Аптека у нас есть. Гимнастикой заниматься есть где. Купанье грандиозное. Рыба ловится плохо.
Жму руку. А. Чехов [ЧПСП. Т. 1. С. 248–249].
В контексте вышесказанного не могли — гипотетически! — не задевать Левитана такие вот «ксенонимические» реплики его друга, которые, конечно, предназначались для русских ушей, но, наверняка в той или иной форме, долетали и до него при их совместном времяпровождении:
«Кофе подают в молочничках. Много жидов» — это впечатление от Вены;
«Если иногда жиды или министры забирают в свои руки прессу, то почему не дозволить этого Моск университету?»;
«Будьте, голубчик, здоровы, толсты, веселы и покойны. „Влюбляйтесь, судите жидов, молитесь и кушайте побольше“»;
«Защищаться от сплетен — это все равно, что просить у жида взаймы: бесполезно»;
«Был я в Львове (Лемберге), галицийской столице, и купил здесь два тома Шевченки. Жидов здесь видимо-невидимо. Говорят по-русски»;
«Этот еврей не без таланта, но уж очень он самолюбив и зол. Зол, как богомолка, которой в толпе наступили на ногу» — это о земляке, журналисте и краеведе Александре Марковиче Гутмахере (псевдоним А. М. Гущин; 1864–1921), который прислал ему свою книгу «Таганрогские мотивы» (1894 г., Харьков). В нее вошли рассказы, стихотворения и статьи Гутмахера. Среди них две статьи, написанные в 1891 г.: «Н. Ф. Щербина» и «А. П. Чехов», под общим заглавием «Таганрогские таланты».
…пришлите мне через москов. магазин книжку Людвига Берне, холодного жидовского умника… — это, видимо, о книге «Из дневника» Л. Бёрне (Börne; наст. имя Иуда Лейб Барух; 1786–1837), немецкого публициста и писателя еврейского происхождения поборника эмансипации евреев[302].
«Липскеров уже не жид, а англичанин и живет около Красных ворот в роскошном палаццо, как герцог. Tempora mutantur (временя меняются), и никто не предполагал, что из нужника выйдет такой гений» — это об Абраме Яковлевиче Липскерове (1856–1910), редакторе-издателе газеты «Новости дня» (с 1883 г.) и журнала «Русский сатирический листок» (1882–1884 и 1886–1889);
«Не люблю, когда жидки зря треплют мое имя. Это портит нервы»[303].
В этом отношении показательна подпись Левитана под текстом его письма А. П. Чехову от 8 февраля 1897 г. (Москва):
Хотя я и, тем не менее, пишу тебе, и пишу следующее. На днях я чуть вновь не околел и, оправившись немного, теперь думаю устроить консилиум у себя, во главе с Остроумовым, и не дальше, как на днях. Не заехать ли тебе к Левитану и в качестве только порядочного человека, вообще, и, кстати, посоветовать, как все устроить.
Слышишь, аспид?
Твой Шмуль [ПИСЬМА-И. И. ЛЕВИТ].
«Шмуль» — ксенотип, презрительное обозначение еврея «вообще», нередко используемое Чеховым в переписке. Представляет собой распространенный в идишевской среде диалектический вариант еврейского мужского имени Шмуэль (Самуил). В переводе с древнееврейского оно означает «услышанный богом». То, что Исаак (уменьшительная форма — Ицик) Левитан подписался в своем выдержанном в иронико-комическом тоне письме этим именем — это явно намек на засоренность разговорной речи друга-писателя юдофобскими коннотациями. Впрочем, никаких конфликтов на почве юдонеприязни между Чеховым и Левитаном молва до нас не донесла. Единственная серьезная ссора, которая произошла между друзьями, имела любовно-романтическую подоплеку. Она произошла из-за чеховского рассказа «Попрыгунья», в котором Левитан узрел свой карикатурный портрет в образе главного героя — художника Рябовского, а в Попрыгунье — образ его интимной подруги художницы Софьи Петровны Кувшинниковой. Хороший знакомый А. П. Чехова писатель Александр Лазарев-Грузинский в своих воспоминаниях о нем пишет:
В восьмидесятых годах Чехов дружил в Москве с Софьей Петровной Кувшинниковой. Это была дама уже не первой молодости, лет около сорока, художница-дилетантка, работою которой руководил Левитан. Никакой художественной школы, как я слышал, она не кончила. Муж ее был полицейским врачом, кажется при Сущевской части. Раз в неделю на вечеринки Кувшинниковых собирались художники, литераторы, врачи, артисты. Часто бывали Чехов и Левитан[304]. Я не был знаком с Кувшинниковой, но о ней мне много рассказывали жанрист <Адольф> Левитан, брат знаменитого пейзажиста…
Когда в 1892 году в двух номерах «Севера» появился известный рассказ Чехова «Попрыгунья», в Москве заговорили, что Чехов героиню «Попрыгуньи» списал с Кувшинниковой, а любовь героини к художнику Рябовскому — это любовь Кувшинниковой к Левитану. Неосторожность или ошибка Чехова в сюжете «Попрыгуньи» несомненны: взяв в героини художницу-дилетантку, в друзья дома он взял художника, да еще пейзажиста. Но еще большую ошибку он сделал, дав в мужья героине врача. Положим, муж Кувшинниковой был не выдающийся врач, будущее светило науки, как муж «попрыгунь» а заурядный полицейский врач, все же в общем это увеличило сходство семьи «попрыгуньи» с семьей Кувшинниковой и дало лишний повод различным литературным и нелитературным Тартюфам вопить по адресу Чехова: «разбой! пожар!», а Кувшинниковой и Левитану — лишний повод к претензии на Чехова. Если бы Чехов сделал мужем «попрыгуньи» не врача, а ну хотя бы педагога или инженера, у Тартюфов не нашлось бы материала для воплей о «пасквиле», о котором вопили они весьма усердно.
