он скрупулезно фиксировал особенности «мелкого» писательского быта, вплоть до привычек, излюбленных выражений, подробностей личной жизни (часто весьма интимных). Фидлером в частности воспроизведено значительное число высказываний русских литераторов, в том числе и весьма обидных, в адрес немцев. Вполне естественно, что Ф. Ф. Фидлер, как немец по происхождению, был особо настроен на «немецкую волну», однако, если бы «еврейская тема» звучала как нечто острое, злободневное, он не мог бы, учитывая его внимание даже к «мелочам», ее не отметить.
Основной социальный конфликт той эпохи состоял в жестком противостоянии Самодержавия и гражданского общества, и евреи Российской империи участвовали в нем как ее граждане, униженные и оскорбленные постоянным ущемлением со стороны верховной власти их гражданских прав и свобод. В этом качестве они, как народ, вызывали сочувствие у просвещенной части русского общества, в том числе и у Чехова, очень чуткого в отношении всякого рода несправедливостей и унижений человека человеком. Однако как декларативно «аполитичный писатель» Чехов дистанцировался от всякого рода «коллективных действий», видя в них выражение непримиримости к инакомыслию, свойственные любой форме «групповщины» и «партийности».
Понятие справедливости в конце позапрошлого века становилось предметом философских споров, трактатов. Через семь лет после «Врагов» выйдет русский перевод книги Г. Спенсера «Справедливость». Через несколько лет напишет свои статьи о справедливости (применительно к проблеме веротерпимости) Владимир Соловьев. Чехов к этому времени уже высказал свое понимание справедливости. Он приложил это понятие к повседневной жизни, к реальному миру людей, каждый из которых является носителем своей правды. Несправедливость, в понимании Чехова, — это неспособность понять другого, встать на его точку зрения. Люди неспособны в суете и спешке заметить громадную тоску смешного маленького человека, извозчика Ионы Потапова («Тоска»). На признание в небывалой любви отвечают «осетриной с душком» («Дама с собачкой»). В горе вместо сочувствия друг другу начинают злобно доказывать свои права, пусть тысячу раз обоснованные («Враги»). В этой всеобщей — но осуждаемой прежде всего в интеллигенции — глухоте и слепоте он видит зародыши несправедливости. Зародыши, которые могут потом разрастись в большое несчастье — во вражду религий, наций, классов. Другой пункт чеховских обвинений русской интеллигенции тесно связан с первым. Если отсутствие справедливости проявляется прежде всего в абсолютизации своей «правды» и неумении услышать и понять другого, в непримиримости к инакомыслию, — больше всего это проявляется в пристрастии русской интеллигенции к партийности.
«Во всех наших толстых журналах царит кружковая, партийная скука. Душно! Не люблю я за это толстые журналы, и не соблазняет меня работа в них. Партийность, особливо если она бездарна и суха, не любит свободы и широкого размаха». Заявить так в конце 80-х годов, когда в среде русской интеллигенции отчетливо пролегли размежевания по идеологическим признакам, когда вожди складывавшихся литературных (пока) кружков, партий требовали единомыслия от своих сторонников, — значило отмежеваться от того, что становилось едва ли не главным отличительным признаком интеллигенции [КАТАЕВ В.(I)].
Всю свою жизнь Чехов твердо и однозначно объявляя себя аполитичным художником. Так, например, в письме к А. С. Суворину от 6 февраля 1898 г., где речь идет о процессе над Дрейфусом, он говорит:
…дело писателей не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они уже осуждены и несут наказание. Скажут: а политика? интересы государства? Но большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее. Обвинителей, прокуроров, жандармов и без них много, и во всяком случае роль Павла им больше к лицу, чем Савла [ЧПСП. Т. 7. С. 166–168].
Примечательно, что именно в 1898 году образовалась Российская социал-демократическая рабочая партия — РСДРП, которая будет требовать от писателей однозначной политической ангажированности (по отношению, естественно, к ее идеологии и программе), а через два года его друг А. С. Суворин станет одним из членов-учредителей монархической православно-консервативной партии «Русское собрание» (1900), в основу программы которой будет положена «Уваровская триада»: «Православие, Самодержавие и Русская Народность»[131].
Партийность политическая заявит о себе к концу чеховской эпохи, но им уже было указано, что жертвами всякой партийности становятся человеческая свобода и подлинный талант. Отказ от подчинения личности узкой, бездарной и сухой партийности был его ответом на поразившее интеллигенцию его эпохи деление на «наших» и «не наших». При этом оборотной стороной партийной узости и идейной тирании ему виделись безыдейность и беспринципность. «Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не был». «Идейность» названа Чеховым первой среди признаков «людей подвига» в его знаменитом некрологе Н. М. Пржевальского [КАТАЕВ В.(I)].
По иронии судьбы или законов исторического развития общества «идейные люди подвига», о которых грезил Чехов, явили себя уже на следующий год после его кончины — в Первую русскую революцию 1905–1907 гг. Среди них, бесспорно, были выдающиеся люди, и в первую очередь, конечно, ставший через каких-то десять лет «Вождем мирового пролетариата» Владимир Ильич Ульянов-Ленин. Впрочем, «идейность» у этих «людей подвига» была иная — партийная: «марксистская и пролетарская» — в отличии от чеховской беспартийной, т. е., по их мнению, «интеллигентской и мелкобуржуазной». Чеховская «идейность» заключалась в преданности красоте, добру и справедливости, а также «личной свободе» — как принципу жизни по собственным убеждениям. Все это и составляло основной костяк его «независимости», которой так восторгались все знавшие Чехова, в том числе смолоду тяготевший к «партийности» Горький:
…рад я, что встретился с Вами, страшно рад! Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел[132].
Что же касается произведений Чехова, в которых, так или иначе, звучит «еврейская нота», то здесь на первый план выходит проблема их герменевтического раскрытия: понимания и интерпретации[133]. Другое дело, что проявить понимание, т. е. встать на точку зрения Чехова в ряде вопросов, в частности — в еврейском, часто бывает невозможно, т. к. она у него четко не выявлена, можно сказать, «размазана» между крайними полюсами. По этой причине столь важную роль в раскрытии чеховских смыслов играет интерпретация. В первую очередь это касается его литературных произведений.
Литературное произведение — не зеркало реальных обстоятельств, но они не безразличны для понимания текста: исторический комментария составляет необходимый вспомогательный компонент осмысления текста. Как представления о мире необходимы для понимания слов, хотя и не определяют содержания речи, так знание исторических обстоятельств, в том числе ситуации автора, полезно для понимания литературного произведения. Чеховские тексты густы, как хорошая поэзия — каждое слово в счет. Прямая функция этой густоты — смысловая глубина, которая не приметна с поверхности. Только глаз, настроенный на тончайшие особенности чеховского языка, способен различить под поверхностью повествуемых перипетий менее очевидные события — чисто смысловые. В художественных текстах, в том числе чеховских, существенно не только то, о чем повествуется, но и то, что и как сказано. Редкостная особенность речи Чехова заключается в том, что она ненавязчива; он не щеголяет ею, а, наоборот, укрывает ее индивидуальные особенности в одежды общепринятой, расхожей речи, так что кажется, будто он занят подражанием жизни.
Подобно поэтической, речь Чехова супердетерминирована, то есть имеет дополнительные функции: помимо привычных прямых логико-грамматических функций, артикулирующих высказывание, и репрезентативных, описательных, представляющих видимые предметы и события, его речь мягко акцентирует некоторые элементы высказывания, которые в совокупности создают особый, символический уровень значений [СЕНДЕРОВИЧ. С. 350–351, 387].
Итак, поскольку текстам Чехова в большинстве своем присуща «смысловая глубина, которая не приметна с поверхности» в их понимании и интерпретации мы сталкиваемся с теми же герменевтическими проблемами, что и в случае поэтических или библейских текстов. По этой причине, во избежание излишней субъективности, ниже мы будем по возможности избегать анализа еврейских образов в чеховских произведениях, ограничившись лишь несколькими иллюстрациями герменевтических раскрытий в Гл. VIII., выполненных известными учеными-филологами.
Возвращаясь к знаковым эпизодам, которые высвечивают конкретные факты позиционирования Чехова в общественных событиях, спровоцированных пресловутым «еврейским вопросом», напомним читателю узловые моменты эпохи 80-х — начала 1900-х годов. 1 марта 1881 г. — не только дата гибели Александра II, но и точка отсчета эпохи контрреформ в истории России, знаменующейся консерватизмом и государственным протекционизмом в экономике и антилиберальной реакцией во внутренней политике, включая политику в области национально-конфессиональных отношений. На престол под именем Александра III взошел второй сын покойного императора — Александр Александрович Романов[134], который и по типу личности, и по мировоззрению резко отличался от своего покойного отца. Вот что пишет о нем тонкий знаток той эпохи историк Петр Зайончковский:
Александр III родился в 1845 г. и как один из пяти младших сыновей Александра II (Александр, Владимир, Алексей, Сергей и Павел), которому не предназначалось восседать на российском престоле, получил весьма скромное образование. ‹…› Будущий российский император, судя по отзывам его воспитателей, а также личным дневникам, не отличался широтой интересов, впрочем, как и другие его братья. Тупость и упрямство — таковы качества, которые обнаруживались в нем еще в раннем детстве. Наряду с шалостями, невниманием, непослушанием, а также другими детскими пороками воспитатели в своих отзывах фиксируют старательность как одно из главных качеств великого князя. В донесениях воспитателей Зиновьева и Гогеля за июнь 1856 г. сообщается, например, что по чистописанию Александр «очень старался». Особенных успехов он добивается «во фронте». Уже в пятилетнем возрасте воспитатели отмечают у мальчика усердие во фронтовых занятиях. Так, за сентябрь 1850 г. дважды сообщается, что великий князь «очень старался маршировать». Вообще же успех в науках был невелик. Абсолютной грамотностью в родном языке он так и не овладел, делая порой не столь уж несущественные ошибки. Так, в наречии «еле» он умудряется допустить две ошибки, воспроизводя его через «Ъ», как глагол «Ъсть» в третьем лице множественного числа прошедшего времени: «Ъли». Записи в дневниках Александра III не только в детские и юношеские годы, но и в зрелом возрасте не свидетельствуют об интеллектуальных запрос