Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников — страница 81 из 114

Антон Чехов ответил брату 4 апреля 1893 г (Мелихово):

Я собирался писать <А. С.> Суворину, но не написал ни одной строки, и потому письмо мое, которое так возмутило дофина и его брата, есть чистейшая выдумка. Но раз идут разговоры, значит, так тому и быть: старое здание затрещало и должно рухнуть. Старика мне жалко, он написал мне покаянное письмо; с ним, вероятно, не придется рвать окончательно; что же касается редакции и дофинов, то какие бы то ни было отношения с ними мне совсем не улыбаются[273]. Я оравнодушел в последние годы и чувствую свою animam <душу, лат.> настолько свободной от забот суетного света, что мне решительно всё равно, что говорят и думают в редакции. К тому же по убеждениям своим я стою на 7375 верст от Жителя и К°. Как публицисты они мне просто гадки, и это я заявлял тебе уже неоднократно [ЧПСП. Т. 5. С. 197–198].

Как было сказано выше, ничем не омрачаемые с начала 90-х гг. дружеские отношения между А. С. Сувориным и Антоном Чеховым дали серьезную трещину из-за принципиальных разногласий по отношению к «делу Дрейфуса». Разрыва не произошло, но, судя по переписке, имело место резкое снижение градуса интимности и сердечного дружелюбия. В плане общественном современники даже поговаривали об окончательном разрыве с «Новым временем» и окончательном переходе Чехова в лагерь либеральных демократов. Советские чеховеды на сей счет высказывались однозначно и безапелляционно:

Дело Дрейфуса сыграло в жизни Чехова решающую роль. Во-первых, он окончательно и навсегда порывает с «Новым временем», что в сущности уже было сделано раньше, ибо после нескольких публицистических заметок, напечатанных в «Новом времени» еще в 1893 году, Чехов не дал суворинской газете ни одной строчки.

Во-вторых, во всей неприкрытости проявленная «Новым временем» гнусность не могла не повлиять и на личные отношения с Сувориным, последние нити близости с которым рвутся как раз после 1897–98 годов.

Выработав в себе определенное отношение к «Новому времени» и сняв с себя гнет воздействия Суворина, то есть перестав видеть в нем нравственный для себя авторитет, Чехов избавлялся и от всех последствий тех отрав, которыми заражала его суворинская идеология [СОБОЛЕВ].

На самом деле все было значительно сложнее и запутаннее. Алесей Сергеевич Суворин, как член-учредитель «Союза русского народа» и «Русского национального собрания» в начале 1900-х гг. официально вошел в состав охранительского объединения национал-патриотов, группировавшегося вокруг Престола, а его газета с приходом в нее таких ярких публицистов как М. О. Меньшиков и В. В. Розанов стала могучим рупором правоконсервативной идеологии. Чехов же, напротив, печатался в это время уже только в либерально-демократической прессе, близко сошелся с В. Короленко и Горьким, симпатизировал И. Д. Сытину и его достаточно «левой» газете «Русское слово». Т. е. в политическом плане полный разрыв был налицо. Однако в личном плане, несмотря ни на что, Суворин продолжал оставаться для Чехова близким человеком.

Вот как развивались основные события чеховско-суворинской «дрейфусианы»:

Капитан французского Генерального штаба еврей Альфред Дрейфус был судим в 1894 г. французским военным судом за шпионаж в пользу Германии и приговорен к вечной ссылке на Чертов остров во Французской Гвиане. Единственным доказательством вины Дрейфуса было перехваченное французской контрразведкой шпионское донесение («бордеро»), будто бы написанное его рукой. Этот первый процесс по «делу Дрейфуса» привлек внимание французской и мировой общественности вопиющими нарушениями закона, с которыми проводились следствие и суд. Серьезные подозрения вызывала также явно инспирированная французскими властями разнузданная антисемитская кампания, имевшая своей целью прикрыть судебные махинации. Внимания Чехова первый процесс по «делу Дрейфуса» ‹…› не привлек, несмотря на то что «Новое время» сразу же подключилось к антисемитской травле Дрейфуса и его защитников. События же тем временем развивались так: новый начальник французской контрразведки Ж. Пикар в 1896 г. обнаружил, что автором шпионского донесения был не Дрейфус, а представитель франко-австрийской аристократической семьи майор Эстергази. Пикар поставил об этом в известность Генеральный штаб, за что и был срочно отстранен от должности и командирован в Тунис. Об этом факте узнал сенатор О. Шерер-Кестнер и обратился к военному министру с требованием о пересмотре дела, о чем 18 (30) октября появилось сообщение в газете «Фигаро». Не получив официального ответа, Шерер-Кестнер опубликовал в газете письмо о невиновности Дрейфуса. Затем 4 (16) ноября открытое письмо военному министру опубликовал в «Фигаро» Матье Дрейфус, брат осужденного. В этом письме изменник Эстергази был назван по имени. К тому времени вышло второе издание брошюры Б. Лазара «Судебная ошибка. Правда о деле Дрейфуса».

Чехов выехал из России 1 сентября 1897 г. Он намеревался остановиться в Биаррице, но, побывав там и посетив Париж и Монте-Карло, обосновался в русском пансионе в Ницце. 4 (16) декабря 1897 г. он пишет из Ниццы издателю газеты «Русские ведомости» юристу В. Соболевскому: «Я целый день читаю газеты, изучаю дело Дрейфуса. По-моему, Дрейфус не виноват». ‹…›

Причиной довольно непродолжительной, но очень энергичной вспышки интереса Чехова к «делу Дрейфуса» была, по-видимому, активная позиция, занятая по отношению к этой правительственной провокации Эмилем Золя, за творчеством которого он уже много лет следил с интересом и, хоть и не всегда, с симпатией.

