‹…› <Ф. М. Достоевский, критиковавший эту концепцию>, писа<л> в V-й из «Ряда статей о русской литературе», что тем самым взгляд славянофилов становится неотличимо похож на созданный ими шаржированный образ «западника», ведь фактически отрицаемой, объявляемой пустой и ненужной, оказывается вся русская культура последних полутора столетий, вся история со времен Петра оказывалась ошибкой — или, если и неизбежным историческим этапом, то неспособным породить нечто действительно народное. Ф. М. Достоевский полемически остро называл эту позицию другой формой нигилизма — где во имя необнаруживаемого, едва ли не принципиально нефиксируемого объекта отвергается все наличное: и в такой перспективе уже не особенно важно, отвергается ли существующее ради прошлого или будущего — куда более существенным выступает всеобщий характер отрицания, оставляющий в настоящем, наличном лишь пустоту, nihil. Эта полемика имела содержание, существенно выходящее за пределы спора о литературе, поскольку Достоевский точно и болезненно для славянофилов фиксировал коренное затруднение их позиции — отсутствие субъекта, который мог бы быть активным носителем и выразителем того, что для славянофилов выступало под именем «народности».
Отмеченное концептуальное затруднение фиксировалось и самим славянофилами — и в начале 60-х годов И. С. Аксаков формулирует концепцию, призванную данное затруднение снять. ‹…› Он предлагает трехчленную формулу: «государство — общество — народ», в котором «общество» понимается как «орган осмысления народного бытия», тот субъект, который обладает самосознанием и способен перевести «народность», органически данную в «народе», на язык сознания — в обществе народ осознает самого себя, обретает сознание и сознательность. Продуктивность этой концепции, помимо прочего, и в том, что она позволяет ответить на существенный упрек «почвенников», не говоря уже о представителях «западнической» ориентации: реформы Петра и последующая эпоха также получают свой положительный смысл — они теперь осмысляются как время формирования «общества», время подготовки общественного самосознания ‹…›.
‹…› Политическое и правовое у славянофилов оказываются нетождественными государству — они первичны по отношению к нему, и именно в этой перспективе становится понятным странное безразличие славянофилов к вопросам государственного устройства, государственного управления — с их точки зрения это вопросы технические, вторичные по отношению к фундаментальным политическим решениям, следующие за ними и потому решение первых естественным образом переопределит государственные реалии.‹…› Ю. Ф. Самарин в открытом письме к Александру II заявлял: «Если бы, в сознании всех подданных Империи, просвещенных и темных, образ Верховной Власти не отличался более или менее отчетливо от представления их о правительстве, самодержавная форма правления была бы немыслима; ибо никогда никакое правительство не вознеслось бы на ту высоту, на которой стоит в наших понятиях Верховная Власть, и напротив, эта власть, ниспав на степень правительства, утратила бы немедленно благотворное обаяние своей нравственной силы». В этом понимании самодержавия явственно проявляется дворянский характер славянофильства — типичная враждебность к бюрократии, к выстраиваемому Николаем I «полицейскому (регулярному) государству», где бюрократия заменяет дворянство в его роли исполнителя государственной воли, но реакция эта, фиксируя возникающее и быстро набирающее силу «бюрократическое государство», одновременно ищет ему альтернативу на пути «прямого правления»: что проявится в странном и любопытном в концептуальном плане правлении Александра III, когда «реакция» использует формы, предвосхищающие будущие вождистские государства ‹…›. Если первоначально славянофилы (1840-х — 50-х гг.) могут быть однозначно отнесены к либеральным направлениям мысли ‹…›, то позднейшее развитие славянофильства демонстрирует нарастающее напряжение между либеральными основаниями и возрастающим консервативным тяготением. ‹…› Суть «консервативного» сдвига позднего славянофильства (в связи с чем в ретроспективе само славянофильство зачастую начинает оцениваться целиком как направление консервативного плана) связано с трансформацией самого (европейского) консерватизма, претерпевающего в 1860-е годы радикальные изменения. До этого момента решающим противником консерватизма было национальное движение — национализм, опирающийся на демократическую в своей основе идеологию национального тела и обретения им политической субъектности, противостоял сложившимся политическим образованиям и властям (и в этом смысле консервативный лагерь в Российской империи, напр., однозначно воспринимал славянофильство как противника, причем жесткость репрессий в отношении славянофилов была куда более однозначной и быстрой, чем аналогичные действия в отношении западников, в особенности если учесть малочисленность тогдашнего славянофильства). Позднее же славянофильство действует в ситуации, когда консервативная мысль и национализм все больше тяготеют к образованию идейных комплексов — и поскольку национализм выступает смысловым концептом, определяющим славянофильскую концепцию, то это вызывает смысловые подвижки славянофильства, попытки соединения названных идейных комплексов в новое целое [ТЕСЛЯ].
