[295]. Однако Чехов делает упор не на духовно-эстетических аспектах гениальной живописи своего друга, а на его еврействе, т. е. чужеродности (sic!). Его это поражает в искусстве Левитана больше всего.
Для сравнения приведем цитату из статьи А. Бенуа, который в 1903 г. писал:
Мало ли у нас было правдивых художников за последние 20 лет, мало ли непосредственных этюдов? Однако расстояние между Левитаном и другими огромное — целая незаполнимая пропасть. Левитан — истина, то, что именно нужно, то, что именно любишь, то, что дороже всего на свете. Все другие только подделывались под истину или оставались в пределах дилетантизма, любительства. И другие так же любили русскую природу, как Левитан ее любил. ‹…› Однако где те художники, которые без литературных комментариев (бывают такие «литературные комментарии» и в пейзаже), сразу, одним общим видом своих картин заставляли бы перечувствовать подобные, охватившие их среди природы, настроения? Во всей истории искусства их было очень немного, и Левитан стоит в ряду этих немногих одним из самых первых — настоящий поэт Божьей милостью [БЕНУА].
Очень скоро стало общепризнанным, вошло во все учебники и энциклопедии, что «Левитан — певец русской природы, глубоко национальный русский художник». Одним из первых художественных критиков, кто сформулировал подобного рода характеристику Левитана, был его современник и биограф Сергей Глаголь (С. С. Голоушев). В своей совместной с В. Грабарем монографии о художнике, вышедшей 13 лет спустя после его смерти, он, говоря о вкладе художника в русскую пейзажную живопись, писал:
Прежде всего, это была глубокая поэзия его картин, без малейшего оттенка той слащавости, к которой так быстро свелись поэтичные мотивы у передвижников … Левитан точно сдергивал со всей русской природы пелену, скрывавшую от нас ее красоту и, отраженная в магическом зеркале его творчества, эта природа вставала перед нами, как что-то новое и, вместе с тем, очень близкое нам, дорогое и родное … Эту поэзию, эту красоту простого деревенского пейзажа Левитан чувствовал удивительно и, несмотря на еврейское происхождение Левитана, его по праву можно назвать одним из самых настоящих русских художников, настоящим поэтом русского пейзажа [ГЛАГГРАБ][296].
И только сугубые националисты-охранители придерживались иного мнения. Василий Розанов, например, писал:
«У Левитана все красиво…
….Но где же русское безобразие?
И я понял, что он не русский и живопись его не русская». ‹…›
Да. И Левитан, и Гершензон[297] оба суть евреи, и только евреи. Индивидуально — евреи, сильные евреи. И трактовали русских и русское, как восхищенные иностранцы ‹…› [РОЗАНОВ (III). С. 75].
Вот и Антон Чехов, даже считая Левитана гением, и лучшим из лучших среди русских пейзажистов, видел в его духовной ауре прежде всего «сильного еврея». Чужеродность Левитана, несомненно, «цепляла» Чехова, что особенно бросается в глаза в чеховских письмах первых лет их общения.
Чехов и Левитан познакомились в 1879 г. через посредство Николая Павловича Чехова сотоварища Исаака Левитана и его брата Адольфа по МУЖВЗ. Левитаны встречались с Антоном Чеховым дешевых меблированных комнатах то на Сретенке, то на Тверской, куда Чехов приходил к брату готовиться к экзаменам в университет и где собиралась шумная, увлеченная искусством молодежь.
Зимой 1884–1885 гг. Антон Чехов бывал в театральных мастерских Частной оперы, где вместе с его братом писали декорации <Исаак> Левитан и будущий театральный художник МХТ Виктор Симов. Чехов, как вспоминает Симов: разглядывал декорации, охотно принимал участие в обмене мнений, высказывая меткие и ‹…› <Он развлекал художников> собственными рассказами, по большей части импровизациями, полными заразительного юмора, насыщенными огромной наблюдательностью и выраженными в форме необыкновенно образной. ‹…› Все мы надрывались от смеха, хохотали до колик, а Левитан (наиболее экспансивный) катался на животе и дрыгал ногами.
В. А. Симов. Из воспоминаний о Чехове [ЧВС].
Уже с начала 1880-х, как вспоминал В. А. Гиляровский, и до конца жизни «Левитан всегда был около Чеховых». Все были бедны и молоды, Левитану и Чехову едва исполнилось 19 лет (они родились в разные месяцы одного и того же 1860 года).
