– Прощай, Жозефина, – сказала она.
В дверь постучали лакей пришел за багажом. Он был в зеленом переднике и выглядел как еще один актер на выходные роли. Маленькая, но все же не неважная роль. Это он придержал дверь, когда Эвелина выходила из отельного номера. У Франка был тяжелый и внушительный багаж богатого человека. Ее собственный маленький чемоданчик выглядел рядом с ним жалким и компрометирующим – чемодан женщины, быстро собравшей несколько вещей, необходимых для ночи, чтобы провести уикэнд вместе с любовником..
– Благодарю, Морис, – сказал Франк и дал портье чаевые. – До свиданья, Жорж. Благодарю, Франшон. Благодарю. Гюи.
По-видимому, он знал имена всего отельного персонала, выстроившегося от дверей до такси.
– До свидания, миссис Данел, – сказала мадам. Надеюсь, вы были всем довольны?
Эвелина с удивлением посмотрела на нее, сразу она не поняла даже, что обращаются к ней.
– Я надеюсь, что вы снова почтите нас своим присутствием, – продолжала мадам, отстранив маленького лифт боя и толкнув вращающуюся дверь, чтобы лично выпустить уезжавших. – До свидания. Счастливого пути.
Она осталась стоять около отеля, следя за тем, как нагружают в такси чемоданы и как уезжают ее гости. Она даже помахала рукой вслед, когда такси заворачивало за угол. Это напоминало старомодную деревенскую идиллию. Поездка была коротка, и они почти не разговаривали во время нее. Расставание оказалось менее ужасным, чем опасалась Эвелина. Во-первых на Франке была шляпа, которая совсем не шла ему, так что Франк, с которым она прощалась, был вовсе не тем человеком, без которого она не могла существовать. Кроме того, последние минуты были покрыты туманом, похожим на благодатный наркотик. Он напоминал хлороформ, который давали во время слишком сильных предродовых болей. На один момент этот туман сгустился настолько, что Эвелина подумала: «Теперь я все-таки упаду в обморок». Она быстро схватилась за дверцу автомобиля, в который должна была сесть, и попросила у Франка сигаретку. Туман прошел. Теперь Франк снял шляпу и посмотрел на Эвелину. Его волосы лежали гладко, облегая его голову, словно шлем из блестящего металла. Его голова казалась маленькой по сравнению с шириной его плеч. Когда он отбросил окурок сигаретки, Эвелина со счастливым замиранием сердца увидела, что он тоже страдал… он также… Она видела это страдание в складке его рта, в его глазах, в дрожи лица, которую он не мог сдержать. При прощании он сказал одно-два слова по-немецки. Они прозвучали неуклюже и нежно. Она ответила тоже по немецки. Кто-то втолкнул ее в автомобиль. Автомобиль двинулся. Прощание кончилось, Франк ушел навсегда, а она даже не знала, как же это случилось. Слезы стояли у нее в горле, но их не было на глазах.
«На самом деле ты можешь вынести гораздо больше, чем думаешь», – мелькнуло у нее в голове, и к этой мысли примешивалась некоторая гордость. В автомобиле были черные кожаные сидения, и кроме нее, в нем было только двое или трое других пассажиров.
Дорога была длинна и скучна. Сперва они ехали по улицам, действительно являвшимся улицами Парижа, но вскоре они потеряли всякий характерный облик и превратились просто в окраины, густо населенные и серые, как в каждом городе. Эвелина была рассеянна, и эта рассеянность приносила ей отдых. Сидевший напротив нее человек некоторое время наблюдал за ней и наконец обратился к ней по немецки.
– Разрешите спросить, вы летите с кельнским аэропланом? – спросил он. Эвелина впервые заметила, каких усилий ей стоила необходимость все время говорить на чужих языках.
– Я направляюсь в Берлин, – ответила она.
– Совершенно верно, – значит с кельнским аэропланом, девять тридцать, на Кельн, Ганновер, Темпельгоф, – заметил господин. – Хорошая погода для полета, – прибавил он.
– Я немного трушу, – призналась Эвелина. Теперь не было никакого смысла притворяться храброй. Я приняла пилюли, – прибавила она. Мой знакомый дал мне несколько пилюль. Теперь ей показалось возможным, что оцепенение, ощущавшееся ей в голове, и пересохшее горло были вызваны именно пилюлями, принятыми по настоянию Франка.
– «Васано»? – спросил господин.
– Нет, какие-то американские пилюли. Мой знакомый американец, – пояснила Эвелина.
Она чувствовала себя лучше от того, что могла говорить о Франке в таком естественно-небрежном тоне. Господин наклонился вперед и хотел взять у нее окурок сигаретки, которую ей дал Франк. Она поблагодарила его, но не выпустила окурка из рук. Улучив момент, когда господин отвернулся, она украдкой сунула окурок в карман пальто. Это было последним, что у нее осталось от Франка. Она собиралась положить окурок потом в маленькую шкатулку с разными памятками, спрятанную в том же самом ящике, что и кукла Маргарита Пуммель.
– Вы когда-нибудь летали? – спросила она, когда ее спутник снова повернулся к ней.
– Да, ответил он, – я старый воздушный путешественник. Когда мне нужно побывать в Париже по делам, я всегда отправляюсь по воздуху. Аэроплан гораздо приятнее поезда, не правда ли? Я летал также во время войны. Тогда это было немного опаснее.
