Еник был маленький, ранец у него был тяжелый, и шнурки ботинок разбежались в разные стороны.
Все это видел лишь хохлатый голубь, но он умел только летать — вот почему он ничего не понял.
Любомир ФельдекВАН СТИПХОУТ
Предлагаю сочинение о юноше, коего нарек я именем Рене[13], ибо он благополучно пережил множество приключений, в странствиях своих повидал и услыхал немало поучительного, а посему и сам в конечном итоге почувствовал себя возрожденным.
Перевод со словацкого Н. Шульгиной
Ľubomír Feldek
Van Stiphout
Bratislava
«Slovenský spisovateľ» 1980
© Ľubomír Feldek, 1980
[1]РЕНЕ ВПЕРВЫЕ ЗА ОДНИМ СТОЛИКОМ С КАДРОВИКОМ
«Любопытно, насколько их еще хватит?» — размышляют двое работников «Теслы Орава» Трнкочи и Навратил, сидя осенним вечером 1959 года в братиславском кабачке «У малых францисканцев». Вопрос касается второй пары мужчин, чуть помоложе, расположившихся за тем же столиком. Перед каждой парой бутылка вина и две рюмки, все четверо потягивают вино, а молодые люди услаждаются еще и пением. Песня выбрана как нельзя более кстати — это трудовая «Не боимся мы работы». Завершается она словами «с песней радостной и бодрой не боимся мы работы», после которых так и подмывает затянуть ее сначала. Вот и получается, что тесловцы волей-неволей тоже предаются пению, хотя и не собственному: они отмечают про себя, сколько раз молодые люди уже исполнили эту зажигательную вещицу, и пытаются даже предугадать возможное число дальнейших реприз.
Молодые люди подмечают интерес тех, что постарше, обмениваются с ними беглыми улыбками, и это еще больше разжигает их певческий пыл. Несмотря на усердное пение, молодые люди успевают опорожнить и свою бутылку, тогда как бутылка другой пары выпита лишь наполовину. Официант на горизонте не появляется.
Тесловец Антон Трнкочи, мастер цеха заготовок, решает прорваться в короткую, случайно возникшую посреди пения паузу:
— Угощайтесь!
Устанавливается контакт. Молодые люди переводят дух, словно после тяжелого, но успешно завершенного труда, пение затихает.
— Вы часом не кадровик? — спрашивает один из певцов.
Мастер Трнкочи, полагая, что вопрос обращен к нему, дружелюбно улыбается:
— А как это вы отгадали?
Певец: — Вы действительно кадровик?
Антон Трнкочи: — Действительно.
— Нет, серьезно, вы правда кадровик? Гениально! Я это понял с первого взгляда! Разрешите представиться. Мартин Кукучка. А это мой друг Рене. Мы оба — поэты.
— Антон Трнкочи, завкадрами.
— Станислав Навратил. А вообще-то мы из «Теслы Орава», — доверительно сообщает молодым людям и второй тесловец.
Рене известно, что «Тесла Орава» в Нижней[15], в другом конце Словакии. Вероятно, прибыв в столицу по служебным делам, оба тесловца не преминули воспользоваться и ее удовольствиями.
— Это гениально, что вы завкадрами!
В то время как Мартин Кукучка издает восклицания, Рене сидит молча и разглядывает кадровика. А про себя судорожно перебирает все, о чем они говорили. Убедившись, что не болтали лишнего, облегченно вздыхает. Следом прикидывает, не слишком ли они переусердствовали со своим пением. Эдак и оплошать недолго! Впредь надо держать ухо востро. Черт знает, когда и что на тебя свалится.
Станислав Навратил и Антон Трнкочи тоже сидят молча и разглядывают молодых людей, назвавших себя поэтами. А поскольку Антон Трнкочи вовсе не кадровик, то оба они уверены, что и Мартин Кукучка с Рене никакие не поэты.
— Однако послушайте, ежели вы завкадрами! Не найдется ли у вас для него какого местечка? Он только что отучился и пока сидит на бобах, — кивает Мартин Кукучка в сторону Рене.
Антон Трнкочи, обращаясь к Рене: — Вот как! А что бы вы хотели делать?
Мартин Кукучка: — Ну, нет ли там в вашей «Тесле» места редактора заводской многотиражки? Он изучал словацкий, это дело у него пойдет как по маслу! Вы, как кадровик, должны принять его не раздумывая.
Антон Трнкочи: — Что ж, пожалуй, надо подумать! У нас многотиражкой заправляет женщина не первой молодости, разговор даже был, что не дурно бы и подыскать кого помоложе, ее на все уже не хватает. А вы правда пошли бы редактором многотиражки?
— Да, — говорит Рене, завороженный значительностью роковой минуты.
— Возьмите его! Вам, как кадровику, взять его на работу — раз плюнуть!
— Что ж, пусть подаст заявление.
— Вот, подавай заявление, и товарищ кадровик все устроит!
— Только на меня не ссылайтесь, это может навредить делу. Я, конечно, поднажму, если потребуется, но в заявлении на меня не ссылайтесь, — говорит мастер цеха заготовок Трнкочи.
— Пускай пошлет заявление в отдел кадров, а уж потом оно попадет к тебе в руки, — говорит начальник инструментального цеха Навратил.
— Вот-вот: пошлешь заявление в отдел кадров, а уж потом оно попадет к товарищу кадровику в руки! — вторит ему и Мартин Кукучка.
— Так, именно так! — кивают оба тесловца одновременно.
— Хорошо, я подам заявление, — соглашается Рене.
На горизонте появляется официант, и они поручают ему позаботиться о следующей порции горячительного. Дружба их растет на глазах. Антон Трнкочи рассказывает захватывающую историю о том, как он, участвуя в соревнованиях по бобслею, слетел с трассы, головой сломал дерево, и ни у кого не оставалось сомнений, что он уже готовый покойник. Станислав Навратил живописует сбор пожертвований, организованный коллегами Антона Трнкочи, на венок, расписывает и самое куплю венка. Вся история заканчивается воскрешением Антона Трнкочи. Рене тут же загорается желанием написать рассказ о кадровике-бобслеисте. Чувствует он себя превосходно: впервые в жизни сидит за одним столиком с кадровиком и при этом не испытывает страха. А Мартин Кукучка тем временем упорно покрикивает какому-то незнакомцу за соседним столиком: «Привет, Йозеф!» — и тем самым повергает того в глубочайшее смущение.
[2]ВСЕ В АЖУРЕ, ЦАРЬ!
«К черту суеверия! — внушает себе Рене. — Встретил судьбу однажды — действуй, в другой раз можешь ее не признать, и пусть она тогда судит, как ей вздумается». Он уж давно собирался похлопотать насчет места редактора многотиражки Восточнословацкого металлургического завода, строительство которого уже идет полным ходом, — должность словно создана для него. Вот уж несколько дней, как Рене хранит в бумажнике газетную вырезку с объявлением, просто в тот вечер — в кабачке «У малых францисканцев» — он напрочь об этом забыл. Вспомнив, однако, на следующий день, он сразу же пишет туда заявление.
Но в тот самый миг, когда Рене уж было намеревался опустить конверт с заявлением в почтовый ящик на здании университета Коменского, где-то неподалеку, а точнее, у кафе «Крым», отделенного от университета лишь узкой улочкой, раздается возглас, подобный крику большой птицы:
— Царь, царь!
Итак, все ясно: где-то поблизости обретается прозаик Ван Стипхоут и Рене угодил в поле его зрения. Теперь держись, Рене! Конечно, в кармане у него есть еще две-три сотни крон, и отказать прозаику в деньгах для Рене столь же мучительно, как и солгать, что их вовсе нет. От прозаика Ван Стипхоута ведь ничего иного, как просьбы дать взаймы, ждать не приходится. А долгов он еще никогда не возвращал.
— Царь! — кричит Ван Стипхоут, на сей раз совсем близко, так как уже пересек улочку. — Приветствую тебя на улице имени товарища Штура[16]. Где же ты скрываешься? Пролетарий умственного труда, полагаю, ты еще не работаешь?
— Работаю, — говорит Рене, съеживаясь в ожидании.
— Ха-ха-ха! А где, царь, в которой губернии? Приедем, навестим.
Рене нисколько не сомневается в мобильности Вал Стипхоута. Прозаик еще в университетские годы (и том более позже, когда, совершив однажды прогулку по городу в одном исподнем, поневоле оказался свободным художником) способен был столь же неожиданно покидать столицу, сколь неожиданно в нее возвращаться. После каждого его возвращения — случалось и необоснованно — в мужских и женских туалетах университета Коменского и кафе «Крым» появлялись такого рода надписи: ПОЛУНДРА! ВАН СТИПХОУТ В БРАТИСЛАВЕ!
— В «Тесле», в Нижней! Затащил меня туда один мой знакомый, кадровик Трнкочи, — прокладывает Рене первый пришедший ему на ум ложный след, но вместе с тем и самый что ни на есть отдаленный, дабы не только удержать Ван Стипхоута от визита, но и исключить всякую возможность разоблачения этой лжи… И тут он вдруг вспоминает, что Ван Стипхоут уроженец Дольнего Кубина, удаленного от Нижней всего на каких-нибудь тридцать километров. Ван Стипхоут еще понапрасну утрудит себя — Рене охватывает внезапный порыв сострадания к прозаику. Это то самое мгновение, когда Ван Стипхоут мог бы запросто попросить взаймы! Однако ничего не подозревающий Ван Стипхоут счастливое мгновение упускает.
— В глубинке, на производстве, царь? Выполняешь, перевыполняешь? Всенепременно тебя навещу!
— Приезжай! — говорит Рене и бросается к приплывающему трамваю. — Найдешь меня в редакции многотиражки, буду рад.
— Один момент! — кричит ему вдогонку Ван Стипхоут. — Подкинь сотенку, царь! Когда приеду, шинель пропьем!
Поздно. Трамвай с нашим Рене на борту уже плавно удаляется.
Рене всегда что-то выпускает из памяти, забудет он и это пустячное событие — не вспомнит о нем и тогда, когда Восточнословацкий металлургический известит его, что он, как беспартийный, в заводскую газету принят быть не может. Взвесив все «за» и «против», Рене переберется из Братиславы в свою родную Жилину и подаст новое заявление — на сей раз туда, где у него есть знакомый, и даже кадровик, — в «Теслу Орава». Несколькими днями позже он получит анкету; заполненную, возвратит ее и с нетерпением станет ждать первых фокусов зимы и окончательного ответа.