Марта была иного мнения. Еник получил подзатыльник, продавщица при этой экзекуции отвернулась, смахивая пыль с витрины. Потом он неделю учился завязывать шнурки. Увы — он пошел в отца и в деда, а также в прадеда, и сегодня утром шнурки ему завязывала Марта.
Еник с большой тревогой ждал продолжения событий. До сих пор он слышал о школе малопривлекательные вещи, а исход происшествия с таксой и покупка «колоботинок» лишь подтвердили его опасения. Мама выразительно дала ему понять, что на смену озорству придут школьные занятия, и все будет по-другому. Видимо, все будет так, как хочет мама, но как — Еник еще не понимал, хотя искренне старался. На таксу, кстати, тогда никто не кричал.
Марта примчалась на кухню, словно спасалась от грабителей. Она нагнулась к самому нижнему ящику буфета, но тут волосы, старательно уложенные валиком, упали на лоб. Не поднимаясь, она резко вскинула голову и тут же поняла, что этого делать не следовало. Острая боль пронизала шею и растеклась по плечам. Марта медленно встала, держа голову запрокинутой, как любопытная горлинка, на глазах у нее выступили слезы.
— Только, ради бога, не измажься, — плачущим голосом попросила она Еника и, левым плечом вперед, медленно двинулась в ванную.
Выпрямляя шею, она раза два даже скрипнула зубами. Говорят, где-то под Братиславой живет дядька, который одним мановением вправляет непослушные позвонки; ежедневно к нему съезжаются толпы людей. Чудотворный лекарь сперва доит коров, кормит поросят и кур и лишь после этого начинает прием. Только далеко Братислава-то. Марта — миллиметр за миллиметром — с большим усилием выпрямила шею. Боль не пройдет и за неделю, но по крайней мере посторонние не подумают, что она несет на плече мешок с зерном.
— Ты слышишь, не перемажься!
Еник покорно кивнул. Непонятно, чем можно было перемазаться на кухне? Тем не менее перемазаться ему почти всегда и везде удавалось. Мама причитала, твердя о своих руках, уставших от бесконечных стирок, а Мартины советчицы рассказывали ей о детях от рождения аккуратных либо поросятах. Уж сами-то они, естественно, были чрезвычайно чистоплотными детьми. Возможно, прежде и мир был чище.
Еник хотел было по привычке опереться спиной о подушку и спохватился, что ведь за спиной у него новый ранец, пока что совершенно пустой, но все равно очень тяжелый. Ранец синий, как спелый виноград, только еще более блестящий и с красным кружком: СТОЯНКА ЗАПРЕЩЕНА. Он с достоинством выпрямился и осмотрел свой щегольской праздничный костюм из приятного коричневато-розового вельвета. Сморщив носик и лоб, он не понял, почему брюки и пиджачок называются «роскошный комплект», а также относятся ли к комплекту и полосатые подтяжки с блестящими пряжками.
Марта, держась рукой за стену, прыгала на одной ноге, и именно потому, что она торопилась и по шее у нее бегали мурашки, ей не удавалось попасть второй ногой в туфлю-лодочку. Еник про себя говорил — так тебе и надо, чего не купила туфли побольше! И даже покраснел от такого кощунства.
Мама была одета очень красиво.
Но им давно пора было находиться перед школой, а то ведь и не впустят. Сташек Моудрый рассказывал, что их школьный сторож на этот счет просто чокнутый.
Марта искала что-то в буфете, движения ее были бестолковы и суматошны, как будто она всего пять минут назад узнала, что ей предстоит проводить сына в школу.
На улице раздался цокот подков.
Еник насторожился, как синичка, и подбежал к окошку.
Дед правил конем, стоя в телеге, словно богатырь, в одной руке — вожжи, в другой — кнут, и мерин, белый в яблоках, плыл, неся голову, как голубь-дутыш, и обычной его печали как не бывало. Конь улыбался.
— Деда! — взвизгнул Еник, радостно подпрыгнув.
Марта тоже подошла к окну, все еще в одной туфле.
Енику пришла блестящая мысль:
— Деда, отвезешь меня в садик?
— Куда?! — засмеялся дед.
— В школу, — поправился Еник, и лихорадочный румянец исчез с его щек, потому что он сразу почувствовал себя взрослым, как будто ни с того ни с сего подрос.
— А зачем же еще я сюда приехал? — такими словами дед встретил его на улице. — Поедешь как король!
Дед осторожно слез с телеги на резиновых колесах. Белый в яблоках довольно пофыркивал и бил подковой по гранитным плиткам, словно собирался катать шарики в лунки.
— Дедушка, ну что вы мне опять устраиваете? — прошептала Марта расстроенным голосом. — Ну почему все всё делают мне назло?
— Мама, ну пожалуйста. — Еник умоляюще протянул руки к матери. — Мамочка, золотая моя…
Дед с серьезным видом уставился на Марту. Когда он готовил про себя речь, она казалась ему прекрасной и в ней не было никаких острых углов. И бог ее знает, почему сейчас она застряла в горле. Он потрогал себя за кадык, как когда-то трогал его Еник.
— Я не собираюсь ни во что вмешиваться… Но это дело… Понимаешь, что я имею в виду?
Марта испуганно кивнула. Она ждала катастрофы и приготовилась плакать.
