[171] [СЕНДЕРОВИЧ. С. 348].
Красные собаки желтой ненависти
Грызутся с белыми собаками розовой любви,
А беззаботные гуси людского равнодушия
Смотрят на это и глупо гогочут: «га-га».
Моя ультрамариновая фея с морковными кудрями!
Разве ты не поняла еще
Своим лазурно-кристальным сердцем,
Отчего грызутся в моей душе
Красные собаки желтой ненависти
С белыми собаками розовой любви?
Отчего беззаботные гуси людского равнодушия
Смотрят на это, вытягивая свои шеи,
Отчего они глупо гогочут свое «га-га» —
Разве ты не поняла, не поняла еще?[172]
20 октября 1894 года, не дожив и до 50 лет, в Ливадии — любимом своем уголке в Крыму, скончался император Александр III.
На престол вступил 26-летний наследник Александра III Николай, которому было суждено стать последним русским императором. Умирая, Александр III завещал сыну охранять самодержавие — «историческую индивидуальность России». Он был убежден, что если «рухнет самодержавие, не дай бог, тогда с ним рухнет и Россия. Падение исконной русской власти откроет бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц». Кроме того, Александр писал сыну:
В политике внешней держись независимой позиции. Помни, у России нет друзей. Нашей огромности боятся. Избегай войн… Будь тверд и мужественен, не проявляй никогда слабости… укрепляй семью, потому что она основа всякого государства.
Но этого оказалось мало для того, чтобы править Россией. Старший сын Александра III, он больше десяти лет был цесаревичем, наследником престола. Но когда отец умер, выяснилось, что Николай не готов править Россией, он страшится своей участи. И это видели все окружающие. Великий князь Александр Михайлович (Сандро) вспоминал день смерти Александра и вступления Николая на престол:
«Смерть императора Александра III окончательно решила судьбу России. Каждый в толпе присутствовавших при кончине Александра III родственников, врачей, придворных и прислуги, собравшихся вокруг его бездыханного тела, сознавал, что наша страна потеряла в лице государя ту опору, которая препятствовала России свалиться в пропасть. Никто не понимал этого лучше самого Ники. В эту минуту в первый и последний раз в моей жизни я увидел слезы на его голубых глазах… Он не мог собраться с мыслями. Он сознавал, что сделался императором и это страшное бремя власти давило его. „Сандро, что я буду делать! — патетически воскликнул он. — Что будет теперь с Россией? Я еще не подготовлен быть царем! Я не могу управлять империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!“ Помочь ему? Мне, который в вопросах государственного управления знал еще меньше, чем он!..»
Природа не дала Николаю важных для государя свойств, которыми обладал его покойный отец. Самое главное, у Николая не было «ума сердца» — политического чутья, предвидения и той внутренней силы, которую чувствуют окружающие и подчиняются ей. Впрочем, Николай и сам чувствовал свою слабость, беспомощность перед судьбой. Он даже предвидел свой горький удел: «Я подвергнусь тяжелым испытаниям, но не увижу награды на земле». Николай считал себя вечным неудачником: «Мне ничего не удается в моих начинаниях. У меня нет удачи»… К тому же он не только оказался не подготовлен к правлению, но и не любил государственные дела, которые были для него мукой, тяжкой ношей: «День отдыха для меня — ни докладов, ни приемов никаких… Много читал — опять наслали ворохи бумаг…» (из дневника). В нем не было отцовской страстности, увлеченности делом. Он говорил: «Я… стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией». При этом иметь с ним дело было чрезвычайно трудно. Николай был скрытен, злопамятен. Витте называл его «византийцем», умевшим привлечь человека своей доверительностью, а потом обмануть. Один острослов так писал о царе: «Не лжет, но и правды не говорит». ‹…›
Придя к власти, Николай показал, что не отступит ни на йоту от курса, избранного отцом, и не вернется на путь, некогда проложенный его дедом, Александром II. Об этом он заявил в январе 1895 года на торжественном приеме депутаций от разных сословий и городов, приехавших поздравить его с бракосочетанием. Он предостерег присутствующих против «бессмысленных мечтаний об участии представителей земства в делах внутреннего управления… Пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель».
В общем-то, он до конца придерживался таких взглядов, хотя, в отличие от отца, у него не было ни возможности, ни способностей охранять эти начала «твердо и неуклонно» [АНИСИМОВ].
