Проще, сжатее — был умнее Суворина.
Но тут начинается страшное:
Он был хитрее Суворина. И хуже его сердцем. Гораздо.
Суворин был замечательно ясное сердце. Да: с 4 миллионами в кармане, с 3 домами, собственник типографии и самой бойкой книготорговли, он был «кадет в удаче», «талант, каких мало», «влюблен в родную Землю», и, среди всех актрис и актеров — сохранил почти детское сердце, глубоко доверчивое к людям, верящее в них, любящее их. ‹…›
Что-то было «щедрое в нем», — о, не в деньгах (хотя и в них)! Щедрое — во всем. Он был щедр на похвалу, щедр на любовь, щедр на помощь. И (удивительно!) — никогда не помнил зла.
Воистину «любимец Божий».
Чехов же, — не имея отнюдь его гения и размаха (практического, в делах), — был его тоньше, обдуманнее и, увы, ловчее… Этой горькою «ловкостью», которая так «не нужна» в могиле.
‹…›
И он, увы, нечистый сердцем, изогнулся, пригнулся к земле и сказал: «Не вижу Суворина. Не знаю. Не был у него. Ведь он…» ‹…›
Это предательство человека, столь его любившего (т. е. Суворин — Чехова), ужасно.
«Суворин и Чехов» (1915) [РОЗАНОВ (II)].
Что касается свидетелей времени, не зацикленных на «русском патриотизме» А. С. Суворина, то ими, вместе с литературной одаренностью, нюхом на молодые дарования и недюжинной деловой хватки этого «друга Престола», всегда отмечаются его цинизм, беспринципность и хитрость. Еще в 1909 г. один из свидетелей времени писал, что Суворину:
Приходилось выбирать: или значительно поступиться своими прогрессивными идеями, или сохранить издание. «Новое время» выбрало путь более практический: оно понизило свое отношение к прогрессу [СОКОЛОВ А.А.].
На этом пути Суворин-издатель извлекал из своей близости ко Двору и крупным правительственным чиновникам множество политических выгод для своей газеты. При этом как редактор, декларирующий терпимость к разномыслию, он умело сочетал «высокий штиль» — например чеховские рассказы и фельетоны, с «низким» — скандалезно-оскорбительными по форме статьями своих ведущих критиков (Буренин, Житель и др.), привлекая таким образом в ряды подписчиков «Нового времени» ориентированные на развлекательную «жареность» и «желтизну» читательские массы.
Русская интеллигенция, даже и не радикального оттенка, не говоря уже о передовых ее слоях, относилась к «Новому времени» с определенным и понятным предубеждением. Сотрудники суворинской газеты пользовались очень незавидной репутацией, но газета была в известных сферах влиятельной, выходила в небывалых, для того времени, тиражах, располагала огромными средствами, — наряду с изданием «Нового времени» Суворин прекрасно наладил большое книгоиздательское дело и организовал целую сеть книжных магазинов, в том числе и на всех железнодорожных станциях России.
Он хорошо платил своим сотрудникам и умел привлекать в газету талантливых людей. В «Новом времени» печатались известные писатели, убежденные <как, в частности, и А. П. Чехов — М. У.> в том, что они сохраняют свою «независимость» — им, очевидно, казалось, что их «чистая литература» — в фельетоне — непроницаемой стеной отгорожена от грязной политики газеты в целом [СОБОЛЕВ].
В силу вышеуказанного «предубеждения» в отношении А. С. Суворина крепкая дружба с ним Антона Чехова и его сотрудничество с «Новым временем» вызывали опасливо-неодобрительную реакцию со стороны представителей либерально-демократического лагеря, см. например [ИЗМАЙЛОВ], [МЕРЕЖКОВСКИЙ], [АМФИТЕАТРОВ и др. Одним из первых, кто напрямую высказал Чехову свое мнение на сей счет, был редактор «Северного вестника», маститый публицист и литературный критик народнического толка Николай Михайловский. Это свое высказывание он, как бы между прочим, озвучил в исключительно комплиментарном по тону письме-отзыве на повесть «Степь», которая печаталась в его журнале. Н. Михайловский увидел в Чехове силача, который идет по дороге, сам не зная куда и зачем, так — кости разминает, и, не сознавая своей огромной силы, просто не думая о ней, то росточек сорвет, то дерево с корнем вырвет. Все с одинаковой легкостью и разницы между этими действиями не чувствует. Сила Чехова — ясная, она злу не послужит, не может послужить, и Михайловский поражен чеховской неиспорченностью, потому что «не знал школы хуже», той, которую Чехов проходил в «Новом времени» и «Осколках» и пр.
Грязь к Чехову не пристала, но «школа сделала, однако, что могла — приучила к отрывочности и прогулке по дороге, незнамо куда и незнамо зачем». Михайловский уверен, что это должно пройти, и Чехов не только не послужит злу, а прямо послужит добру, тогда ему предстанет блестящая будущность.
‹…›
…надо прямо сказать, что Чехов, декларировавший о своей полной «беспартийности», и очень боявшийся тех, кто, читая между строк, причислял его к либералам, на самом деле исповедовал тогда совершенно определенные лозунги и разделял совершенно определенную идеологию. Лозунги — нововременские, идеология — суворинская.