Настоящее их сближение и дружба начались в 1885-м, когда Исаак Ильич вновь, как и в предыдущее лето, обосновался для работы на этюдах под Звенигородом близ Саввинского монастыря, где по соседству, в имении Киселевых Бабкино, жила дружная семья Чеховых. Узнав, что в полутора верстах, за рекой живет Левитан, его тут же «переселили» к себе, и он включился в полную дурачества и веселья бабкинскую жизнь. «Люди в Бабкино собрались точно на подбор», — вспоминал М. П. Чехов. Владелец имения А. С. Киселев, племянник парижского посла и государя Молдавии графа П. Д. Киселева, был женат на дочери директора Императорских театров В. П. Бегичева. Их гостями были приезжавшие из Москвы актеры, музыканты, писатели. В Бабкине выписывали все толстые журналы, оживленно спорили о литературе и живописи, музицировали: вечерами здесь звучала музыка Бетховена, Листа и «только еще входившего в славу» П. И. Чайковского, «сильно занимавшего бабкинские умы». Гости и хозяева с наслаждением читали стихи. В это занятие с воодушевлением включался и <Исаак> Левитан, хорошо знавший поэзию. Его любимыми авторами были Е. А. Баратынский, Ф. И. Тютчев, И. С. Никитин, А. К. Толстой. У Киселевых рассказывались «удивительные» истории; некоторые из них впоследствии послужили сюжетами рассказов Антоши Чехонте. Бабкино сыграло исключительную роль в становлении и развитии таланта как писателя, так и живописца [ЧУРАК].
Из письма А. П. Чехова Н. А. Лейкину, 9 мая 1885 года:
Чувствую себя на эмпиреях и занимаюсь благоглупостями: ем, пью, сплю, ужу рыбу, был раз на охоте… Сегодня утром на жерлицу поймал налима, а третьего дня мой соохотник убил зайчиху. Со мной живет художник Левитан (не тот[298], а другой — пейзажист), ярый стрелок. Он-то и убил зайца. С беднягой творится что-то недоброе. Психоз какой-то начинается. Хотел на Святой с ним во Владим<ирскую> губ<ернию> съездить, проветрить его (он же и подбил меня), а прихожу к нему в назначенный для отъезда день, мне говорят, что он на Кавказ уехал… В конце апреля вернулся откуда-то, но не из Кавказа… Хотел вешаться… Взял я его с собой на дачу и теперь прогуливаю… Словно бы легче стало… [ЧПСП. Т. 1. С. 151–152].
В летние месяцы бабкинской жизни Антон Павлович сочинил десятки рассказов, Левитан создал множество натурных этюдов, которые легли в основу завершенных пейзажей. Молодой художник и начинающий писатель переживали пору «творческого половодья». Их развитие происходило почти параллельно. Чехов начал печататься в 1880-м; первые работы Левитана относятся к концу 1870-х. Картина «Осенний день. Сокольники» (1879), приобретенная П. М. Третьяковым в 1880 го ду, принесла юному пейзажисту первый успех и первое признание[299].
Ранние короткие рассказы Чехова с вглядыванием в типажи, характеры, повадки людей близки ранним работам Левитана: художник так же пристально изучает природу, всматривается в тончайшие тональные соотношения, в сложные взаимодействия цвета, освещения, воздушной среды. Он занят тем, чтобы выразить свойственный ему лиризм в создаваемом пейзаже, научиться передавать свои впечатления от природы в живом движении. У Левитана начала 1880-х много камерных, «коротких», как чеховские рассказы, картин и этюдов, одушевленных сердечным прикосновением к потаенной жизни природы: «Весной в лесу» (1882), «Первая зелень. Май» (1883), «Мостик. Саввинская слобода» (1884), «Речка Истра» (1885), «У церковной стены» (1885; все — ГТГ) и, наконец, начатая также в Бабкине «Березовая роща» (1885, ГТГ), которую художник завершил на Волге в 1889 году.
Как Чехов был требователен к каждому слову, стремясь к точности, краткости и выразительности, так и Левитан выверял и «уточнял» в этюдах свои первые впечатления. Этим свойством творческой индивидуальности объясняются неоднократные возвращения живописца к полюбившемуся мотиву и его повторения, звучащие всякий раз по-новому. Он повторяет «Первую зелень. Май», несколько раз пишет речку Истру с ее небыстрым течением и мягко всхолмленным подмосковным пейзажем. Первый вариант картины художник дарит Чехову, который никогда не расставался с ней. Эта работа и теперь висит в кабинете ялтинского дома писателя.
Когда Левитан заболел и вынужден был уехать в Москву, в письме Чехову он передавал «душевный поклон всем бабкинским жителям» и просил сказать, что не может дождаться минуты «увидеть опять это поэтичное Бабкино». Однако живописец не раз переживал здесь приступы меланхолии, впадал в тяжелую депрессию, которой был подвержен с ранней юности. Антон Павлович «прогуливал» друга и благотворно влиял на него спокойствием и гармонией своего характера. Чехову не раз приходилось «спасать» Левитана «от самого себя». По просьбе художника или его близких он приезжал к нему то во Владимирскую, то в Тверскую губернию и в самые критические минуты помогал обрести душевное спокойствие. Они вместе уходили на охоту, иногда по нескольку дней пропадая в лесу. Природа, которую любили и понимали оба, снимала у Левитана приступы давящей тоски, давала возможность полного единения с нею, находившего затем воплощение в пейзажах и выражение в чеховской прозе, достоинства которой живописец высоко ценил. Он видел в писателе близкого себе мастера словесного пейзажа. «Дорогой Антоша!.. я внимательно прочел еще раз твои „Пестрые рассказы“ и „В сумерках“, и ты поразил меня как пейзажист. Я не говорю о массе очень интересных мыслей, но пейзажи в них — это верх совершенства, например, в рассказе „Счастье“ картины степи, курганов, овец поразительны», — писал он Чехову в июне 1891 года.