— В общем, я пошел открывать замок люка, — вмешался Димка в спор друзей. — Кстати, у вас нет ножовки для металла? Дужка замка довольно фиговая, её перепилить — одна минута.
— Должна быть, — сказал Юрка. — Пойдем, поглядим в инструментах.
Ножовка нашлась, и Димка отправился пилить замок, бросив друзьям:
— Вы на стреме стойте, смотрите в оба! Ведь могут появиться не только грабители, но и техник-смотритель, или сосед какой дотошный. От них не отстреляешься, и накостыляют нам тогда!
Но все обошлось. Замок был перепилен очень быстро — не за минуту, правда, а за пять, да и то потому лишь, что Димка периодически останавливался и прислушивался к движению лифта, готовый смыться, когда казалось, что лифт идет на последний этаж.
— Вот и порядок! — Димка приподнял крышку люка. — Ой, а как на крыше здорово! Чур, я дежурю!
— Тебе нельзя, — сказал Ленька. — Ведь тебе нельзя выпускать оружие из рук, ты единственный умеешь с ним обращаться.
— Мы можем побыть на крыше все вместе, — предложил Юрка. — А если увидим в бинокль, что в подъезд входят подозрительные личности, то разделимся: кто-то будет встречать их в квартире, а кто-то побежит к соседям вызывать милицию.
— По-моему, никому в квартире оставаться не обязательно, — пробормотал Ленька. — Что, в перестрелку с ними вступать? Можно так: один из нас отправится к соседям, а двое других будут стеречь на лестничной клетке. И вмешаются только в том случае, если грабители станут уходить до приезда милиции.
— Верно мыслишь, — согласился Ленька. — Ну, поднимай люк!
Ребята подняли люк и поднялись наверх, навстречу ясному майскому небу, ослепительно голубому, и сияющему солнцу.
От развернувшейся перед ними панорамы у них захватило дух.
С одной стороны была смутно различима бледновато золотистая дымка: это бензиновый зной висел над Садовым кольцом, над той его частью, которая в те времена называлась улицей Чкалова, а теперь вновь называется Земляным Валом. В другую сторону виднелись шпили Курского вокзала и, чуть в стороне, шпили Трех Вокзалов: Ярославского, Ленинградского и Казанского, а огромная сталинская «высотка» на Лермонтовской площади будто собирала эти шпили вокруг себя, как генерал своих солдат. Если повернуться на сто восемьдесят градусов — над неровными линиями городского пейзажа возносилась такая же «высотка» на Таганке, у Яузских ворот. Между этими двумя высотками угадывалась сама Яуза с её набережными, и, по соседству с двумя мостами, обычным и железнодорожным, на крутом высоком холме поднимал свои главы Андроников монастырь, свежая, тонкая еще, зелень деревьев вокруг его стен и башен казалась зелеными облаками, и оттого возникало впечатление, будто монастырь не на твердой земле стоит, а парит на этих облаках, и ещё больше он казался похожим на волшебное видение, на сказочный терем. И — дома, дома, крыши домов и гаражей, крохотные человечки, быстро бегущие машины, похожие с такой высоты на разноцветных букашек, и скверы, и парки, и аллеи…
Ребятам и раньше доводилось подниматься на крышу, но ни разу Москва не открывалась перед ними с такой беспримесной ясностью, как в то утро, никогда воздух не был так прозрачен, и не только прозрачен, а ещё и устойчив — да, именно устойчив — он не вибрировал, не дрожал, он словно в согнутой ковшиком ладони держал весь город, другой ладонью бережно промывая все краски, чтобы все мельчайшие детали сделались видны выпукло и четко, и чтобы такими же четкими были заостренные силуэты высотных зданий на фоне неба. Так в воде оживает листочек с переводной — или, как порой её называют, волшебной — картинкой: блеклое невнятное пятно превращается в яркий привлекательный рисунок.
— Ух ты! — сказал Димка. — Это ж, ребята…
Он замолк, не находя нужных слов.