— Я уж позабочусь об этом сам, — выдавил он. — И как-нибудь постараюсь помочь сыночку взяться за ум, образумиться, — добавил он убежденно, пытаясь и перед собой как-то оправдаться. Все равно ему казалось, что он некстати расхвастался.
— Мам, ну можно?.. — напомнил Еник о самом главном.
Марта беспомощно кивнула.
— Только подожди меня перед школой.
Беспокойными пальцами она безуспешно пыталась удержать слезы в уголках глаз. Слезы были искренние, серебристые.
Испытываешь удивительное чувство, когда видишь много людей, идущих в одном направлении. Дед такие шествия любил. Когда-то давно, сразу после войны, местные футболисты добились успеха и выступали на районных соревнованиях. До сих пор вспоминают в деревне на собраниях, как по воскресеньям отправлялись на футбол даже столетние бабуси. Внучата несли для них табуретки, невестка — шерстяной платок, а зять — термос с чаем. Деревня держалась заодно, как во времена татарских нашествий. Все тротуары, глиняные и асфальтированные, выложенные кирпичами, все дороги, покрытые брусчаткой или шелковистой пылью, после обеда в воскресенье вели в лощину и далее, по узкой тропке между шелковицами — к двум всегда свежевыкрашенным белой краской воротам. Подростки в бесформенных выходных брюках прогоняли с футбольного поля гусей и коз и держались при этом как музыканты на старинных портретах. Каждый второй из присутствующих был распорядителем, а находились и такие, кому жены из старых рубах соответствующей расцветки шили повязки на рукава; на стадионе их потихоньку надевали, чтобы возвыситься до благородного звания хотя бы перед соседом. Но не только у них — свет надежды и ожидания горел в глазах у всех, боевой задор и решимость, отблеск успеха, смысл которого по большей части им не был понятен. Не это было важно. Совместное ожидание объединяло, как объединялись все пути-дороги, что выходили к тропинке между шелковицами. Конец этой поразительной, сплоченности бывал и веселый, и невеселый — все зависело от твоего характера. Тогда-то и выявлялось, чего каждый ждал от этих праздников тела и духа, ловкости и красоты. Городские противники по большей части уезжали, потерпев позорное поражение. Позорным оно было не из-за количества пропущенных голов, а из-за того, ка́к они были побеждены. Оплеуха, выбитый зуб — меры не знал никто. Но в один прекрасный момент местные ребята получили ответные тумаки — славные, золотые ребята, которых поддерживала восторженная деревня и настроение которых подогревала все та же добрая франковка из погребов. По мере того как убывали игроки, на поле прибавлялось простора для комбинаций. И стало даже казаться, что из-за недостатка времени противники расстанутся «всухую». Но тут один из гостей застрял ногой в ногах Франты Гудлика. В гробовой тишине громко треснула молодая кость. Франтова кость. Прежде чем взлохмаченный фельдшер успел развернуть лубки, прибежал с плотничьим топором старший Гудлик. В нескольких шагах от стадиона у него была мастерская, и гробы его работы были знамениты по всей округе. Умирай на здоровье.
После того случая на стадионе лет десять не играли. Зато в этот период их деревня в форме липового листочка прославилась козами саанской породы, которых стала разводить.
Или возьмите вы тот пожар в ратуше.
Или когда приезжал цирк.
Или, скажем, то страшное несчастье на железнодорожном разъезде.
Люди — удивительные создания. Когда надо закрыть глаза, они таращатся разинув рот, а когда надо смотреть в оба, глаза их завешаны.
Дед ужасно любил дороги, по которым люди со странным блеском в глазах спешат туда, куда им необязательно спешить. Ему было стыдно за то, что он боится встать у них на пути с хорошим кнутом.
И совсем другое дело — дорога в школу. Он улыбнулся Енику и погладил его по голове.
— Ну, что?
Еник сморщил носик и опустил голову.
От школы, удирая от мамы, бежал маленький мальчик. Она придерживала груди, чтобы не улетели, и, заикаясь, уговаривала строптивого ребенка:
— Погоди же, вот догоню тебя… и так всыплю… Так всыплю, негодяй!
Дед принужденно улыбнулся, хотя ему стало не по себе. Очень уж легко и щедро дамы теряют достоинство и лоск.
Мальчик бежал, и в глазах его светился страх.
Почему мы так отчаянно боимся проявить сообразительность, подумал дед. Шесть лет или шестьдесят — это одна и та же капля росы.
Девочки красовались в новых бантах, и смотреть на них было одно удовольствие. Платьица как розовые лепестки, на тонких ножках — белые гольфы, и это было совсем прелестно.
Мальчишку цапнула изящная белая рука, пятиголовая королева с пурпурными коронами, голубиное перышко и когти стервятника.
— Посмотри на нашу Геленку, какая она послушная девочка, — сказала эта пани, и голос у нее был как спелый хлеб. Мальчик обмочился, но пока что об этом знал он один. Его так часто лупили, что он мог себе представить, какое наказание его ожидает, коли уж он провинился и пойман.
А вон там девчонки-березки, у которых на уме только парни и французская мода, ковыляют на высоких каблуках, длинные платья висят как на вешалках, путаются между коленями, а в глазах диковатая прелесть испуганных жеребят и страстное желание стать на десять лет старше.