Несмотря на то, что Дросте обычно мало обращал внимания на ходившие в суде слухи и сплетни, он все же был польщен этим намеком. Если бы он получил дело Гофмана, это было бы очень важно. Это означало бы признание его заслуг, работа над этим делом дала бы ему прекрасную рекламу и кроме того была интересна сама по себе. Гофман был одним из тех финансовых мошенников с широким размахом которые как мародеры следовали за отступавшим перед финансовыми кризисами капиталом, пользуясь смятением и замешательством.
– Но черт побери! Это значит, что придется как следует подзубрить историю финансов и экономику, – с некоторым волнением сказал он.
Старый следователь рассмеялся.
– Придется, друг мой, – улыбаясь сказал он. – И придется к тому-же поогорчаться. Так людям, как мы, получающим жалованье в восемьсот марок и премию в шестьдесят шесть марок, не следовало бы поручать разбираться во всех этих миллионах. А пока-что вам лучше всего будет почитать «Эволюцию денег» Циммера. Это как раз то, что вам нужно, если вы хотите познакомиться с интересующим вас предметом.
Сам Бергер вел предварительное следствие по делу Гофмана. Дросте отметил название книги в своей широко объемлющей и систематизирующей памяти. От вина ему стало веселее, чем когда-либо. Прохладный ароматный букет пфельцера, желтенькая бабочка и теплые волосы Клерхен, прикасающиеся к его виску – все это было приятно и хорошо гармонировало. И Эвелина. Эвелина тоже пришла ему в голову, но эта мысль была скорее исполнением обязанности, чем ярким воспоминанием, несмотря на то, что он с нетерпением ожидал возвращения Эвелины из Гельтоу. Он больше не сердился на нее за газовый счет, но все-таки он должен будет сделать ей выговор, иначе ее безответственность будет становиться все хуже и хуже.
По дороге домой он вышел на углу из трамвая и зашел в книжный магазин, где купил «Эволюцию денег». Это была довольно толстая книга в серой бумажной обложке, с подробным и многообещающим оглавлением. Он велел записать ее на свой счет. У Дросте был месячный счет в книжном магазине: несмотря на то, они жили так скромно, что даже такси было для них роскошью, они довольно много тратили на книги. Библиотечный абонемент Эвелины, книги по специальным вопросам для судьи и его подписка на ценные исторические труды. До его квартиры было двадцать минуть ходьбы. Он пересек сквер на Оливерплац и поискал там детей, но не нашел их. Их не было и дома. Квартира пахла мастикой для полов – y Bepoники был несчастный дар каждый день наполнять квартиру каким-нибудь особенным запахом. Дросте открыл окна: стало теплее. Он сел к радио и повернул регулятор. Через несколько минут он нашел то, что ему хотелось: концерт струнного квартета Рениша, который давался сегодня, в два часа, в пользу слепых. Они играли Гайдна. Дросте уселся и начал разрезать страницы новой книги. Он наслаждался тишиной, музыкой, одиночеством. Даже звук ножа, разрезавшего страницы книги, доставлял ему удовольствие.
Раздался звонок телефона. Звонил секретарь профессора Зенфтенберга, а потом к аппарату подошел и сам профессор Зенфтенберг, прославленный хирург, с которым он познакомился в клубе. Он спрашивал, согласен ли судья Дросте с женой позавтракать с ним, в его холостяцком логове, в воскресенье.
Холостяцкое логово было одной из красивейших вилл в Далеме. Дросте с восторгом согласился. Ему очень понравился Зенфтенберг, и он был уверен, что Эвелине будет приятно поехать.
– Марианна тоже будет, – прибавил профессор и от этого его предложение показалось Дросте еще приятнее.
Не успел судья поблагодарить, принять предложение, выслушать комплименты и повесить трубку, как телефон снова зазвонил. Он оставил разрезной нож между страницами, так как, как раз наткнулся на интересную главу: «Ценность денег, фикция и символ», и с легким нетерпением взялся за телефонную трубку.
– Алло? – откликнулся он.
– Говорят из Люфтганзы. Мое имя Брейтенштейн. Я один из директоров. Могу я поговорить с судьей Дросте? – сказал низкий бас с сильным северо-германским акцентом.
– У телефона, – нетерпеливо ответил Дросте.
Низкий бас откашлялся.
– Мне очень жаль, но я должен сообщить вам дурную весть, – начал он. – Боюсь, что мне придется прямо сказать, в чем дело. С нашей машиной номер тридцать шесть случилась ужасная катастрофа.
– С кем вы хотели говорить? – переспросил Дросте.
– Ведь это судья Дросте?
– Да.
Бас снова откашлялся и начал с начала.
– Наша машина, летевшая из Парижа, упала и сгорела между Арромьером и Дезанкуром, неподалеку от французской границы. К несчастью, я должен сообщить вам трагическое известие, ваша жена смертельно ранена. – Последовало минутное молчание и, так как судья не отвечал, чужой голос прибавил: – На случай, если вы захотите вылететь на место катастрофы, у нас в Темпельгоф стоит наготове машина.
– Что такое? Что вы говорите? – переспросил судья.
Звучащий в телефонной трубке бас продолжал свою речь.
– Разрешите мне от своего имени и от имени Люфтганзы выразить вам наше глубочайшее сочувствие… Все, что только в наших силах, будет сделано, чтобы.
