покроя тесно облегавшем его фраке, он, казалось, только что вернулся с верховой прогулки в Тиргартене.
– Превосходно, превосходно, – сказал он. Сегодня ваша модная психологическая школа отпраздновала новую победу. Вот так вы опережаете нас, стариков. Скажите по честному Откуда в вас такое ослиное упрямство? Превосходно! А теперь значит весь процесс начнется сначала, а? Знаете, он очень напоминает мне случай, который мне пришлось разбирать в бытность мою молодым судьей в Мюльгаузене, в Эльзасе – в те дни Эльзас еще принадлежал Германии…
Дросте снова надел воротничек и выслушал рассказ о случае, который ничем не напоминал дела Руппов. Наконец, председатель верховного суда удалился, все еще бормоча свои двусмысленные комплименты, и Дросте остался стоять в нерешительности среди комнаты, вдыхая запах отсыревших обоев, который никак нельзя было выветрить. Перлеман вошел и уложил на место папку с делом Руппов. Дросте с отвращением взглянул на нее.
– Попросите сюда доктора Экгардта, – сказал он. – Я хочу посоветоваться с ним. Перлеман рассмеялся.
– Господин судья, вы снова забыли, что он в свадебном путешествии! – с восторгом воскликнул он.
Перлемана вечно забавляла постоянная забывчивость Дросте во всем, что касалось простейших жизненных вещей, и он часто развлекал жену и тещу рассказами о «последней истории» с судьей. Доктор Экгардт был в отпуску уже три недели, а Дросте забывал об этом почти каждый день. Дросте сделал гримасу. Он привык к Экгардту. С Штраубе, замещавшим Экгардта, он совсем не мог ужиться. Стоя у стола он прочел несколько замечаний, сделанных им на полях документов, и вздохнул.
– Доктор Экгардт вернется в понедельник, – утешил его Перлеман, вешая талар судьи в шкаф, и вышел из комнаты.
Дросте вынул из ящика трубку, набил ее, отложил в сторону и закурил сигаретку. Он жадно курил, глотая дым. Зазвонил телефон. Звонил прокурор.
– Мы должны были бы собрать совещание, чтобы решить, когда мы начнем вторично дело Руппа, – сказал он. По-видимому теперь, добравшись наконец до правды в деле Руппа, суд оказался только перед новыми затруднениями.
– Да, мы должны были бы, – неохотно ответил Дросте. Он с гораздо большим удовольствием взял бы Клерхен на прогулку по свежему воздуху и чувствовал бы в своей руке ее доверчивую маленькую ручку. Он взглянул на часы – было почти три.
– Но в конце концов ведь сейчас неделя уже почти кончилась, – донесся до него голос прокурора. Я сам тоже с гораздо большим удовольствием отправился бы домой.