— Как будто мы… — Ленька тоже искал нужные слова. Точно такие ясные и четкие шпили — не высоток, правда, а церквей и колоколен — точно такие ясные и четкие краски и точно такое высокое небо были у английских городов на иллюстрациях к «Плывет, плывет кораблик… Английские детские песенки в переводе Маршака», одной из главных детских книг шестидесятых годов, в чудесной книге огромного формата и с плотными листами, которые так приятно было перелистывать; в книге, которую все дошколята того времени знали наизусть и которую взрослые читали не меньше, чем положенных им «взрослых» поэтов; «Плывет, плывет кораблик, Кораблик золотой…» «Не было гвоздя подкова пропала…» «Много-много птичек Запекли в пирог…» «Из чего только сделаны мальчики…» Ленька на всю жизнь сохранил воспоминание, как от восторга перехватывало дух, когда в пять или шесть лет он открывал эту книгу и разглядывал кузницы и колокольни, мосты и замки, золотые короны и алые мантии, разноцветные камзолы «храбрых портных» и королевских солдат… А ещё там были гуляки, пьющие густого, почти малинового цвета вино из огромных кубков на пирах у славного короля Артура и веселого короля Коля, и мальчишки, тайком удирающие из окон спален погулять при луне, и неряшливые феечки, которых близко нельзя подпускать к булочкам с маслицем… И кого ещё там только не было — целая страна, густо заселенная, удивительный мир, только в котором и хотелось жить, несмотря не то, что и в этом мире не все было безоблачно. «Враг вступает в город, Пленных не щадя…» Страшные вороны нападали на Твидлдума и Твидлди… И страшен почему-то был обжора Робин Бобин. Уже много позже Ленька Болдин узнал, что «Робин Бобин» сначала был сатирическими стишками, сложенными про короля Генриха VIII, который казнил всех своих жен, направо и налево казнил подданных, отбирал в пользу королевской казны и церкви, и монастыри, и кузницы, и дома — то есть, «съедал» своих поданных и их имущество, и все диву давались его ненасытности; прошло сто лет, жестокий король давно умер, а строки, за которые в его время можно было и голову на плахе потерять, стали безобидной детской потешкой. Но остался ледяной холодок, которым тянет от этой потешки, от её хлесткого ритма — холодок, по которому шестым чувством угадывалось, что на эту потешку в свое время падала тень палача в остроконечном красном колпаке-маске с прорезями для глаз… И совсем много-много позже, покупая переиздание этой книги для своих сыновей, Ленька Болдин — то есть, бывший Ленька Болдин, а теперь Болдин Леонид Семенович с изумлением и радостью обнаружил, что книга не потеряла для него своего очарования, что он всматривается и вчитывается в нее, вместе с сыновьями, так же жадно, как и тридцать лет назад. То ли, как он сказал сыновьям, «первая любовь не ржавеет», то ли и вправду Маршак и художник Конашевич (теперь-то он поглядел, как зовут художника) сумели прошить всю книгу той золотой ниткой особого волшебства, называемого вдохновением, которое не истлевает и не развеивается от времени…
А тогда Ленька Болдин, глядя на великолепную Москву, почему-то зацепившись взглядом не за один из главных и самых высоких шпилей, а за небольшой и скромный, но такой изящный шпиль таможни возле Ярославского вокзала, вспомнил иллюстрации в этой книге, и слова нашлись, совершенно неожиданные слова, но показавшиеся Леньке самыми правильными.
И он сказал:
— Как будто мы в городе, где правит король, в столице волшебного королевства. А сами мы — стража на башнях, и стережем город от врага.
Да, согласились с ним его друзья, такое чувство, будто стоишь на одной из самых высоких дозорных крепостных башен, а не на крыше современного многоэтажного дома. И так здорово было стоять, щурясь на солнце, чувствуя себя древними богатырями, зорко следящими, не появится ли облачко пыли на горизонте — предвестник приближения врага. Димка встал, широко расставив ноги, вскинув свой самопал у бедра — опять-таки, на манер бьющих с лета метких стрелков, на сей раз то ли из гэдээровских вестернов с участием Гойко Митича, то ли из исторических фильмов прибалтийского производства всяких там «Слуг дьявола» и «Последней реликвии».
— Эй! — сказал он. — Где там вражеская рать?
— Вполне возможно, вот-вот будет, — сказал Юрка, — и как бы нам её не прошляпить. И давайте пригнемся, когда будем подходить к краю крыши, а то нас в два счета засекут.
Это правда, три силуэта на фоне ясного неба были бы заметны всем окрестным дворам, и мальчишек спустили бы с крыши со скандалом. Поэтому они подошли к ограждающему бордюру, согнувшись и почти приседая на корточки. Они глянули вниз. Вход в подъезд был как на ладони. Юрка поднес к глазам бинокль, висевший у него на шее, и отрегулировал его.
— Всех входящих и выходящих и без того отлично видно, прокомментировал он. — Поэтому бинокль понадобится лишь тогда, когда надо будет лица разглядеть. Но для этого он должен быть заранее отлажен на расстояние. Ведь они могут проскочить очень быстро, как положено грабителям, и на опознание у нас будет всего несколько секунд… А теперь давайте решим окончательно, остаемся ли мы все здесь или кто-то будет сидеть в квартире.
— Я предлагаю остаться здесь, — сказал Ленька. — Тогда квартира тем вернее превратится в ловушку. Если грабители появятся, то, скажем, ты бежишь к соседям звонить в милицию — ты ведь знаешь своих соседей лучше нас, и тебя они впустят позвонить без лишних объяснений — а мы с Димкой спускаемся на лестничную клетку и пытаемся их задержать, если милиция будет медлить. Есть и ещё вариант. Если они приедут на машине — а они, скорее всего, будут на машине, ведь они рассчитывают на хорошую добычу, такую, которую на плечах не унесешь — то Димка задерживает их, угрожая застрелить, а я быстро спускаюсь вниз и прокалываю им шины. Тогда, даже если они не испугаются Димку, и Димке придется драпать со всех ног, далеко они все равно не уедут, и милиция успеет их схватить.
— Хороший план, — одобрил Димка. — Вот только, если мы все останемся здесь, надо забрать из квартиры наши ранцы. Мало ли что они подумают, увидев два ранца, брошенные при входе.
— Точно! — согласился Юрка. — Сбегаешь? Вот тебе ключи… Эй, что там такое?..
У подъезда остановилась машина, и вылезший из неё человек очень смахивал на вчерашнего мужичка возле валютного магазина.