начинает статью о нем в «Еврейской энциклопедии» словами:
Достоевский Фёдор Михайлович (1881–1881) — знаменитый русский писатель, один из значительнейших выразителей русского антисемитизма [ЕЭБ-Э. С. 310].
Полемика на сей счет ведется и по сей день, ибо. К сожалению, для нее имеются веские основания: в различных текстах того же «Дневника писателя», например, можно встретить высказывания, которые и поныне никак невозможно сопрягать вместе с такими остевыми для мировоззрения Достоевского понятиями, как «любовь к ближнему своему», «братство всех людей» или же «прекрасному делу настоящего братского единения с чуждыми им по вере и по крови людьми». Так, например, феномен истерической юдофобию — как ответ на эмансипацию евреев, он объяснял не экономическими и даже не культурологическими причинами, а сугубо иррациональными, которые, говоря современным языком, являлись проявлением «коллективного бессознательного»:
Тут не одно только самосохранение является главной причиной, а некоторая идея, движущая и влекущая, нечто такое мировое и глубинное, о чем, может быть, человечество еще не в силах произнести своего последнего слова.
Верхушка иудеев воцаряется все сильнее и тверже и стремится дать миру свой облик и свою суть. Идея жидовская охватывает весь мир. На протяжении 40-вековой истории евреев двигала ими всегда одна лишь к нам безжалостность ‹…› безжалостность ко всему, что не есть еврей ‹…› и одна только жажда напиться нашим потом и кровью.
Жид и банк — господин уже теперь всему: и Европе, и просвещению, и цивилизации, и социализму, социализму особенно, ибо им он с корнем вырвет Христианство и разрушит ее цивилизацию. И когда останется лишь одно безначалие, тут жид и станет во главе всего. Ибо, проповедуя социализм, он останется меж собой в единении, а когда погибнет все богатство Европы, останется банк жида. Антихрист придет и станет в безначалии.
Наступит нечто такое, чего никто не мыслит ‹…› Все эти парламентаризмы, все гражданские теории, все накопленные богатства, банки, науки ‹…› все рухнет в один миг бесследно, кроме евреев, которые тогда одни сумеют так поступить и все прибрать к своим рукам.
Да, Европа стоит на пороге ужасной катастрофы ‹…› хозяином, владыкой всего без изъятия и целой Европы является еврей и его банк ‹…›. Иудейство и банки управляют теперь всем и вся, как Европой, так и социализмом, так как с его помощью иудейство выдернет с корнями Христианство и разрушит Христианскую культуру. И даже если ничего как только анархия будет уделом, то и она будет контролируемая евреем. Так как, хотя он и проповедует социализм, тем не менее он остается со своими сообщниками-евреями вне социализма. Так что, когда все богатство Европы будет опустошено, останется один еврейский банк. ‹…› Революция жидовская должна начаться с атеизма, так как евреям надо низложить ту веру, ту религию, из которой вышли нравственные основания, сделавшие Россию и святой и великой!
Укажите на какое-нибудь другое племя из русских инородцев, которое бы, по ужасному своему влиянию, могло бы равняться в этом смысле с евреем. Не найдёте такого; в этом смысле евреи сохраняют всю свою оригинальность перед другими русскими инородцами, а причина того, конечно, этот «статус ин стату» (государство в государстве) его, дух которого дышит именно этой безжалостностью ко всему, что не есть еврей, этим неуважением ко всякому народу и племени, и ко всякому человеческому существу, кто не есть еврей.
Жиды погубят Россию!
Интернационал распорядился, чтобы еврейская революция началась в России. И начнётся ‹…› Ибо нет у нас для неё надежного отпора ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнётся с атеизма и грабежа всех богатств. Начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы, стойла; зальют мир кровью ‹…›. Евреи сгубят Россию и станут во главе анархии. Жид и его Кагал — это заговор против русских.
Евреи всегда живут ожиданием чудесной революции, которая даст им свое «жидовское царство»: Выйди из народов и ‹…› знай, что с сих пор ты един у Бога, остальных истреби или в рабов обрети, или эксплуатируй. Верь в победу над всем миром, верь, что все покорится тебе.
Строго всем гнушайся и ни с кем в быту своем не сообщайся. И даже когда лишишься земли своей, даже когда рассеян будешь по лицу всей земли, между всеми народами — все равно верь всему тому, что тебе обещано раз и навсегда, верь тому, что все сбудется, а пока живи, гнушайся, единись и эксплуатируй и — ожидай, ожидай.
Ну, что, если б это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов — ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собой в правах? Не обратили бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали бы кожу совсем? Не избили бы до тла, до окончательного истребления, как делали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю?
