По дороге шурша прокатились высохшие листья.
Лайза сдавила руль Миража до боли в пальцах; сенсор, наверное, до сих пор настроен на узнавание ее лица, а в спальне так и висит картина с синими и желтыми линиями. Вспомнился собственный звенящий смех, когда ее несли по лестнице наверх, запах попкорна, декоративная ветка в вазе, шкварчание утренней яичницы на плите…
«А тебе идет фартук!»
«Мне много чего идет, принцесса».
Его зачесанные назад волосы, чуть отросшая щетина, стекающий с краешков щипцов жир – ими он переворачивал бекон.
Боль в груди сделалась невыносимой.
Зачем она приехала сюда? Утонуть в сковывающей протяжной горечи?
Завести бы мотор и уехать, но руки не шевелились, а глаза продолжали смотреть на замерший в безмолвии дом.
– Зачем вы приехали сюда? Как нашли мой дом?
– Мне ваш адрес дала подруга. Поверьте, она долго сопротивлялась, но я настояла.
Шевелюра доктора в свете ламп прихожей отливала рыжиной, глаза смотрели укоризненно, но голос звучал мягко.
– Проходите. Напою вас чаем.
Разговор не клеился.
Чай пах жасмином, Лайза пила его медленно и, несмотря на ощущение дискомфорта, не хотела уходить.
– Вы говорите, что я получила множественные переломы. В том числе черепа. Как вы залечили их?
Он долго и внимательно смотрел на нее, сидел, уперев локти в колени; к своему чаю так и не притронулся.
– Я хороший доктор. Вам будет достаточно этого знать.
– Но прямо там? На обочине? Как…
Мягкая улыбка так и не выдала секреты. Стало ясно: настаивать бесполезно.
– А мой мотоцикл?
– Его, к сожалению, починить не удалось. Детали увезли на свалку.
Она кивнула. Какое-то время смотрела на плавающие на дне чашки чаинки, затем перевела взгляд на палас: у кресла лежал черный с синей полоской носок. Лайза сделала вид, что не заметила его.
– Он сразу позвал вас, да?
– Да.
– Потому что только вы могли помочь?
Скромно разведенные в сторону руки, мол, наверное, да.
– А печать?
Доктор вздохнул.
– Зачем вам детали? Не надо, не копайтесь теперь. Ни к чему.
А что ей еще делать? Чем еще жить, как ни осколками прошлого, и прижиматься хоть к какой-то цепочке, ведущей к Маку. Пусть вот так, косвенно.
– Я не могу не копаться, понимаете?
– Я понимаю, – он действительно понимал. В глазах редкого цвета – цвета настоянного виски – проглядывало сочувствие. – Но вам нужно двигаться вперед – не назад.
– А куда вперед? Куда?
Ее вопрос остался без ответа.
Уже у двери она хотела было попросить: «Вы передайте ему, что я заходила… Что…Не забыла, помню…», – но не стала.
Так и ушла, тихо попрощавшись.
Буквы он заказал в мастерской. Там же купил специальный клей и инструменты: наждачную бумагу, чтобы зачистить поверхность, и спирт, чтобы обезжирить.
Серые волны облизывали резиновые бока лодки, покачивалось продавленное ботинками дно, рядом белел бок пока еще безымянной яхты.
«Скоро, моя красавица, скоро».
Он все-таки купил ее.
Сам не знал зачем и теперь проводил здесь почти все свободное время. Шеф будто чувствовал, что ему нужно, и часто на работу не звал – тактично удалился с горизонта; Мак был ему благодарен.
Клей ложился ровно, сразу густел и хорошо застывал. Через несколько минут на борту появилась первая буква «М».
«Мечта».
Так она ее назвала, и мечта так и осталась мечтой.
Для них обоих.
Здесь время текло иначе: то застывало, то бежало непонятно куда, то засасывало в себя и убаюкивало шепотом волн. Теперь он мог находиться только здесь, где на палубах, казалось, все еще можно увидеть мокрые следы босых ступней, где так и висел, перекинутый через подголовник лежака, купальник. Лайза сняла его в спальне, а утром забыла – он принес и положил здесь. Тогда с него, облегающего грудь, стекали капельки воды.
Мак не забыл. Ни единой детали.
Густой мазок… Промазать края, убрать излишки клея с боков, прижать к борту и, чувствуя покачивание лодки, подержать, пока не застынет.
Спустя десять минут к первой букве добавились еще две, и яхта стала носить название «Меч». На дне лежали, дожидаясь своей очереди, «Т» и «А».
Пусть будет так, как она хотела, его смеющаяся чертовка Лайза с синими, как это осеннее небо, глазами.
Закат покрыл волны нежными оттенками розового и оранжевого. Окрасился вечерним светом и бок «Мечты».
Закончив клеить, Мак с минуту смотрел на буквы, затем бросил кисточку на тряпку и вздохнул. Эту ночь он вновь проведет в каюте один, покачиваясь вместе с палубами, вторя движениям водной поверхности безымянного моря, утопая в безвременном пространстве. Вдали от мира, от дома, в котором почему-то больше не мог находиться.
Закрепит лодку, посидит, посмотрит на закат, уйдет от мыслей в полную тишину. Жаль, что тишина не избавляет от постоянной тягучей боли, засевшей в груди. От мыслей он уходить научился, а от нее – нет.