– Стойте, – перебил его судья. Ваша машина, летевшая из Парижа, разбилась. Очень грустный случай, и я глубоко сожалею об этом. Но вы позвонили мне по ошибке. Моей жены не было в вашем аэроплане.
На минуту бас как бы задумался, слышно было бормотанье, по-видимому, он разговаривал с кем-то, стоящим рядом.
– Крыло, в котором находился багаж, отломилось во время падения и не сгорело вместе с остальным, – сказал он наконец. Среди багажа мы нашли уцелевший паспорт вашей несчастной жены, вместе с адресом.
Внезапно Дросте вывело из себя то, что кто-то смеет называть Эвелину его несчастной женой.
– Моя жена дома, – сказал он более резко чем хотел.
– Скажите, есть ли возможность, что кто-либо воспользовался паспортом вашей жены? – продолжил теперь голос.
Весь этот нелепый разговор настолько рассердил судью, что у него исчезло даже сожаление, которое он испытал, узнав о несчастье. «Подумать только, звонить по неверному адресу и устраивать подобную ложную тревогу!» – в ярости подумал он. Бас снова торопливо предложил ему спешно выехать на Темпельгоф и повторил, что машина стоит наготове. Так как они окончательно перестали понимать друг друга, Дросте, в конце концов, просто повесил трубку.
Он снова взялся за книгу. Во время его разговора нож выскользнул из книги, и он потерял место, которое просматривал. Этот необычайный телефонный разговор взволновал и расстроил его. Он прочел несколько строк, не понимая, что он читает, а затем, с шумом захлопнул книгу, подошел к телефону и позвонил в Гельтоу.
– Я хочу поговорить с Эвелиной, – сказал он, услышав голос Марианны: – Алло? – повторил он, когда Марианна не сразу ответила ему.
– Эвелина пошла гулять, – сказала теперь Маpиaнна.
– Одна? – спросил он с особенным раздражением, заметив, что снова охрип. – Да.
– Но мне нужно поговорить с ней когда она вернется? Не можешь ли ты найти ее? Как только я хочу поговорить с нею, все время мне ставят какие-то препятствия. Теперь он начал волноваться уже как следует.
– Да не нервничай-же, Пушель, – сказала Марианна. В чем дело теперь? Есть в квартире газ или нет? Пригорело молоко Берхена? Фрейлейн сломала себе шею?
Он услышал тихий смех Марианны, и это еще больше рассердило его.
– Ну, конечно, я нервничаю, нетерпеливо ответил он. – У меня только что был ужасный телефонный разговор с Люфтганзой. У них разбился аэроплан, в нем погибла женщина, и они думают, что это Эвелина. Как хочешь, даже если это только ложная тревога, от нее человек может взволноваться…
– Парижская машина разбилась? – вскричала Марианна, не дав ему еще закончить.
– Да, ответил он. Через секунду его тренированный мозг уже задал вопрос, – каким образом Марианна знала, откуда летел разбившийся аэроплан?
– Марианна? – задыхаясь сказал он.
В телефоне не было слышно ни звука. Раздался только тупой стук, как будто Марианна бросила что-то или упала.
– Марианна? – тревожно закричал судья.
В трубке, а может быть у него в ухе, звенело. Он снова услышал голос Марианны.
– О, Курт! – тихо сказала она. О, Курт!.. О, Курт!.
– Где Эвелина? – крикнул судья. Все было так бессмысленно. Его тревога не имела никаких оснований.
– О, Курт!.. О, Курт! – опять повторила Марианна – О, Курт!..
Судья начал дрожать. Он не только дрожал, Он весь трясся, его зубы стучали, а пальцы с трудом удерживали телефонную трубку. Его нервы окончательно изменили ему, он быстро схватился за стоявшее у письменного стола кресло и опустился в него. В течение нескольких минут, длившихся, казалось, целую вечность, не было ничего, кроме тумана, головокружения, тревоги, ужаса, безумия. «Это безумие, – подумал судья, – Должно быть я схожу с ума».
Было так, словно его улица погибла в землетрясении, взорвалась, распылилась. Сумасшествием было представлять себе Эвелину, ушедшую гулять в Гельтоу и одновременно разбившуюся вместе с аэропланом на французской границе. Все расщепилось и было видно теперь вдвойне, один факт нагромождался на другой в стеклянистой перспективе, калейдоскоп пугающих картин кружился перед закрытыми глазами Дросте. Он поднес руку к подбородку, покрытому собиравшимися на нем каплями пота, – он замечал точно такой-же жест у обвиняемых, готовых лишиться сил под допросом. Ему казалось, что у него в черепе помещаются сейчас два мозга. Один из них был взбудоражен и безумно метался, – это был сумасшедший мозг, а другой наблюдал за ним и делал ясные и логические выводы.
– Значит, Эвелина мертва, – подумал здоровый мозг, и эта мысль была не болью, а тупым ударом. Значит, она была в Париже, в то время, как он думал, что она в Гельтоу. И эта мысль жгла и грызла его гораздо острее, чем мысль о ее смерти. Что она делала в Париже? Каким образом он не знал о ее поездке? «Неужто я жил, окруженный ложью, на тонком льду вместо дома», – подумал он или, вернее, эта мысль мучительно и неотвратимо создалась в его мозгу сама.