непогрешимость репутаций… Но если пьяный из кабака начнет ругаться, лично, бестолково, неприлично, разве Вы станете его слушать?! Разве потерявший рассудок человек может требовать слова? и с такой всероссийской кафедры, как «Новое время»! На Вас лежит ответственность.
Вы же не можете не видеть, что «Житель» Ваш — совершенный профан в искусстве, и, сколько бы он ни нанизывал имен европейских скульпторов, пиша их фамилии иностранными литерами, он не может замаскировать этим своего невежества в этом предмете, и я уверен, — Вы это видите и чувствуете очень хорошо и — допускаете на страницы!
Ну кто же после этого станет верить Вашей критике искусства?! «Житель» произвел жалкое, гадкое впечатление. Эта взбесившаяся шавка, выпачканная вся в собственной гадкой пене, бросается на колоссальную статую Ермака и на бронзовое изваяние Христа; в поту, во прахе прыгает эта куцая гадина на вековечные изваяния, в кровь разбивает себе бешеную пасть и корчится от злости; визжит от бессилия укусить несокрушимое, вечное…
Пишу Вам это потому, что я Вас люблю и глубоко уважаю, Ваш всегдашний читатель и почитатель, и мне больно, когда Вы допускаете такие промахи. Ваша репутация слишком колоссальна, чтобы пачкаться в г<овне> «Жителя». Ваша газета имеет всесветное значение, чтобы быть без самоуважения.
Ваш преданный И. Репин
Не подумайте, что я делаюсь старой брюзгой и не выношу никакой правдивой резкости. Совсем нет. Талантливые строки Буренина я читаю с восхищением: там масса ума, едкости, остроумия и всегда почти знание предмета. А ведь «Житель» — это бездарность, посредственность и, главное, невежа в предмете искусства [РЕПИН].
Статья Жителя вызвала многочисленные отклики и полемику в печати. Отвечая Жителю, В. В. Стасов в частности писал:
совершенное исключение составляет г. Житель — Дьяков, который вылил на Антокольского целый ушат помоев и всякой нравственной мерзости. Главною виною нашего художника оказалось то, что он еврей. На эту тему сотрудник «Нового времени» написал все то, что можно ожидать от этой газеты и что обычно украшает ее постыдные страницы: тут ничего нет, кроме злости, ненависти, фанатизма и ограниченности…. Укус клопа не опасен, но вонь от него отвратительна («Новости и Биржевая газета», 1893, № 45, 16 февраля).
Антинововременске выпады Стасова вызвали появление в «Новом времени» «маленького письма» А. С. Суворина (№ 6108 от 1 марта) и статьи В. Буренина — «Антокольский и его пророки» (№ 6112 от 5 марта), также написанная в оскорбительном для Антокольского тоне.
Антон Чехов, будучи возмущенным несправедливыми нападками на Марка Антокольского, писал А. С. Суворину от 24 февраля 1893 г. (Мелихово):
Я не журналист: у меня физическое отвращение к брани, направленной к кому бы то ни было; говорю — физическое, потому что после чтения Протопопова, Жителя, Буренина и прочих судей человечества у меня всегда остается во рту вкус ржавчины и день мой бывает испорчен. Мне просто больно. Стасов обозвал Жителя клопом; но за что житель обругал Антокольского? Ведь это не критика, не мировоззрение, а ненависть, животная, ненасытная злоба. Зачем Скабичевский[227] ругается? Зачем этот тон, точно судят они не о художниках и писателях, а об арестантах? Я не могу и не могу.
Не желая, видимо, ссориться с близким ему человеком «из-за евреев», Чехов, при всем своем неодобрении позиции «Нового времени», делает акцент на царящую в отечественной журналистике атмосферу беспринципной озлобленности. При этом он сознательно и — даже с учетом его болезненной обидчивости на замечания рецензентов — явно несправедливо ставит на одну доску критические высказывания в свой адрес известного в те годы писателя и публициста М. А. Протопопова, выступавщего в журнале «Русская мысль»[228] с либерально-демократических позиций, и оскорбительные измышления суворинских нововременцев-охранителей Жителя и Буренина.
Протопопов напечатал две статьи о Чехове в 1892 г. в «Русской мысли» ‹…›. В февральской книжке, во второй главе третьего «Письма о литературе» он, проанализировав рассказ «Жена», делал вывод: «Повесть г. Чехова ‹…› не личная ошибка писателя, не обмолвка, — это некоторым образом знамение времени: равнодушие, вменяемое в достоинство, отсутствие определенных воззрений, поставляемое мудростью, беспринципность, возводимая в принцип, — это ли не характерные черты переживаемого нами момента?» (стр. 215). Второй раз Протопопов посвятил Чехову большую статью в шестой книжке того же журнала: «Жертва безвременья. (Повести г. Антона Чехова)». Признавая, что «значительный литературный талант г. Чехова не подлежит сомнению» (стр. 110), Протопопов, однако, писал: «это писатель ищущий и не нашедший, писатель без опоры и без цели. Талант его настолько энергичен и жизнеспособен, что неотступно требует для себя внешнего выражения. Повинуясь этому требованию, г. Чехов берется за перо и немедленно чувствует, что хотя ему и хочется говорить, но сказать, в сущности, нечего. Его совесть чутка, но она находится в пассивном состоянии. Г. Чехова коробит нравственно всякая ложь жизни, всякая фальшь в человеке, но противупоставить чужой неправде свою собственную правду он не может, потому что не обладает ею». Протопопов считал, что можно было бы возлагать надежды на то, что Чехов «подойдет поближе к страданиям человеческим, сознает долю своей ответственности за них…», если бы не «его самоуверенность, во-первых, и не безвременье, во-вторых, — то безвременье и безлюдство наше, среди которого воспитался г. Чехов» [ЧПСП. Т. 5. С. 175].