Социальную основу консервативно-охранительского движения 60-х — 70-х гг. составляло дворянство, особенно из числа крупных землевладельцев, духовенство, мещанство, небогатое купечество и значительная часть крестьянства. Во внутриполитической области консерваторы-охранители отстаивали незыблемость самодержавия, настаивали на укреплении позиций дворянства — основы государства и сохранении сословного деления общества. Они резко критически воспринимали развитие капиталистических отношений в России и все либеральные реформы, ратовали за неприкосновенность частной собственности, сохранение помещичьего землевладения и общины. Их основными идеологами, помимо старых славянофилов, были К. П. Победоносцев, граф Д. А. Толстой, М. Н. Катков[79], Ф. М. Достоевский, кн. В. П. Мещерский[80]. Распространению их идей способствовали чиновничье-бюрократический аппарат, церковь и реакционная печать. Так, например, М. Н. Катков в газете «Московские ведомости» подталкивал деятельность правительства в реакционном направлении, формулировал основные идеи консерватизма и формировал в этом духе общественное мнение. И старые славянофилы и близкие им в идейном отношении консерваторы-семидесятники, будучи охранителями-государственниками, ненавидели социальный прогресс, традиционно отстаивая самодержавие, православие и народность вкупе со «всеславянским единством» под скипетром российских императоров. Являясь апологетами христианского антисемитизма[81], они манифестировали юдофобские взгляды и ратовали за проведение политики государственного антисемитизма в Российской империи. В 70-е годы одним из апологетов теоретического антисемитизма в русской прессе стал крещеный еврей Я. Брафман, опубликовавший ряд антисемитских статей и утверждавший, что Талмуд — это «гражданско-политический кодекс, устанавливающий раздельность, поддерживающий фанатизм и невежество и во всех своих определениях идущий против течения политического и нравственного развития христианских стран» [ЭНГЕЛЬ].
Ему вторили известные русские писатели, поэты и ученые славянофильской ориентации — И. Аксаков, Н. Костомаров, украинофил Пантелеймон Кулиш и др., а так же такой яркий писатель и публицист либерально-критического направления, как Николай Лесков. Они публиковали статьи, в которых утверждалось, что евреи из-за своей религии стоят якобы особняком от других народов, что они являются угнетателями русского и украинского крестьянства и пр. Особенно усердствовал Иван Аксаков, обвинявший «русских Моисеева закона», в том, что они не имеют других занятий, кроме торгашества в том или другом виде. Ни фабрик, ни заводов евреи не держат — ни каменщиков, ни плотников, ни другого рода рабочих из них не бывает: только мелкие ремесла, извозничество и торговое посредничество во всех формах — вот их призвание;
декларировавший, что:
Предубеждение против евреев врождённо каждому христианину;
уверявший русскую общественность, что:
Не об эмансипации евреев следует толковать, а об эмансипации русских от евреев. ‹…› Если еврейский вопрос действительно будет рассматриваться теперь в высших правительственных сферах, то единственное правильное к нему отношение — это изыскание способов не расширения еврейских прав, но избавления русского населения от еврейского гнета. Гнет этот пока экономический, но с распространением высшего образования в еврейской среде, повторяем, он примет иной вид и образ — образ гнетущей русский народ «либеральной интеллигенции», да еще, пожалуй, во имя народа [АКСАКОВ И.], [КЛИЕР (II) и (III)].
Самой крупной и авторитетной фигурой из юдофобствующих литераторов правого лагеря, несомненно, был великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский. По «Дневнику писателя» — сборнику публицистических статей и художественных произведений (рассказы, очерки, воспоминания), публиковавшихся Достоевским в Ст. — Петербурге в 1873–1881 гг., — см. [ДОСТ-ДП], интересующийся «эпохой великих реформ» читатель можно составить достаточно ясное представление о проблематике, которая ставилась на повестку дня охранителями-государственникам. Касается это и «еврейского вопроса», который они всегда считали одним из самых «жгучих» на политической повестке дня. Достоевский муссировал этот вопрос со свойственной ему страстностью, и хотя во всеуслышание категорически отмежевывался от обвинение в жидоедстве — «я вовсе не враг евреев и никогда им не был», — название «антисемит» прочно закрепилось за ним. Даже такой «чуткий, самобытный и искусный» — по оценке И. Ф. Анненского, литературный критик как А. Г. Горнфельд[82]