В мире Чехова мы сталкиваемся с тотальной дискредитацией (осмеяние, пародирование, непонимание, нулевая коммуникация и т. д.) персонажа. Положительный персонаж оттеснен на периферию художественного мира. Это связано с понятием стереотипа, которое ‹…› «в глубине признается единственной реальность». Сталкивая Польские фамилии в прозе Антона Чехова друг с другом стереотипы и обнажая стереотип в бытовом или ментальном событии, Чехов не подвергает сомнению саму идею стереотипности. Так, стереотипному, именно «обывательскому» поведению поляка Ивана Казимировича Ляшкевского (злоязычие, надменность) и немца Франца Степаныча Финкса в рассказе Обыватели (1887) противопоставлено стереотипное поведение русского (лень), которому даже лень отвечать на обидные оскорбления: «Лайдаки, пся крев! Цоб их дьябли везли!» (VI, 192). Комизм заключается в том, что, обругав русского, он затем ругает и ушедшего немца, своего «союзника», не замечая при этом, что сам живет в такой же закоснелости и ничегонеделании (не в состоянии и пружины поменять в своем диване).
В данном рассказе фамилия служит идентификации и типизации (и стереотипизации) персонажа: если герой поляк, то и фамилия должна быть польской, а польская фамилия должна содержать в себе «польский» корень. Вот и получилась фамилия типа Ляшкевский (от лях). [SZUBIN. С. 149–150].
Возвращаясь к нелицеприятным высказываниям Чехова касательно евреев, еще раз напомним об их сугубо приватном характере (sic!) и о том, что:
«Высшие» уровни мышления художника сложно соотносятся с «низшими», ежедневными реакциями российского человека, рождённого в определенное время и определенный средой [PORTNOVA. С. 202],
Другими словами, наталкиваясь на отдельные саркастические или явно не дружественные замечания писателя о евреях, надо учитывать психофизический портрет Чехова, тип его личности. Игнатий Потапенко, хорошо знавший Чехова, писал:
…я считаю нужным сказать в самом начале и думаю, что у него не было ни одного друга, — но товарищем в самом прекрасном значении этого слова. Было у нас много общей жизни, и, должно быть, в этом и ответ.
Его всегдашнее спокойствие, ровность, внешний холод какой-то, казавшейся непроницаемой, броней окружали его личность. Казалось, что этот человек тщательно бережет свою душу от постороннего глаза.
И потому я утверждаю, что у Чехова не было друзей. То обстоятельство, что после его смерти объявилось великое множество его друзей, я не склонен объяснять ни тщеславием, ни самозванством. Я уверен, что эти люди вполне искренне считали себя его друзьями и по своему настроению таковыми и были, то есть они любили его настоящей дружеской любовью и готовы были открыть перед ним всю душу. Может быть, и открывали, и наверно так, — у него было то неотразимое обаяние, которое каждую душу заставляло отдаваться ему, — потому-то он и знал так хорошо тончайшие извилины человеческой души. Но он-то свою не раскрывал ни перед кем.
У Чехова же была такая душа. Все было в ней — и достоинства, и слабости. Если бы ей были свойственны только одни положительные качества, она была бы так же одностороння, как душа, состоящая из одних только пороков.
В действительности же в ней наряду с великодушием и скромностью жили и гордость, и тщеславие, рядом с справедливостью — пристрастие. Но он умел, как истинный мудрец, управлять своими слабостями, и оттого они у него приобретали характер достоинств.
Удивительная сдержанность, строгое отношение к высказываемым им мнениям, взвешивание каждого слова придавали какой-то особенный вес его словам, благодаря чему они приобретали характер приговора [ПОТАПЕНКО].
К этому можно добавить любопытное наблюдение современного литератора, размышляющего на тему «А. П. Чехов и „еврейский вопрос“»:
Некоторыми своими чертами автор «Иванова» весьма похож на тех, кого он именует «жидами» и «шмулями». Да и как иначе-то! Хотя бы по известному силлогизму: всякий еврей — человек, Чехов тоже, следственно Чехов — еврей (да и все мы с вами отчасти). И замашки у него вполне таковские, особенно в смысле денег. Вот, например, бросаются в глаза благие пожелания в конце его многих писем. Обыкновенно мы желаем близким и симпатичным нам людям того, что и сами не прочь иметь: здоровья, счастья на Новый год, успехов… А еще? Верно угадали: побольше денег. Несколько примеров из писем разных лет:
От души желаю им всего хорошего, и вместе с тем, кроме хорошего, желаю иметь им немаловажную кучу денег (М. М. Чехову, 9.6.1877); Имею счастье поздравить тебя с днем ангела и пожелаю тебе всего того, что может быть лучшего на земле; желаю тебе, во-первых, здоровья, во-вторых, кучу денег (М. М. Чехову, 4.11.1877); Будьте здоровы; желаю Вам хорошего аппетита, хорошего сна и побольше денег (А. Н. Плещееву, 6.3.1888); а пока позвольте пожелать Вам побольше денег (Я. Н. Полонскому, 25.3.1888); Желаю, чтобы проснувшись в одно прекрасное утро и заглянув к себе под подушку, Вы нашли там бумажник с 200 000 руб. (А. Н. Плещееву, 30.12.1888); Желаю Вам здоровья, покоя и 6 миллионов рублей (А. С. Суворину, 5.1.1891); Ну желаю Вам выиграть сто тысяч. Будьте здоровы (И. Л. Леоньтьеву-Щеглову, 15.12.1891); Желаю Вам всяких благ небесных и земных, паче же всего — денег и денег (К. А. Каратыгиной, 6.2.1894).