В окраинах наших спросите коренное население, что двигает евреев и что двигало их столько веков. Получите единогласный ответ: безжалостность; двигала их столько веков одна лишь к нам безжалостность и одна лишь жажда напитаться нашим потом и кровью[83].
Подробный анализ высказываний Достоевского о евреях и еврействе, как и обсуждение самой темы «Достоевский и еврейство» — см. одноименную статью одного из авторитетных исследователей творчества писателя [ШТЕЙНБЕРГ], выходит за рамки нашей книги. Мы ограничимся вышеприведенными цитатами, которые, как нам представляется, наглядно свидетельствуют о высоком градусе антисемитских настроений в мировоззренческой полемике 1860-х — 1870-х гг.
Достоевский был одним из первых отечественных мыслителей пытавшихся формулировать то, что сегодня называется «русская национальная идея». Однако, отметим, что Чехов не входил в число его поклонников: ни как писателя и ни как христианского мыслителя. Более того, он утверждал, что в молодости его якобы не читал, отложил на потом — когда ему стукнет 40 лет. На самом деле Чехов, конечно же, был знаком с основными произведениями Достоевского, кое какие его книги, возможно, он прочел еще будучи в гимназии. О том, что Чехов читал Достоевского, свидетельствуют замечания в его письмах последних лет жизни:
Купил я в Вашем магазине Достоевского и теперь читаю. Хорошо, но очень уж длинно и нескромно. Много претензий. При сем посылаю Вам обратно <после корректуры — М. У.>2 рассказа г-жи Орловой. ‹…› Из «Наташи» ‹…› получилось нечто во вкусе Достоевского, что, как мне думается, можно напечатать, только Вы еще раз прочтите в корректуре. Г-жа Орлова не без наблюдательности, но уж больно груба и издергалась. Ругается, как извозчик, и на жизнь богачей-аристократов смотрит оком прачки.
‹…› в таком сложном абсурде, как жизнь бедняжки Висновской[84], мог бы разобраться разве один только Достоевский.
Ваш рассказ «Странное происшествие» прочел. Очень интересно. Похоже, будто это писали Вы, начитавшись Достоевского. Очевидно, в ту пору, когда Вы писали этот рассказ, манера Достоевского была в большем фаворе, чем манера Толстого.
Вы пишете, что мы говорили о серьезном религиозном движении в России. Мы говорили про движение не в России, а в интеллигенции. Про Россию я ничего не скажу, интеллигенция же пока только играет в религию и главным образом от нечего делать. Про образованную часть нашего общества можно сказать, что она ушла от религии и уходит от нее все дальше и дальше, что бы там ни говорили и какие бы философско-религиозные общества ни собирались. Хорошо это или дурно, решить не берусь, скажу только, что религиозное движение, о котором Вы пишете, — само по себе, а вся современная культура — сама по себе, и ставить вторую в причинную зависимость от первой нельзя. Теперешняя культура — это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы хотя в далеком будущем человечество познало истину настоящего бога — т. е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре. Теперешняя культура — это начало работы, а религиозное движение, о котором мы говорили, есть пережиток, уже почти конец того, что отжило или отживает[85].
Представление о неприятии творчества Достоевского в целом — и как писателя, и как мыслителя профетического толка, во многом базируются на психофизическом анализе портрета Чехова. Если вглядеться в него, то обнаружится, что и постоянное колебание чеховского ума между «есть Бог» и «нет Бога», и обостренное чувство ускользающей жизни, и концептуально — смысловая незавершенность чеховских текстов, в которых стремление героя разрешить важный для него вопрос приводит к окончательному увязанию в его «непроходимой» сложности, то есть все то, что считается аксиомами философского адогматизма, — может быть истолковано в качестве объективации распадающихся составляющих тревожной души, бессильной, несмотря на отчаянные попытки волевого самоурегулирования, собрать их в цельный узел (излишне добавлять, что объективация — бесспорно гениальная). Чехов не любил «мировоззрений» и не любил ни громких слов, ни повышенного тона, ни выставления напоказ своих чувств, ни надрыва, ни преувеличений. Когда при нем кто-то пожаловался — «рефлексия заела, Антон Павлович», Чехов ответил — «а Вы водки меньше пейте» [БОЛОГОВ].
Как тип личности Достоевский для Чехова был во всем «чересчур уж чересчур»: слишком категоричен, декларативно идеен и одновременно «груб и издерган»[86]. Несомненно, отталкивал он Чехова, — имевшего в детстве крайне негативный опыт воцерковливания, и своим православным ригоризмом. Да и как стилист Достоевский, являющийся основоположником экспрессионизма в европейской литературе[87]