Принимая приглашение Суворина, он великолепно понимал, какому риску подвергает он свою литературную репутацию, печатаясь в «Новом времени». Он пишет В. В. Билибину (Билибин Виктор Викторович. Сотрудник юмористических изданий, драматург и водевилист, секретарь «Осколков»): «Надо полагать, что после дебюта в „Новом времени“ меня едва ли пустят теперь во что-нибудь толстое». И через год, когда пошли слухи о том, что его книга представлена на Пушкинскую премию, он заявлял брату Александру, что премия не может быть ему дана, «уже по одному тому, что он работает в „Новом времени“»[241].
Но Суворин импонировал Чехову, а Чехов долгое время оставался для Суворина тем человеком, на которого он мог влиять и заражать своими убеждениями, тем более, что в его горячих, и как тогда казалось Чехову, искренних речах — не было заметно грубой «тенденции». Из всех литературных авторитетов, с которыми сталкивался молодой Чехов, Суворин был, конечно, самым значительным. До сих пор, до дебюта в «Новом времени», Чехов имел дело с Кичеевым, Уткиной, Лейкиным, Худяковым. Он хорошо знал цену этим людям и не уважал их. Да и что могли они ему дать, какие горизонты открыть, чем расширить его познания, воспитать вкус?
‹…›
…Суворин, за которым Чехов видел прежде всего редактора большой и влиятельной газеты, был блестящ, талантлив, умен, умел пленять и крепко держал в плену своей личной обаятельностью.
Мы легко проследим по чеховским письмам (К сожалению, письма самого Суворина к Чехову до сих пор не обнаружены, и вопрос о взаимоотношениях Суворина и Чехова может решаться только на материале чеховских писем) историю растущей и крепнущей дружбы между старым редактором и молодым писателем. Чехов уже в первом своем письме к Суворину начинает с благодарности за скорое напечатание рассказа — («Панихида») и восклицает: «Как освежающе и даже вдохновляюще подействовало на мое авторство любезное внимание такого опытного и талантливого человека, как вы, можете судить сами». И он был вполне искренен: ему было за что благодарить. «Работаю я уже шесть лет, но вы первый, — говорил он Суворину, — который не затруднились указанием и мотивировкой». Так завязывается близость с Сувориным. Ее зерно в естественном чувстве признательности молодого писателя к опытному литератору за полезное, а главное — мотивированное указание. <….> заочное знакомство вылилось в очень дружественные личные отношения <….>. У него, необыкновенно сдержанного в интимных признаниях, вырываются такие строки в письме к Суворину:
«Я страшно испорчен тем, что родился, вырос, учился и начал писать в среде, в которой деньги играют безобразно большую роль». И он говорит, что сперва радовался, чувствуя себя в «Новом времени», как в Калифорнии. Ведь он не получал раньше больше семи-восьми копеек со строки и потому «дал себе слово писать возможно чаще, чтобы получать больше. В этом ведь нет ничего дурного». Но когда ближе познакомился с Сувориным и тот стал для него своим человеком, его «мнительность стала на дыбы»: Чехов начал бояться, чтобы его отношения с Сувориным не были омрачены чьей-либо мыслью, что он нужен Чехову, как издатель, а не как человек.
Эти строки определенно указывают на то, что Чехов отделяет Суворина-издателя от Суворина-человека. Но он не замечает, что эта его приязнь к Суворину-собеседнику перерастает невольно в приязнь к Суворину-редактору.
Когда он начал печататься в «Северном вестнике», это дало повод некоторой части критики предположить, что Чехов «порвал с „Новым временем“». Чехов же спешит по этому поводу написать А. С. Суворину: «Мои доброжелатели критики радуются, что я ушел из „Нового времени“. Надо бы поэтому, пока радость их не охладилась, возможно скорее напечататься в „Новом времени“».
И как он восхищен Сувориным! Как старается заразить своим восхищением и родных, и друзей. <….> Чехов <….> поет в честь Суворина целый гимн:
«…Быть с Сувориным и молчать так же не легко, как сидеть у Палкина и не пить. Действительно, Суворин представляет из себя воплощенную чуткость. Это большой человек. В искусстве он изображает из себя то же самое, что сеттер в охоте на бекасов, то есть работает чертовским чутьем и всегда горит страстью. Он плохой теоретик, наук не проходил, многого не знает, во всем он самоучка — отсюда его чисто собачья неиспорченность и цельность, отсюда и самостоятельность взгляда. Будучи беден теориями, он поневоле должен был развить в себе то, чем богато наделила его природа, поневоле он развил свой инстинкт до размеров большого ума. Говорить с ним приятно. А когда поймешь его разговорный прием, его искренность, которой нет у большинства разговорщиков, то болтовня с ним становится почти наслаждением. Ваше Суворин-шмерц я отлично понимаю». (Из письма к И. Щеглову. 18 июля 1880 года) [СОБОЛЕВ].
В начале 1890-х годов на русскую литературную сцену выходят символисты. В Ст. — Петербурге Дмитрий Мережковский публикует программную литературно-критическую работу «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1893), в Москве Валерий Брюсов выпускает в свет альманахи «Русские символисты» (1894–1895). Мережковский, позиционирующий себя ведущим теоретиком нового направления, утверждает, что в русской общественной мысли имеет место глубокий «кризис позитивного мировоззрения и морали» и вместе с ним народнической культурной традиции: