, по-видимому, был ему антипатичен. Чехов, продолжатель пушкинско-тургеневско-толстовской традиции в литературе, развивал ее в совершенно ином направлении, о чем будет сказано в следующей главе, посвященной его отношениям с Лесковым.
По утверждению Достоевского «гений народа русского, может быть, наиболее способен, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения» ‹…› быть русским означает быть «братом всех людей, всечеловеком, если хотите». ‹…› Приписывая всечеловечность русскому народу и русскому национальному поэту — Пушкину, Достоевский придает обоим богоподобные черты [МУРАВ].
Однако всечеловечность русского народа у Достоевского на евреев не распространялась:
<В> устных и печатных замечаниях Достоевского 1880 года евреи не имеют отношения к русской национальной идее: «Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли…» Акцент на принадлежности русских к «великой арийской расе», кажется, исключает евреев. Евреи не могли быть проводниками этой эмоциональной привязанности русских к арийской расе [МУРАВ].
Уже в гимназии Чехов являл собой тип человека «здравомыслящего»: скептически-недоверчивого, рационального, рассудительного, избегающего «крайностей видения». «Здравый смысл — он беспартиен»[88], и в этой связи Чехов, при всем своем охранительском отношении к историческим составляющим русской культурной традиции, навряд ли когда-либо очаровывался такой объединяющей всех «истинных русских патриотов» воедино мировоззренческой абстракцией, как «национальная идея».
Национальная идея не рациональна, она воспринимается людьми не только как задача на пути к чему-то, а как самоцель, как миссия. Только на ее основе можно говорить о национальной стратегии, направленной на реализацию национальной идеи [ТИШКОВ].
Можно полагать, главным образом по отдельным высказываниям в переписке, что Чехов отчасти разделял взгляд Достоевского на евреев как «чужеродную расу». Историками литературы высказывается мнение [ТОЛСТАЯ Е. (II)] о его якобы убежденности в молодые годы в том, что мол-де:
евреям не надо давать ассимилироваться, т. к. патриархальный и религиозный еврей представляет меньшую опасность, чем русифицированный космополит: он менее социально мобилен и сфера его влияния традиционно ограничена [ЗАГИД].
Не секрет, что сосуществуют два образа личности Чехова — для внешнего окружения: веселый, остроумный, очень доброжелательный, располагающий к себе человек, и для приватной сферы: желчный, саркастичный, раздражительный, скептик-ипохондрик. Естественно, в разные периоды жизни, по мере развития туберкулезного процесса в организме Чехова, те или иные составляющие обоих образов становились превалирующими. Принимая во внимание это обстоятельство, можно, конечно, делая акцент на ряде негативных черт характера Чехова, говорить о присущем ему «последовательном раздражении против „сынов и дочерей израильских“» [ТОЛСТАЯ Е. (II)], но — лишь в сугубо предположительной форме (sic!), ибо никаких прямых заявлений на сей счет Чехов не делал. А кого, кто и как в повседневном быту постоянно раздражает, и по каким причинам — это вопрос отнюдь не мировоззренческий.
По этим же причинам мы можем лишь предполагать, что юдофобский пафос Достоевского не мог импонировать Чехову — как по форме выражения, так и в этическом плане. Об этом косвенно свидетельствует тональность ранних публикаций Чехова (Антоши Чехонте), — см. например, рассказ «Интриги» (1887). В сюжете юморески «По-американски» (1880), 20-летний Чехов впервые затрагивает евреев. Ее герой желает вступить в брак, и среди требований к потенциальной невесте есть такое: «Во всяком случае не еврейка. Еврейка всегда будет спрашивать: „А почём ты за строчку пишешь? Отчего ты к папыньке не сходил — он бы тебя наживать деньги науцил“. А я этого не люблю». В «Календаре „Будильника“ на 1882 год» — типичная (в том числе и для нашего времени) «фейковая новость»: «16 марта астроном Бредихин сделает сообщение о двух евреях, виденных им на планете Сатурн, которые, по его мнению, бежали на эту планету от воинской повинности». Но подсмеивается писатель не только над евреями но, что весьма показательно, ибо в то время это было редкостью, и над антисемитами. К примеру, в заметке «И то и се», посвященной концерту Сары Бернар, Алеша Чехонте пародирует кондового славянофила: «Сын мой!.. Я открыл свои глаза и увидел знамение разврата… Тысячи людей, русских, православных, толпами шли к театру и клали свое золото к ногам еврейки!» (1881). В «Визитных карточках» (1886) их автор называет главного редактора реакционного журнала «Луч» Станислава Станиславовича Окрейца — Юдофобом Юдофобовичем. Одиозную личность «присяжного юдофоба» Окрейца, человека, «в течение многих лет то под собственной фамилией, то под псевдонимом Орлицкого выливавшего в специально создаваемых им органах печати помои на еврейский народ»[89], Чехов высмеял также в рассказах «Завещание старого 1883 года», «Елка» (1884), «Прощение» (1884), «Письма» (1886), а в шуточной «Литературной табели о рангах» (1886), поставил его единолично на последнее место среди всех живущих русских литераторов («Не имеющий чина»).
