В этот перечень, однако, не входит юдофобия — непременная составляющая перечня русского простолюдина. А. С. Суворин относился к ее проявлениям с большим пониманием и всегда, в публичном пространстве, одобрительно. Его газета «Новое время», никогда не упускающая случая «зацепить еврея» по любому поводу, посвятила, например, в 1883 г. «еврейскому „врожденному мошенничеству“, многие столбцы», над чем иронизировал ее же автор Николай Лесков, писавший, что
Узнала на всемирной выставке в Амстердаме, что все алмазы и брильянты на 33-х амстердамских промышленных фабриках гранят евреи и что они не только искуснейшие в этом деле люди, но что между ними нет также ни одного вора.
Еврей — и не крадет ни алмаза, ни брильянта, которые так легко спрятать и которые могут выпасть!
Но это в Голландии. Наш русский жид, быть может, иной природы, или инакова природа людей, окружающих жида в Голландии, где ему верят, и в России, где ему беспрестанно мечут в глаза, что он плут и бездельник…
Последнее, кажется, едва ли не вернее. Стоит ославить человека канальею, относиться к нему, как к каналье, и в нем в самом деле явится нечто канальское.
Так у нас и сделали. И факт, что жид живет честным человеком на берегах Амстеля, не в силах изменить мнение тех, кому хочется настаивать, что на берегах Днепра жид может быть только эксплоататором и плутом [ЛЕСКОВ-ЕвР].
Можно полагать, что Чехов, очень чуткий к проявлению несправедливости в отношении кого бы то ни было, разделял пафос Лескова по отношению к «евреям вообще», но в частности, когда дело касалось аккультуривания евреев, он в 70-х — 80-х годах находился на охранительских позициях, хотя, судя по его увещеваниям особо зарывавшихся в жидоедстве собратьев по перу из суворинского окружения, не выказывал при этом особой агрессивности.
Александр Солженицын цитирует высказывания одного представителя поколения 70-х — 80-х гг. ХХ в., по-видимому, левореволюционных взглядов, о ментальном перерождении еврейских интеллигентов в процессе аккультурирования:
Мы готовились идти в народ и, разумеется, в русский народ. Мы отрицали еврейскую, как и впрочем всякую религию, жаргон считали искусственным языком, а древнееврейский язык — мёртвым… Мы были искренними ассимиляторами и в русском просвещении видели спасение для евреев… Почему же мы стремились работать среди русского народа, а не еврейского? Это объясняется нашим отчуждением от тогдашней духовной культуры русского еврейства и отрицательным отношением к его ортодоксальным и буржуазным руководителям, из среды которых мы… сами вышли… Мы полагали, что освобождение русского народа от власти деспотизма и гнёта владеющих классов приведёт также к политическому и экономическому освобождению всех других народов России и в том числе еврейского. И надо сознаться, что русская литература… привила нам также, в известной степени, представление об еврействе не как о народе, а как о паразитном классе [СОЛЖЕНИЦЫН. С. 220].
Тип людей, каким заявляет себя цитируемый выше еврейский интеллигент, был явно для Чехова не симпатичен. Как уже отмечалось, и будет не раз повторено ниже, в его случае отношение еврейству являлось вопросом в первую очередь культурологическим, связанным с утверждением русской идентичности при столкновении русской культурной традиции с чужеродными влияниями. А еврей-ассимилянт при всей своей «наработанной» русскости оставался в глазах Чехова инородцем. Так относились евреям-литераторам, появившихся на русской культурной сцене во второй половине XIX в., все русские писатели-классики того времени, включая Льва Толстого. В качестве примера приведем высказывание на сей счет такой литературной знаменитости, как Иван Гончаров. В письме Великому князю Константину Константиновичу (К. Р.) он однозначно заявляет[92]:
Это — разные Вейнберги, Фруги, Надсоны, Минские… и прочие ‹…›. Они — космополиты-жиды, может быть, и крещеные, но все-таки по плоти и крови оставшиеся жидами… Воспринять душой христианство <они> не могли; отцы и деды-евреи не могли воспитать своих детей и внуков в преданиях Христовой веры, которая унаследуется сначала в семейном быту, от родителей, а потом развивается и укрепляется учением, проповедью наставников и, наконец, всем строем жизни христианского общества [ИАГ-ККР. С. 52].
Чехов к православию — государственной религии Российской империи, с юных лет относился без пиетета, даже, можно сказать, неприязненно. Судя по кругу чтения Антона Чехова-гимназиста, он в те годы симпатизировал отнюдь не славянофилам, а представителям либерально-демократической мысли 60-х — 70-х гг.: Некрасову, Писареву, Добролюбову, Тургеневу, Грановскому, Л. Толстому и др., не разделяя при этом ни нигилистских, ни народнических идей своего времени. Трудно определить, кого из перечисленных публицистов и писателей Чехов особо чтил в свои гимназические годы. Однако известно, что уже тогда он был большим поклонником Ивана Тургенева — «западника» и либерального демократа, в романах которого главным героем делался персонаж, несущий начало развития, революционное в своем существе, <который> сознательно ставит перед собою цель служить прогрессу общества, отрицать и уничтожать то, что тормозит его развитие. Тургенев писал о своем герое: «…если он называется нигилистом, то надо читать: революционером». ‹…› Добролюбов ‹…› пишет о галерее созданных Тургеневым типов: «Каждое из этих лиц было смелее и полнее предыдущих, но сущность, основа их характера и всего их существования была одна и та же. Они были вносители новых идей в известный круг, просветители, пропагандисты…» [ЛОТМАН Л.М.].