Да, Чехов ошибся. Без этой ошибки история с «Попрыгуньей» была бы решительным вздором, потому что серьезный и вдумчивый Левитан совершенно не походил на ничтожного Рябовского, а пустельга-«попрыгунья» — на Кувшинникову, во всяком случае не бывшую пустельгой. Чехов любил Левитана и карикатурить его не стал бы. Мне Чехов ‹…› с какою-то почти нежностью рассказывал, что, уехав в Италию, Левитан так стосковался там по русской природе, что быстро вернулся назад. У Левитана была тонкая, художественная натура; кроме живописи, он страстно любил музыку, и я помню, как однажды, очутившись в Новом театре на «Гугенотах» с очень плохим составом исполнителей, он испытывал почти физическую боль при какофонии певцов (наши места были рядом) и бежал из театра задолго до окончания оперы.
Наиболее отрицательным типом в «Попрыгунье» является Рябовский, потому что у самой «попрыгуньи» все же бывают минуты раскаянья и добрых порывов души, но и Левитан, разожженный Тартюфами, кончил тем, что с год или года полтора подулся на Чехова, а затем старая дружба поставила крест на истории с «Попрыгуньей» и не прерывалась до смерти Левитана в течение шести или семи лет. Рассердилась на Чехова и Кувшинникова, вероятно под влиянием тех же Тартюфов, так как сорокалетней женщине — и притом не пустельге — узнавать себя в двадцатилетней пустельге не было особых резонов. Я не знаю, состоялось ли примирение между Чеховым и Кувшинниковой, но, конечно, утверждение кого-то из «историографов» случая с «Попрыгуньей», что от дома Кувшинниковой Чехову было «категорически отказано», — решительный вздор.
Характерно одно: московская сплетня, рассказывая о раздражении Кувшинниковой и Левитана, ни одним словом не поминала, как же на «Попрыгунью» реагировал муж? Из этого умолчания можно сделать вывод, что коллега Чехова по медицинскому факультету, как более уравновешенный человек, не придавал особого значения рассказу и смотрел на него не как на «пасквиль», а просто как на художественную вещь, как на одну из лучших миниатюр за последний период творчества Чехова.
А теперь два слова о «пасквиле». Пасквилем называется письменное или печатное произведение, заключающее в себе оглашение позорящих чью-либо честь обстоятельств. Какие же позорящие чью-либо честь обстоятельства оглашает Чехов в «Попрыгунье»?
Осип Дымов — чудеснейший человек, стоящий вне всякого упрека. Попрыгунья довела своим поведением и изменой мужа почти до самоубийства. Но ведь С. П. Кувшинникова мужа до самоубийства не доводила, во дни появления «Попрыгуньи» ее муж был жив и здоров, значит к ней это «оглашение» не могло относиться. Остается оглашение романа, но роман был известен всем знакомым, роман был решительно другого свойства, чем роман «попрыгуньи», и к трагическим результатам не привел. Такие романы имела добрая половина литературной и художественной Москвы. И в массе случаев мужья после разъезда не играли трагедии, а просто и мило ходили в гости к прежней жене и ее новому другу. Мог ли Чехов иметь что-либо против таких романов? Чехов был свободолюбив и никогда не выступал в роли цензора нравов. Но, в общем, все же нельзя отрицать в «Попрыгунье» какой-то неосторожности, какой-то литературной ошибки Чехова.
Софья Петровна Кувшинникова пережила и мужа, и Левитана, и Чехова, и своею красивою смертью доказала, что она — не пустельга. Об ее смерти мне рассказывал Адольф Левитан. Живя в глуши под Москвою, на даче, она заразилась, ухаживая за каким-то одиноким, брошенным заразным больным, и умерла в несколько дней.
Художницей она была слабой. Я побывал на посмертной выставке ее картин в Московском обществе любителей художеств; картин хватило на целую выставку, но успеха выставка не имела [ЧВС. С. 107–110].
Конфликт на почве уязвленного чеховской прозой самолюбия двух его друзей, вылившийся в скандал — экзальтированный Левитан, по слухам, даже собирался стреляться с Чеховым, через два года закончился полным примирением, к чему, по ее собственному утверждению приложила руку писательница Татьяна Щепкина-Куперник. Она писала в своих воспоминаниях о Чехове:
К слову сказать: часто замечала я, что писатели — в том числе и Чехов — иногда, заинтересовавшись каким-нибудь «типажем», дают его портрет, но ставят его в абсолютно вымышленную обстановку и условия, заставляют переживать воображенные писателем события… И очень часто бывает, — сила интуиции так велика, — что эти типажи потом попадают в аналогичные с героями рассказа условия.
‹…›
На почве такой интуиции произошла неприятная и много крови испортившая Чехову история у него с Левитаном. Левитан был большим другом Чехова. И вдруг между ними вспыхнула ссора, настоящая, серьезная — вспыхнула она из-за С. П. Кувшинниковой. Дело было так: Чехов написал один из лучших своих рассказов «Попрыгунья», на который, несомненно, его натолкнуло что-то из жизни С. П. Только писатель может понять, как преломляются и комбинируются впечатления от виденной и слышанной жизни в жизнь творчества