Популярные юмористические журналы той эпохи — «Стрекоза», «Будильник», «Осколки», «Зритель» и др.
‹…› систематически культивировали на своих страницах юдофобию — этакую полудобродушную, традиционную, как бы само собой разумеющуюся, в качестве естественной черточки русской народной жизни, которой они охотно подыгрывали. Насмехаться над жидом было так же натурально, как над пьяницей, мошенником, скрягой-купцом. Это был тип, один из как бы вечных характеров юмористического мира. Спектр его интерпретаций, впрочем, мог существенно колебаться в зависимости от индивидуальности того или иного автора.
Однако, что весьма показательно:
Чехов, вслед за своим первым литературным ментором Н. А. Лейкиным, избегал такого юмора. Но другие сотрудники «Осколков» им не брезговали. К ним относился приятель Чехова Виктор Викторович Билибин, который вел постоянную рубрику первой страницы «Осколки петербургской жизни» за подписью И. Грэк. С ним связан примечательный эпизод ‹…›. В письме к Билибину в Петербург от 4 апреля 1886 г. Чехов писал:
Насчет хорошеньких женщин, о к<ото>рых Вы спрашиваете, спешу «констатировать», что их в Москве много. Сейчас у сестры был целый цветник, и я таял, как жид перед червонцем… Кстати: в последних «Ос<колк>ах петербургской жизни» Вы три раза ударили по жиду. Ну зачем?
‹…›
30-го апреля я еду на дачу. Летом буду, вероятно, на юге. У меня опять было кровохарканье [СЕНДЕРОВИЧ. С. 345–346].
Это письмо, являющее собой пример дружеского[90] укора, весьма оригинальное по форме и стилистике, выдержанно в характерном для Чехова ироикомическом ключе. Однако при внимательном аналитическом прочтении в нем вычленяются вполне «серьезные» высказывания, позволяющие судить об отношении тридцатилетнего Чехова к «еврейской теме». Первое, что в нем бросается в глаза это сочетание: подыгрывание Билибину («таял, как жид перед червонцем») и упрек в пересоле насчет жида. Чехов как бы говорит: ну вот, мы с вами изъясняемся на одном языке: жид, конечно же, есть жид, но все-таки нужно соблюдать какие-то рамки цивилизованного поведения и не нападать на жида просто за то, что он существует. Поводом послужила очередная порция билибинского зубоскальства в его рубрике «Осколки петербургской жизни» в выпуске «Осколков» от 29 марта 1886 (№ 13). В первой заметке по поводу строительства петербургской водопроводной башни И. Грэк приплел евреев ни с того ни с сего, без всякой связи по содержанию: «Недаром говорят американцы и евреи, что „время — деньги“». В следующей заметке он рассказывает о том, что в Петербурге появился некто мистер Фрей, проповедник новой веры, который ходит по гостиным, убеждая, что любая вера, не исключая огнепоклонства, пригодна для спасения, и приобретая сердца мужчин рассказами о мормонах-многоженцах, а дам — рассказами о многомужестве на островах Фиджи. Финал сообщения примечателен своим выводом: «Очень занятный американец, о котором, однако, сомневаются: не еврей ли?» ‹…› Третья заметка достойна быть приведенной целиком: «Кстати о евреях. Профессор Боткин открыл, что евреи умеют убежать не только от военной повинности, но даже… от чахотки. Профессор даже обижается: — Наука велит ему, больному еврею, отправиться на лоно Авраама, Исаака и Иакова, а еврей надует науку и болезнь и еще 6–8 лет живет!.. Ну как же вы после этого хотите, чтобы евреи соблюдали питейные законы, если они даже законы природы умеют обойти?! Хитрый народ. И. Грэк».
К концу того же письма, в котором Чехов откликнулся на эти заметки Билибина, сообщается: «У меня опять было кровохарканье» (4 апреля 1886). Трудно себе представить, что упомянул об этом Чехов вне всякой связи с заметкой Билибина. Если это ответ, то довольно весомый [СЕНДЕРОВИЧ. С. 346].
Вполне естественно, что для Чехова как выходца из косной мелкоторговой среды был ненавистен посконный русский быт, нашпигованный унизительными для свободной личности мерзостями. Их он перечисляет в получившем широкую известность письме А. С. Суворину в качестве примера того, что должен «выдавить» человек в процессе самовоспитания:
Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течёт уже не рабская кровь, а настоящая человеческая…