Любовь к Тургеневу Чехов пронес через всю свою жизнь. Письма зрелого Чехова свидетельствуют о его осведомлённости во всём, что касается Тургенева — от издания сочинений до тургеневских спектаклей, рецензий и т. д. В них же дана оценка значимости Тургенева для русской литературы и характеристика почти всех его произведений Особенно высоко Чехов ставил «Отцов и детей»:
Боже мой! Что за роскошь «Отцы и дети»! Просто хоть караул кричи. Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел, и было такое чувство, как будто я заразился от него. А конец Базарова? А старички? А Кукшина? Это чёрт знает как сделано. Просто гениально[93].
Впрочем, далее в этом письме следует нелицеприятная чеховская критика женских персонажей Тургенева. Несомненно, что помимо чисто литературных аспектов прозы Тургенева, которые Чехов внимательнейшим образом изучал и переосмысливал, ему импонировал и главный герой Тургенева — разночинец-интеллигент, сугубый прагматик и атеист. Люди этого типа, вошедшие усилиями писателей-шестидесятников в русскую литературу, возмущали общественное сознание россиян, и Чехов-гимназист всматривался в них как в самого себя — внимательно, изучающее и критически. Другим литературным кумиром Антона Чехова был опять-таки писатель либерально-демократической направленности — Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. В письме А. Н. Плещееву от 14 мая 1889 г. он говорит о своем отношении к скончавшемуся М. Е. Салтыкову-Щедрину:
Мне жаль Салтыкова. Это была крепкая, сильная голова. Тот сволочной дух, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага…
Из русских писателей-классиков, которых читал и чтил в молодые годы Антон Чехов, относится, как уже говорилось, и Николай Семенович Лесков. Добавим к вышесказанному одну биографическую подробность: лишь Лескова да Островского отец Антона, Павел Егорович Чехов, признавал писателями [РЕЙФ. С. 150].
По мнению литературного критика и мыслителя Михаила Меньшикова, близко знавшего зрелого Антона Чехова[94], в духовном отношении писатель являл собой особый тип «шестидесятника»:
Поколение Чехова, воспитанное на Белинском, Добролюбове, Писареве выдвинуло ряд разнообразных типов; между ними были и грубые, с оттенком пошлого во всем цинизма, но были и удивительные по нравственной красоте. Мне показалось, что Чехов принадлежит к благороднейшим людям этого поколения, и я не ошибся. Скажу прямо, я встречал людей не менее искренних, чем Чехов, но людей до такой степени простых, чуждых всякой фразы и аффектировки, я не помню. Это не была напускная, как у многих, выработанная простота, а требование души, для которой всякая фальшь была мучительна. ‹…› Чехов по повышенной требовательности напоминал собою англичанина. Да, но это не мешало ему быть насквозь русским, и даже более русским, чем большинство русских. Большинство — неряхи, лентяи, кисляи и воображают даже, что это-то и есть наша национальная черта. Сущий это вздор. В неряшестве расползается всякий стиль; «авось» и «как-нибудь» — это значит отсутствие всякой физиономии. Повышенная же требовательность есть повышенная индивидуальность, это более определившаяся, отчеканенная порода, это сама национальность в ее возможной законченности. Глядя на Чехова, я часто думал: вот какими будут русские, когда они окончательно сделаются европейцами. Не утрачивая милой мягкости славянской души, они доведут ее до изящества. Не потеряв добродушия и юмора, они сбросят только цинизм. Не расставаясь со своей природой, они только очистят ее от заскорузлой тины, грязи, лени, невежества и еще раз лени. Русский европеец, — я его представляю себе существом трезвым, воспитанным, изящным, добрым и в то же время много и превосходно работающим. Таким был Чехов, как человек, помимо его прекрасного таланта [МЕНЬШИКОВ М. (I)].
Конец «эпохи великих реформ» связан с рядом важнейших в биографии Антона Чехова событий.
1879 год
15 июня Чехов получает «аттестат зрелости» — свидетельство об успешном окончании Таганрогской гимназии. Оценки: Закон Божий — 5, русский язык и словесность — 4, логика — 4, латинский язык — 3, греческий язык — 3, математика — 3, физика и математическая география — 3, история — 4, география — 5, немецкий язык — 5. Общее заключение педагогического совета о Ч.: «на основании наблюдений за все время обучения его в Таганрогской гимназии поведение его вообще было