Елена Толстая. «Корчма и будуар» [Толстая Е. С. 28–34, 36]
Рассказ «Тина» произвел публичную сенсацию и был воспринят всеми и как антисемитский, и, вдобавок, как омерзительно грязный. Героиня, Сусанна Моисеевна, наследница вино-водочной торговли, не хочет платить по векселю герою, поручику Сокольскому. Она сначала удивляет его разговорами о том, как не любит евреев, и всё еврейское, а любит русских и французов, как она ходит в церковь и т. д. Потом она внезапно выхватывает у него вексель, они начинают бороться, однако дело кончается тем, что Сокольский у неё остаётся. Его шокирует развратность Сусанны, ее вульгарная роскошь, но что-то в ней неудержимо его притягивает. Он понимает, что это гибель, и сам удивляется ее власти над собой.
Чехов начинает описание с запаха жасмина, похожего на запах тления, делая его лейтмотивом героини. И белизна лица её «почему-то» напоминает герою притворный жасминный запах. Запахов вообще в этом рассказе много: Сусанна жалуется, что соседки говорят, будто у неё пахнет чесноком, а это отец продушил дом лекарствами.
‹…›
В описании героини Чехов настоятельно проводит тему распада: Сусанна сама слишком бледна, и кончик длинного носа и ушей у неё, как восковые, и бледные десны — это бледная немочь; и нервная она, как индюшка, и балдахин над ее кроватью напоминает погребальный, и дом какой-то нежилой; она наследница умерших владельцев; всё указывает на смерть вымирание.
Но эта выморочная, нервная чудачка, последняя в роде, обладает непонятными силами и по-настоящему опасна. Пытаясь всё-таки вызволить пропавший вексель, герой посылает к Сусанне своего брата. Тот возвращается только ночью, сконфуженный — с ним произошло то же самое. Когда брат решается навестить её ещё раз, он обнаруживает полный дом гостей, весь цвет дворянства губернии, и в том числе самого героя, который вместо того, чтобы уехать, оказывается там — то есть засосан в «тину» уже всерьез.
В чём же загадка притягательности Сусанны? Герои сами приходят к выводу, что несмотря ни на что, она ярче, сильнее, интереснее всех вокруг. ‹…›
Физически и психологически Сусанна, несомненно, представляет собой точный, натуралистической портрет ‹…›. Более того, в высказываниях Сусанны о преимуществах русского языка при желании можно увидеть злую и похожую карикатуру на модную эмансипированную московскую еврейскую барышню, любительницу русской литературы с курсов в Герье. ‹…›
…Чехов при написании рассказа опирался на распространенное мнение антисемитского свойства; в первую очередь, рассказ проецируется на популярнейшее обвинение, что евреи спаивают русский народ: отвратительная, богатая, нечестная Сусанна — наследница винно-водочной торговли.
Это обвинение прочно вошло в русское сознание ещё в 1860–1870-е годы через народническую, антикапиталистическую литературу. В 1880-х его подхватывает антисемитская правая пресса, возглавляемая «Новым временем». ‹…›
В сущности, и главная идея рассказа — тайна притягательности героини — соответствует недавно тогда лансированному мнению, высказанного в 1880 году в «Новом времени» Сувориным в знаменитом фельетоне «Жид идет». Это идея о том, что евреи сильнее, живее и талантливее русских и поэтому их надо сдерживать, а то они уже проникли во все важные сферы русской жизни.
В чеховском отвращении к героине просматривается еще более консервативная идея, типа тех, что выражал князь В. П. Мещерский, ультрамонархический издатель националистической газеты «Гражданин», что евреям не надо давать ассимилироваться, что патриархальный и религиозный еврей представляет меньшую опасность, чем русифицированный космополит, потому что он менее социально мобилен и сфера его влияния традиционно ограничена.
Чехов и к своим новейшим, «с живых списанным» героям применяет извечные антисемитские стереотипы, тонко их зашифровывая. Очень важна тема денег: евреи любят деньги. Сусанна вся в векселях и не хочет по ним платить. Даже шкаф с векселями у неё не хочет открываться, жалобно скрипит. Затем, еврей — предатель. Сусанна обманом завлекает и губит. Здесь характерно её имя: библейская Сусанна — невольная соблазнительница. Библейская аллюзия скомкана и намеренно неточна, на самом деле героиня должна бы — по роли своей — быть Юдифью, завлекающей любовью врага своего народа, чтобы погубить его. Именно на обезличивающую связь Сусанны с её генеалогической линией указывает говорящая деталь: Сусанна сидит в дедовском кресле, её не видно в нём — виден только нос. ‹…› Эта гоголевская реминисценция вдруг внезапно и тревожно напоминает о маскулинности, скрытой под внешностью секс-бомбы.
Дальше это впечатление усиливается. Она одета в слишком просторный шлафрок, сидит, потонув в дедовском кресле — как бы наполняя собой мёртвые, традиционные, дедовские, шейлоковские формы и схемы. Она только «наследница», только звено в цепи «дедов», и по сути является их агентом. В конце рассказа герой в гостях у Сусанны, когда его замечает там шокированный брат, уже оживлённо разговаривает с каким-то старым евреем — через Сусанну он втянут в круг собственно еврейских интересов. И, наконец, бледная жасминная Сусанна, конечно мертва, хотя в качестве сексуального объекта она привлекательнее живых.