Эта точка зрения разделяется и английским историком Робертом Сервисом автором книги «Последний из царей. Николай Второй и русская революция» (Robert Service. The Last of the Tsars. Nicolas II and the Russian Revolution. L.: Pan Books, 2017):
Это был скромный, заурядный, ничем не примечательный и глубоко верующий человек. Эта его посредственность, приемлемая в частной жизни, превращается в порок, когда речь заходит о его государственной деятельности, его причастности к сфере высокой политики. Николай не обладал талантом государственного деятеля. Хуже всего, что у него не было интереса к политике и государственным делам. ‹…› Политические убеждения Николая Второго были намного правее и консервативнее убеждений многих правоверных монархистов, стремившихся модернизировать Россию. Во власти или вне ее, он был национал-экстремистом, вводящим в заблуждение воздыхателем по прошлому, и злобным антисемитом… Его широко распространенный образ безупречного монарха выглядит крайне неубедительно [ГОЛИЦ].
По словам Сергея Львовича Толстого, который видел Чехова перед его отъездом в Баденвейлер, где он вскоре скончался, тот следующим образом отозвался о царе Николае II:
Одни говорят, что он малоумный, другие — что он идиот. Я его видел несколько раз: он просто гвардейский поручик[173].
В первое десятилетие своего правления Николай II, находясь под сильным влиянием Константина Победоносцева и кн. Мещерского, старался неукоснительно придерживаться в управлении страной консервативно-охранительского курса своего отца, проводя политику жестких мер и ограничений как в отношении любых либерально-демократических устремлений, так и в отношении еврейского меньшинства. С другой стороны, Николай II, был слабым самодержцем, неспособным выдерживать до конца жесткую линию, находившимся постоянно под влиянием различных, подчас весьма экзотических, персонажей из своего окружения. Есть сведения, что именно в николаевский период расцветает практика МВД и III Жандармского управления по специальной организации и провоцированию еврейских погромов.
Именно в этот период (1903 г.) широкое распространение получили «Протоколы сионских мудрецов», вышедшие из под пера царской охранки. ‹…› Характерно, что в 1903 г., прочитав Протоколы, Николай всерьез поверил в их подлинность. Лишь в конце I-й русской революции, когда в правительстве всерьез обсуждалось их использование в целях политической борьбы с левыми революционными партиями, в руководстве которых было много евреев, премьер-министр ‹…› доложил императору, что речь идет о фальшивке. Николай приказал не использовать Протоколы в целях политической борьбы и написал на проекте решения: «Оставьте Протоколы. Нельзя делать чистое дело грязными методами».
Так или иначе, но в период правления Николая II по стране вновь прокатилась волна погромов. В апреле 1903 произошел самый вызывающий и получивший широкий международный резонанс погром в Кишиневе, в ходе которого было убито 49 человек. <«Домов разгромлено было около 1350…. всех еврейских лавок разгромлено около 500»>. Погром был спровоцирован черносотенцами во главе с Крушеваном и фактически поддержан местным генерал-губернатором, к которому незадолго до вакханалии обратились с просьбой о защите представители еврейской общины[174]. На деле губернатор защищал погромщиков и создал им все условия для насилия и грабежа [ЭНГЕЛЬ].
Александр Солженицын, однако, опровергает такого рода точку зрения. В «Двести лет вместе» он утверждает, что все обвинения царского правительства в организации погрома — безосновательны, что «вершители общественного мнения» увидели на первом плане — как ударить по царской власти? И они прибегли к разжигательным преувеличениям… кишиневским погромом воспользовались <либеральные демократы и революционеры всех направлений — М. У.>, чтобы нарицательно и навсегда заклеймить Россию… ‹…›
В этой борьбе со стороны либерально-радикальных, а тем более революционных кругов был жадно желаем любой факт (или выдумка), кладущий пятно на правительство, — и не считалось предосудительным никакое преувеличение, искажение, подтасовка — лишь бы только сильней уязвить правительство. Для российских радикалов такой погром был — счастливый случай в борьбе! ‹…›
Сразу же после Февральской революции Чрезвычайная Следственная комиссия Временного правительства, а еще более и еще усерднее специальная «Комиссия для исследования истории погромов», с участием авторитетных исследователей, как С. Дубнов, Г. Красный-Адмони, — не нашла ни в Петербурге, ни в Кишиневе <никакого документа, подтверждавшего бы причастность правительства организации Кишеневского погрома — М. У.> Да после 1917 года ‹…› не открылся ни один свидетель или мемуарист… В августе 1917 на Московском Государственном Совещании председатель Чрезвычайной Следственной комиссии публично заявил, что «скоро представит документы Департамента полиции об организации еврейских погромов», — но ни скоро, ни нескоро, ни его Комиссия, ни потом большевики никогда ни одного такого документа не представили… ‹…›