‹…› Чехов просил, чтоб и ему пожелали того же. Так в январе 1897-го суворинский сотрудник К. С. Тычинкин писал ему: «еще раз поздравляю Вас с наступлением Нового года и горячо, сердечно желаю Вам самого полного благополучия. Вы пишете — „пожелайте мне побольше денег!“ Хорошо, желаю и этого» [БАРЗАС].
Чехов, как человек внутренне очень ранимый и к тому же больной, был подвержен влиянию настроения, которое у него очень часто менялось, вызывая вспышки раздражения по самым разным поводам. Но, умея владеть собой, — на людях он всегда был в высшей степени корректен и доброжелателен, Чехов «выпускал пар» на письме, особенно в личной переписке, и здесь — на «низших уровнях», эмоциональные выплески порой вербализировались в форме пренебрежительного подшучивания, оскорбительных определений или прямого высмеивания даже весьма близких ему людей. Вот например, выдержки из писем, где в разное время упоминается близкий друг — Игнатий Потапенко[196]:
Что поделывает Потапенко? Где он? Поклон ему нижайший. — М. П. Чеховой, 29 сентября /11 октября 1894 г. (Милан); Я часто думаю: не собраться ли нам большой компанией и не поехать ли за границу? Это было бы и дешево, и весело. Я, Потапенко, Маша, Вы и т. д., и т. д. Как Вы думаете? — Н. М. Линтваревой, 1 (13) октября 1894 г. (Генуя); Потапенко жид и свинья. — 2 (14) октября 1894 г. (Ницца).
В том же духе поминает Чехов одного из досаждавших его евреев:
На такой же точно жёлтой бумаге, как у Вас, пишет ко мне один очень надоедливый шмуль[197], и его письма я читаю не тотчас же по получении, а погодя денька три; и ваше письмо я отложил в сторону, подумав, что это от шмуля. Такова одна из причин, почему я так долго медлил с ответом… — Е. М. Шавровой-Юст, 27 декабря 1899 г. (Ялта).
«Курьер» недавно подложил мне большую свинью. Он напечатал письмо шарлатана Мишеля Делиня, подлое письмо, в котором Делин старается доказать, какой негодяй и мерзавец Суворин, и в доказательство приводит моё мнение. Нужно знать Делина: что это за надутое ничтожество!
Это еврей Ашкинази, пишущий под псевдонимом — Michel Deline. <Он посещал> меня в Ницце. — М. П. Чеховой, 2 марта 1899 г. (Ялта).
В письме к сестре Чехов имеет в виду следующий прецедент. В петербургской газете «Курьер» 26 февраля было опубликовано открытое письмо издателю «Нового времени» А. С. Суворину сотрудника парижской газеты «Temps» Мишеля Делиня (Ашкинази). Отвечая на тенденциозное освещение процесса на Дрейфусом «Нового времени», Делинь писал: «Не мое отношение к делу Дрейфуса позорно, а Ваше. Сошлюсь на человека, которого Вы любите и уважаете, если Вы только можете кого любить и уважать. Сошлюсь на чуткого художника А. П. Чехова. Он был во Франции во время процесса Зола. Спросите его, что он думает о виновности Дрейфуса и о гнусных проделках защитников Эстергази. Спросите его, что он думает о Вашем отношении к этому делу и к еврейскому вопросу вообще. Не поздоровится ни Вам, ни „Новому времени“ от его мнения» [ЧПСП. Т. 8. С. 109].
Судя по всему, такого рода «публичность» была Чехову крайне неприятна.
Впрочем, юдофобские саркастические коннотации — как лексическая норма, отражение русской кондовой психологии, присутствуют в семейной переписке всех Чеховых. Вот, например, письмо брата Александра по поводу оказания ему протекции в журнале «Курьер», соиздателем которого был приятель и адвокат Антона Чехова Е. З. Коновицер:
Окажи, о академик без жалованья, братскую услугу. Отверзи ми двери сотрудничества в московском «Курьере». Перешли к Коновицерам, буде это удобно твоему дундучеству, прилагаемый рассказ. Я послал бы и сам, но они мине, как Седого, ни жнають и могуть пожнакомить моево рукопись з/подстольнаго корзина. А ежели Вы пошлете и шкажете, кто такова — Седой[198], тогда я въеду в «Курьер» ни через кухню, а чирез параднава дверь, как будто из банкирского контора.
Письмом от 18 февраля 1900 г. (Ялта) Антон Чехов переслал просьбу брата сестре Маше, сделав нижеследующую приписку:
Пожалуйста, возьми его рассказ и передай Фейгину или Коновицеру. Скажи им, что Александр за беллетристику получает 10–15 к. за строчку.
Будь здорова. У нас всё благополучно. Мать кланяется.
Твой Antoine [ЧПСП. Т. 9. С. 57].
При сопоставлении публичной и сугубо частной информации о личности Антона Павловича Чехова возникают два совершенно разных его образа: репрезентативный и интимный. В первом случае это компанейский, красивый, обходительный, даже, более того, притягательный к своей особе человек, умница и выдающийся писатель — см. его традиционные литературные портреты и [ЧВС]; во втором — желчный острослов, не брезгующий матерщиной и скабрезностями, расчетливый литературный зубр, циничный сексист и, к концу жизни, болезненный ипохондрик — см. [ЧПСП].