Ничего… Пройдет время. Не избавится, так привыкнет.
Привязанная к вертикальной лестнице лодка осталась разговаривать с волнами; на дне, завернутая в тряпку, лежала кисточка; заберет ее, когда в следующий раз поедет к берегу, и там выкинет – она свое отработала.
Поднявшись на палубу, Мак долго стоял, смотрел, как вздымаются и опускаются водные гребни, чувствовал прохладу металлических перил и высасывающую остатки тепла душевную тоску.
В этот момент «не думать» получалось плохо.
Чудесный вечер – тихий, спокойный, – изумительный закат, пропитанный солью ветерок. Прекрасный вечер для двоих. Насмешка над жизнью для одного.
Следующие две недели Лайза работала на износ: создавала не шедевры, но качественные проработанные дизайны, а вечерами повадилась рисовать для себя. Купила в магазине бумагу, набор разноцветных карандашей и под светом лампы, свернувшись в кресле, чиркала наброски: какие-то прорисовывала детально, какие-то оставляла в виде контуров и линий, другие и вовсе смотрелись карикатурами.
Вот они с Маком несутся по ночной дороге, и тьму рассекает мощный свет фар. На обочине указатель на Делвик, впереди ночной затянутый облаками горизонт. А вот она, смешно развалившаяся на кровати, смотрит на ту самую картину, рядом тумбочка и подносик с иглами. Тогда ее собирались колоть. Иглоукалывать.
А вот стоящий в гараже Мираж, а над ним склонился обнаженный торс Мака. Чтобы получить нужный рельеф, мышцы пришлось штриховать с особой тщательностью, от усердия Лайза даже высунула язык, а чтобы добиться достоверности, нашла и проштудировала книгу по анатомии.
Во время набрасывания очередного рисунка рядом всегда лежали «Триста позиций для гурманов любви»; их она не открывала – только изредка касалась пальцами. И лишь в моменты прорвавшегося через плотину отчаяния позволяла себе перелистнуть страницу или две, чтобы тут же закапать их слезами.
Вместе с набросками писала и записки – в каждой по несколько слов.
«Твой кофе куда лучше моего. Как он назывался?»
«А ты умеешь рассказывать сказки на ночь?»
«Купила новую блузку. Долго думала, где прорезать дырки…»
«Мне без тебя холодно. Я не жалуюсь… я держусь…»
«Давай переделаем дизайн спальни наверху? Двуспальная кровать там смотрелась бы лучше».
«Хочется знать, где ты сейчас. И почему я не „Чейзер“?»
«До сих пор не знаю, услышал ли ты меня тогда… в суде».
«Люблю тебя, Мак».
Рен записки передавать отказался, Лагерфельд тоже.
Отказалась, расстроившись, и Элли, объяснила нежеланием причинять им вред. Ведь узнает Комиссия – накажут обоих.
Лайза согласно кивала, все понимала, а по вечерам писала новые записки.
Один раз она попыталась доехать до безымянного моря – отчаянно хотелось посидеть на его берегу, – но Мак оказался прав: дороги на карте не обозначили, и Лайза, покружив по окрестностям, была вынуждена повернуть домой. В тот вечер она долго не могла справиться с острым приступом тоски, а наутро попыталась записаться в местный яхт-клуб, где ей отказали по причине того, что у нее, собственно, яхты-то и не было.
Несмотря на желание забыть о датах, одну из них Лайза помнила очень хорошо и в пятницу вечером, надев коктейльное платье на тонких бретельках, поехала в ресторан, чтобы символично ее отпраздновать. Села посреди богато и изысканно украшенного зала и, не обращая внимания на сидящие вокруг пары, заказала бутылку хорошего вина.
Подняла бокал, мысленно представила напротив невидимого собеседника, улыбнулась.
– Сегодня был бы месяц, Мак. Месяц, как мы знакомы. За нас.
Она успела допить второй бокал, когда напротив, без приглашения, уселся одетый в дорогой костюм хлыщ и с елейной улыбкой произнес:
– Такая дама и одна! Так не пойдет. Уважаемая, выпьем вместе? Очаровательное, кстати говоря, у вас тату!
Лайза плеснула в него водой из стакана. Прямо на дорогой костюм и зализанные по пробору волосы.
Добралась на такси домой.
В накатившем остервенении весь вечер рисовала на огромном ватмане яхту, а закончив, порвала картину на несколько частей.
Сползла на пол, прижалась спиной к дивану и долго сидела среди бумажных обрывков, прижав ладонь к потерявшей искре тату.
На следующий день пришла «повестка» – приглашение посетить Комиссию, чтобы удалить с «кожного покрова Печать».
Лайза ее проигнорировала.
Как проигнорировала и вторую, что пришла днем позже. А на раздавшийся по мобильному звонок довольно грубо ответила, что остатки Печати удалять не желает и просит оставить ее по этому поводу в покое. Кто бы ни находился по ту сторону вызова, удивленно крякнул и сообщил, что ее пожелание примут к сведению.
Звонков больше не поступало.
Еще сутки Лайза сжимала зубы и с нескрываемым злорадством выстраивала разнообразные планы мести представителям Комиссии, если те вдруг пожелают заглянуть к ней домой и настоять на удалении драгоценного рисунка, но домой никто не пришел.