Однако в письме от 4 апреля 1893 года к брату Александру, являвшемся тогда штатным сотрудником «Нового времени», Чехов, однозначно отмежевывается от юдофобского мировоззрения ведущих публицистов этой газеты:
По убеждениям своим я стою за 7375 верст от Жителя и К*. Как публицисты они мне просто гадки, и это я заявлял тебе уже неоднократно [ЧПСП. Т. 5. С. 173–175].
Отметим в заключение, что все попытки влиять через А. С. Суворина на политику «Нового времени», что предпринимали Чехов, Репин и др. близкие ему люди, оказывались тщетными. А. С. Суворина — человек ангажированный русским правительством как проводник государственной идеологии, в публичной сфере неотступно придерживался агрессивной правоконсервативной политики.
Чехов, как порядочный человек, был, в первую очередь, возмущен несправедливостью, проявляемой правыми публицистами в отношении Антокольского: его объявляли выскочкой-инородцем, пролезшим на русскую культурную сцену за счет «еврейских банкиров», требовали, чтобы он прекратил изображать знаковые фигуры российской истории, и, будучи иудеем[229], не смел касаться святых православного пантеона.
Еще раньше, в 1888 году усилиями юдофобов — в этой кампании особенно отличился князь В. Мещерский и его журнал «Гражданин», опубликовавший «Письмо в редакцию» некоего «Г-на» о скульпторе М. М. Антокольском, в котором возглашалось, что образ Великой русской императрицы[230] не должен быть воплощен скульптором-иудеем. В защиту Антокольского поднял свой голос В. Стасов в статье «Читатель и редактор» («Новости», 1888, № 208, 30 июля). В ней Стасов ответил на помещенное в «Гражданине» (1888, № 203, 23 июля) анонимное «Письмо в редакцию» о скульпторе М. М. Антокольском. Буренин стал на точку зрения «Гражданина», возмущавшегося тем, что «жиду» Антокольскому заказан памятник Екатерине II.
По поводу этой полемики имел место интересный в контексте нашей темы обмен мнениями Чехова с А. А. Сувориным-младшим. Из их переписки, которая, к сожалению, дошла до нас лишь в отрывках, видно, что взгляды Чехова на «еврейский вопрос» в это время уже носили явно либеральный характер.
А. А. Суворин — А. П. Чехову, 15 августа 1888 (Москва).
О фельетоне Буренина отец сказал мне, когда прочитал его: «конечно фельетон написан хорошо, но он ругательный». На это я ему возразил: «пожалуй что так, но воображаю что такое Стасов „наворотил“ в „Новостях“ об Антокольском и Буренине. Ведь ты этого не читал, не читал и я, но прекрасно могу себе представить». Стасов не совсем юродивый. Юродивые никого не заставляют поклоняться своему делу, они были газетчиками-обличителями своего времени, несвободными от третьего предостережения в виде кутузка и палок, а Стасов готов бить дубиной в лоб всякого, у кого Антокольский сидит не на самой вершине Олимпа. Боги Стасова — это изломанные уродцы с обезьяньими руками и ногами, или он хочет насильственно (и эту насильственность он понимает) занять храмину русского искусства и зычно возглашать в ней хвалу им в роли первосвященника, несменяемого непременно. Кто из этих уродцев не захочет иметь Стасова своим первосвященником, тому Стасов не замедлит изменить, совершенно «как женушка». Стасову хочется не столько торжества своих идей, сколько торжества своей личности и это мне в нем глубоко противно и удары по этой личности (литературной конечно) я не могу осуждать не кривя душою. Пускай Стасов уже и старый человек. Притом идея фельетона Г-на: в делах искусства не должно быть места кумовству и протекциям, совершенно правильная[231].
В конечном итоге проект еще одного памятника Екатерине II для Петербурга работы Марка Антокольского был забракован императором Александром III[232].
Интересной особенностью позиции Чехова в полемике об Антокольском является то обстоятельство, что писателя, столь неприязненно относившегося к русско-еврейским литераторам, нисколько не волновало еврейское происхождение мастера, когда дело касалось художников или скульпторов[233]. Подтверждением этому является история создания памятника Петру I для Таганрога. Чехов, загоревшийся этим проектом в конце 90-х годов, уже являлся в это время не только всероссийской, но и мировой знаменитость. Он умело дистанцировался от какой-либо политической ангажированности, водил дружбу и с консерваторами, и с либералами, и с толстовцами, и с радикальными демократами (Горький, Короленко), и уже только по этой причине был всеми любим и привечаем. Казалось бы, ему ничего не стоило обратиться, например, к петербургскому скульптору-монументалисту Александру Опекушину, прославившемуся в России своими памятниками А. С. Пушкину в Москве (1880), Петербурге (1884) и Кишиневе (1885), М. Ю. Лермонтову в Пятигорске (1889), Александру II (у южной стены Кремля, 1898), Екатерины II (в здании Московской городской думы, 1896), а т