Эвелина была поражена и даже чуть-чуть обижена. С тех пор, что она влюбилась в Франка, она верила, – самым безрассудным и нелогичным образом, – что он был единственным авиатором во время войны. Любовь всегда превращает того, на кого она направлена, в единственное в своем роде существо. Участие Франка в войне в качестве авиатора и его шрамы были частью той исключительности, романтики прежде всего, мужественности, которые увлекли Эвелину. Она глядела на этого человека, летавшего во время войны. Moжет быть, он даже стрелял в Франка.
– Моя фамилия фон Гебгард, – представился он, сделав намек на поклон. По-видимому ему было неловко, что он до сих пор не исполнил этой формальности.
У него были светлые глаза и светлые брови, он был высок и широкоплеч, но гораздо старше Франка. С легким отвращением Эвелина заметила, что теперь она глядит на мужчину другими глазами. Теперь она видела мускулы, кожу, очертания, тело там, где до сих пор, да и то не всегда, видела только костюм. Она повернулась и посмотрела в окно. Перед ней был жалкий пустырь, на чахлой траве которого раскинулась ярмарка. В отдалении, по другую сторону пустыря, виднелись задние фасады больших, густо населенных домов, очевидно разбитых на маленькие квартиры. В окнах висело простиранное белье.
– Еще десять минут, – сказал гер фон Гебгардт.
Его имя было как-то странно неприятно Эвелинь. Нахмурив лоб, она старалась найти причину своему ощущению. «Гебгардт? – думала она. Экгардт!.. Экгардт?».. Ее охватил ужас. Она забыла о докторе Экгардте или вернее подавила тревожащее и болезненное воспоминание об этом эпизоде, заставив себя позабыть о нем на то время, которое могла еще провести с Франком. Но теперь доктор Экгардт, безобидный и туповатый юрист, повис над ней как рок. Она не знала, что случится и что она будет делать, когда доктор Экгардт проболтается о том, что видел ее в Париже.
– Может быть вам будет интересно посмотреть это? – сказал фон Гебгардт, протягивая ей немецкую газету.
Эвелина бросила невидящий взгляд на фотографию горящего завода и с тревогой беспокойством подумала о Курте. Что сделает Курт, когда он узнает правду от Экгардта или сам докопается до нее при помощи своего логического, свойственного законнику ума, или, быть может, такая возможность далеко не была исключена, – когда она сама признается ему во всем?
«Может быть Марианна сможет помочь мне» – подумала она и, одновременно, ей пришла в голову другая мысль: «В общем это совсем не важно». То, что должно было произойти после ее разлуки с Франком и теперь только еще готовилось, не имело никакого значения. Не все ли равно, как оно обернется, лучше или хуже.
Автомобиль остановился, и фон Гебгардт схватил ее чемодан и помог ей вылезти.
– Разрешите мне предложить вам свои услуги, – сказал он со старинной вежливостью.
Эвелина с облегчением приняла его предложение. Открыв сумочку, она увидела в ней пакетик американских сигарет, которые сунул ей туда Франк во время прощания. Она быстро закурила одну из них, вдохнув в себя чуждый и все же близкий аромат. Это было почти так же хорошо, как чувствовать на своей руке руку Франка, как она привыкла в течение этих единственных и слишком коротких дней. Фонт Гебгардт руководил ей во время необходимых при отъезде формальностей, ободряюще объясняя ей все. На аэродроме было солнечно и свежо, и все казались счастливыми.
– Могу я представить вам нашего пилота? Гер фон Трумп, – сказал фон Гебгардт. – Фрау Дросте.
– Откуда вы знаете мое имя? – спросила Эведина. Казалось, что весь мир знал об ее эскападе – поездке в Париж.
Фон Гебгардт рассмеялся.
– Я прирожденный сыщик, – заявил он, и, кроме того, я узнал как вас зовут по вашему чемодану.
Пилот пожал ей руку. Это был красивый молодой человек с загорелым лицом и карими глазами. Его тяжелый костюм летчика плотно облегал его фигуру. Эвелина подошла к куче багажа, подвезенного к аэроплану мальчиком, и взглянула на свой чемодан. Да, на нем были ее имя и полное звание ее мужа: ее визитная карточка, вставленная в кожаную рамочку, и совершенно чистая под своей целлулоидной покрышкой, свисала с ручки. Рядом с ней, круглая, большая, яркая сине-бело-красная, красовалась наклейка отеля. Эвелина была потрясена. Нагнувшись, она попыталась сорвать выдающую ее наклейку, но безрезультатно. Она с яростью подумала о лакее в зеленом переднике, который сделал это с ней и с ее бедным чемоданом.
«Mapианна должна будет снять ее» – снова подумала она. Мир вдруг наполнился ловушками, западнями и опасностями. Ощущение опасности не покидало Эвелису почти не на минуту, с тех пор как она уехала из Берлина. Оно оставило ее лишь в голубом свете Сан-Шапель, тогда, когда Франк среди ночи принес ей виноград, и утром, когда он сказал, что они будут жить около водопада. Но теперь опасность грозила со всех сторон, и Эвелина печально перевела взгляд со своего чемодана на ясное солнечное небо, а с него снова на серые дорожки, по которым подбегали и убегали аэропланы, и где они стояли в ожидании, как большие серые птицы.