Это выход на один из центральных мифов европейской культуры — миф о любви к мертвецу, воскрешающий первобытные страхи и магические поверья; но мертвец, демон не имеет пола, он вступает в сексуальные отношения, притворяясь то мужчиной, то женщиной, и неизменно губит. Так отрицается женственность героини. Её называют «чертом», в мужском роде.
В рассказе пунктиром намечена готическая тема, подготавливающая такое «демоническое» истолкование героини: когда крышка шкапа поднимается, шкап гудит, и мелодия напоминает Эолову арфу, Сусанна говорит: «У меня здесь подземные ходы и потайные двери». В тексте это сигнал, что скоро сатанинская природа хозяйки выйдет наружу. Дьявольщины в рассказе очень много, сигнализируют о ней клички «ведьма», «царица Тамара», выражения типа «порывистость анафемская».
Но чуткий Чехов удивительно тонко нащупывает то отличие, которое делает инфернальную ростовщицу необходимой и желанной: её слабость и болезнь он компенсирует высоким жизненным тонусом. Эта тема жизни, «перехлестывающей через барьеры», проводится также на уровне интерьера: дом Сусанны — оранжерея, где свищут разнообразные птицы, то есть царство природы, «райский сад». (Несомненно, это деталь — птицы — ещё и эмблематична, в том смысле, в котором раскрытая клетка и вылетевшая птичка на картинах «маленьких голландцев» XVIII века означают разврат, распутство). Она носитель дионисийского начала: «Есть места, где трезвого тошнит, а у пьяного дух радуется», — говорится о ее доме. Её вторжение в повседневную жизнь освобождает, веселит, делает детьми — не зря согрешивши, братья наряжаются турками. Тема «турок» подключается к общему восточному колориту таких наименований героини, как «царица Тамара», библейских аллюзий и вакхической темы. Привлекают в ней «резкие переходы, переливы красок».
Но есть и еще один аспект: повышенная откровенность, обнажённость («наглость, цинизм», по выражению персонажа), которая страшно нравится, раскрепощает. Это как бы избыток человеческого, но запретного и низкого. Социально табуированная Сусанна нужна и необходима, и этот факт занимает и тревожит автора.
Изобилие мелких, точных натуралистических деталей, позволяет Чехову замаскировать символику и эмблематику, унаследованную от романтического письма. Прозаичность, «сегодняшность» происшествия отвлекает читателя от демонологической бутафории: это подчеркнуто в иллюзионных играх с текстами романсов, которые поются у Сусанны. Фраза «Не называй её небесной и у земли не отнимай» — явно иронический комментарий по поводу амбивалентной модальности рассказа. Это цитата из романса Н. Ф. Павлова (1834), воспевающего чувственную красоту. Последняя строфа его — ключевая для чеховского текста:
Она — не ангел-небожитель,
Но о любви ее моля,
Как помнить горнюю обитель,
Как знать, что — небо, что — земля?
С ней мир другой, но мир прелестный,
С ней гаснет вера в лучший край…
Не называй ее небесной
И у земли не отнимай!
Уравняв «еврейский соблазн» с «женским соблазном», Чехов забежал вперед в проблематику Отто Вейнингера[333] и расистских идеологов. В итоге рассказ как бы говорит, вторя Суворину: «они» — всегда одинаковы, и даже в сегодняшних, странных, новых формах «они» такие же, «они» по-прежнему жадны, безжалостны, опасны. В страхе перед «ними» в рассказе чувствуется и ощущение глубинное, иррациональное — безличности, страшной массовидности, мифичности и даже сверхъестественности силы, угадывающейся за героиней. Сусанна из вульгарной эротоманки переосмысливается в конце рассказа в демоническую губительницу именно потому, что её притяжение безлично, направлено не на одного, а на всех: на первого брата, и на второго, и на всех русских вообще, рассказ как бы говорит — «они против всех нас».
Опора на стереотипы сочетается с бойким и то ли архаичным, то ли новаторским парадоксализмом: «они» не хотят креститься, и это именно и страшно. Да, «они» вовсе не такие отсталые, «они» умные, культурные, тем хуже; «они» вот-вот нас перещеголяют.
Да «они» слабы, «они» вымирают (ведь весёлая, бойкая Сусанна у Чехова — на самом деле слаба, живость ее болезненная, это истерия, надрыв, нимфомания), но именно эта слабость оборачивается нервностью, повышенной энергией, куда нам против них.
В самом интересном для нас культурном смысле идейную нагрузку рассказа можно прочесть так: «чем „они“ культурнее, чем богаче, тем „они“ вульгарнее и отвратительнее. Вы думаете, вы другие, а вы такие же, только хуже».
Это прежде всего относится к языковым, религиозным и национальным притяжениям и отталкиваниям Сусанны.
Кажется, что для Чехова именно здесь находится психологическое объяснение феномена Сусанны, объяснение распада её личности, ведущего к превращению её в своего рода сексуальную мстительницу (Карлинский считает, что её сексуальная власть есть своего рода компенсация за унижение, за враждебность общест