Однако Золя при всей его популярности во Франции и в мире не смог перестроить общественное сознание, и страна разделилась на два лагеря — дрейфусаров и антидрейфусаров. Колеблющихся было также немало, так как в обстановке инспирированной правительством псевдопатриотической, шовинистской и антисемитской истерии, подкреплявшейся сознательным обманом населения, определить, где ложь, а где правда, даже непредубежденным людям было трудно. Так, например, Альфонс Доде <известный своим антисимитскими настроениями — М. У.> говорил корреспонденту газеты «Ле Матин»:

«Все это дело меня смущает и сбивает с толку… Должно представить доказательства всей стране, которая измучена всеми этими гнусными рассказами. Лично я, впрочем, не верю в возможность таких доказательств. Десять офицеров на основании документов постановили приговор, а я один стану его оспаривать! Такою верою в свою непогрешимость я не обладаю. Никакого участия я в этом деле не принимал, но полагаю до сих пор, что вели его правильно».

Всегда готовая к антисемитским подвигам и «разоблачениям» суворинская газета с упоением цитировала известного французского критика Ф. Сарсе (до тех пор, конечно, пока он не перешел в лагерь убежденных дрейфусаров), говорившего по недомыслию в ноябре 1897 г., что «двенадцать офицеров не могли ошибиться» и что, «если он вздумает, несмотря на это, вступиться за Дрейфуса, то его станут подозревать, что он подкуплен евреями».

«Новое время», вероятно, поступало в пансион в Ниццу. Во всяком случае, в письмах Чехова чувствуется осведомленность о суворинских комментариях к «делу Дрейфуса ‹…›

‹…› …далеко не всем образованным и непредвзятым людям России, занимавшим активную общественную позицию, удалось быстро и правильно разобраться в ситуации. Даже великолепно владевший, в отличие от Чехова, французским языком Лев Толстой тоже не мог поверить в невиновность Дрейфуса и в январе 1898 г. говорил корреспонденту газеты „Камско-волжский край“:

„Мне, по моим убеждениям, очень противна эта жидофобия во Франции и ее современный шовинизм, крики за армию, и, признаюсь, я сочувствовал движению, которое, казалось, добивается оправдания невинно осужденного. Но вот вмешалась молодежь, студенты, всюду чуткие ко всему хорошему; они за правительство, и я начинаю сомневаться, и меня смущает — как бы правда не на их стороне“ [ЯКОВЛЕВ Л.].

Василий Немирович-Данченко сообщал Чехову 3 декабря 1897 г.:

В Париже дело Дрейфуса захватило меня совсем. Был я и в палате, и в сенате <на заседаниях, где правительство подтвердило „виновность“ Дрейфуса — М. У.> Жаль, что я не держал с Вами пари!»

Историк литературы Федор Батюшков писал Чехову 15 января 1898 г.:

Что касается истории с Zola <Золя>, то не думаете ли Вы, что в сочувствии к нему большую роль сыграло просто недовольство правительством, против которого он решился выступить? Конечно, было бы ужасным, если бы осудили невинного, но в этом что-то все меньше и меньше сомневаются. Я как Раз теперь сидел две недели в суде присяжных — ратовал неизменно за оправдание воришек. И вот присмотревшись к другим присяжным, думал — а все же никто из них не решился бы осудить невинного, как бы некоторые из них не щеголяли «строгостью». Думаю, что и в деле Дрейфуса должны были быть несомненные улики, вопреки моему приятелю Paul Meyer’y, который склонен обвинить Эстергази. Противны лишь безумные и бессмысленные уличные манифестации, но ведь дело Дрейфуса перейдет в историю — ужели его обвинители об этом могли не подумать и обречь себя на вечное бесславие? Что-то не верится.

В «Новом времени» будущий защитник русских евреев и социалист-революционер Александр Амфитеатров с апломбом, повторяя клевету на Золя и дрейфусаров, теоретически обосновывал необходимость государственного антисемитизма.

Чехов, дистанцируясь, по своему обыкновению, от политически инсинуаций, поначалу, как и Золя, считал, что в деле Дрейфуса была допущена элементарная судебная ошибка. Он посылает из Ниццы брату Александру брошюру Э. Золя «Дело Дрейфуса. Письма к юным» (Париж, 1897) и 4 (16) января 1898 г.) пишет А. С. Суворину из Ницы:

Дело Дрейфуса закипело и поехало, но еще не стало на рельсы. Зола, благородная душа, и я (принадлежащий к синдикату и получивший уже от евреев 100 франков) в восторге от его порыва.

За этой фразой стояли следующие события: 11 (23) января военный суд, вопреки фактам, под давлением Генерального штаба и военного министерства оправдал Эстергази чтобы снять вопрос о пересмотре дела Дрейфуса. Но уже 13 (25) января в газете «Аврора» было опубликовано письмо Золя к президенту Французской республики — «Я обвиняю!» В нем Золя прослеживал весь ход «дела Дрейфуса» с 1894 г. и поименно обвинял представителей верхушки военного министерства, Генерального штаба, военный суд как «злокозненную свору истинных преступников». Он писал, что: