Отец пел и пел — эту песню о судьбах всех ребят, составлявших дворовую команду далеких лет. Мы знали, что отец любит Визбора. А по тому, как подпевал Богатиков — и он Визбора любил, и знал хорошо.
…И вот встречаются два танка, два ферзя,
На Эльбе встреча, встреча войск далеких стран:
Идет походкой воровскою Коля Зять,
Навстречу, руки в брюки, Левочка Куран.
И тут, ребята, начинается кино,
И добавляет в это блюдо остроты
Белова Танечка, глядящая в окно,
Внутрирайонный гений чистой красоты…
Надо сказать, отец очень здорово воспроизводил (и воспроизводит, то есть, разумеется) совершенно особые интонации Визбора: и иронические, и одновременно очень добрые.
…Ну что же, каждый выбрал веру и житье,
Полсотни игр у смерти выиграв подряд,
И лишь майор десантных войск Н. Н. Зятьев
Лежит простреленный под городом Герат.
Да, уходит наше поколенье,
Рудиментом в нынешних мирах,
Словно полужесткие крепленья
Или радиолы во дворах!
— Ну уж нет! — Богатиков налил клюквенной настойки (отец делает её сам, и взрослые говорят, что роскошный напиток) и поднялся. — Да, нам за сорок, мы многих друзей потеряли за горизонтом лет, но мы не уходим, и мы не рудименты, потому что… Да, потому что был миг, когда мы стояли над Москвой, распахнувшейся перед нами волшебным королевством, и этот миг никуда не делся, он пророс в нас, он всегда будет с нами, а мы всегда будем тринадцатилетними, и всегда будем жителями сказочного города, жизнь в котором бывала не сахар, но который остался сказочным и не сгинул во времени. Этот миг, он вобрал всю нашу жизнь, прошлую и будущую, он так и длится, просто маскируясь под разные другие мгновения. И не прострелен Седой под городом Герат, а проходит где-то рядом с нами, своей пружинистой походочкой, и, как всегда, за внешней сдержанностью прячет свою порывистость и… и какой-то такой заряд мужской страстности во всем, которая словно огнем опаляла всех девчонок вокруг и была для них важнее красоты и стати… вот он проходит, и готов до конца стоять на том, что считает правильным, и делать то, что считает правильным, не отступив ни на пядь. И, раз уж мы друг друга нашли, то и остальные друзья найдутся. Верно?
— Верно! — отец тоже поднялся, и они выпили.
— А все-таки, что там за история с этим транзистором, который вам в Париже выбирал Высоцкий… — начал Ванька.
Он не договорил, потому что Топа глухо заворчал. В этот вечер Топе позволили быть в доме, при всех, а не во дворе.
— Что такое, Топа? — спросил отец.
Топа, встряхнувшись, поднялся и залаял. Отец подошел к окну.
— Не пойму. Есть, что ли, кто-то во дворе?
Топа тявкнул несколько раз — не яростно, но вполне уверенно: мол, отвечаю за свои слова.
Отец поглядел на часы.
— Батюшки, почти полночь! Это сколько же мы сидим? Ведь вскоре после ужина сели, не позже семи…
— Да, заигрались, — согласилась мама. — А ведь они у нас ещё не совсем здоровы… Немедленно спать!
— Но игра и правда очень затягивает, — сказал Богатиков. — Здорово они её придумали! И потом, мы ведь не только играли, мы целую повесть поведали.
Отец продолжал вглядываться.
— Подошел, вроде, кто-то. Надо пойти проверить. В такое время зря тревожить не станут. Если только Михалыч опять не сорвался в запой и, забыв о времени, не ползает по всем соседям подряд, прося срочно одолжить ему на бутылку самогона.
— Это не Михалыч, — сказал я. — На Михалыча Топа реагирует с лютой яростью, а сейчас в Топе ярости нет.
— Нет… — согласился отец. — Выходит, какой-то человек, которого Топа уважает, — отец направился к дверям.
— Ты, Гришка? — услышали мы его голос. — Что случилось? Почему в такую пору?
Про Гришку-вора я много рассказывал. Здесь могу только сказать вкратце, что он замечательный мужик, давно не ворует (кличка за ним после прошлых дел и отсидок осталась), и что, кроме всего прочего, столяр он потрясающий.
Гришка объяснял что-то отцу — тихо и неразборчиво.
— Хорошо, — сказал отец. — Заходи, передохни… Ну, как знаешь.
Отец вернулся в комнату минут через пять.
— Что случилось? — спросила мама. — Гришка обычно по ночам не шастает. Почему его принесло?
Отец пожал плечами. В руке у него был конверт.
— Вот. Был у Угличе, заказ у него там имелся на оформление нового коттеджа столяркой и художественной резьбой — резное крыльцо, перила лестниц, наличники, двери и прочее — и, когда зарисовывал для себя резные детали палат бояр Романовых и храма на крови убиенного царевича Димитрия, чтобы потом какие-то идеи в работе использовать, разговорился с одним мужиком. Мужик, вроде бы, из Томска, но Гришка не уверен, а в Угличе был проездом, по делам. Невысокий, ладный, по выправке на офицера похож, а по манере обращения — на бывалого, тертого офицера, в чинах. Сказал, что тоже когда-то знал некоего Леонида Болдина — Гришка не объяснил, почему он сам обо мне упомянул — и просил передать мне вот это. Мол, если тот самый Леонид Болдин — он поймет. Гришка на ночную рыбалку ехал, конверт взял с собой, чтобы утром завезти, но увидел свет у нас в окнах и решил завернуть на секунду… Гм! — отец вскрыл конверт, на котором было выведено всего два слова: «Леониду Болдину», крупным и четким почерком выведены, таким четким и крупным, что он казался немного угловатым и неуклюжим.
— Что там? — мы с Ванькой потянулись вперед.
Отец протянул нам фотографию. На ней была запечатлена широкая панорама Москвы — вид чуть ли не с высоты птичьего полета. Панорама как раз той части города, где прошло детство отца, и шпили виднелись: шпиль высотки на «Лермонтовской», шпили вокзалов… Судя по всему, фотография была сделана совсем недавно, и кто-то специально поднимался на какую-то высокую точку (крышу?), чтобы запечатлеть то, что ему хотелось. На обратной стороне была бледно проштампована дата трехдневной давности. То есть, пленку проявили и фотографию отпечатали уже в Угличе, а это означало, что человек, её сделавший, был в Москве проездом, очень недолго.
Отец и Богатиков обменялись долгим задумчивым взглядом.
— Это Седой! — шепнул мне взбудораженный Ванька, поддавая мне своим острым локтем в бок. — Точно, он! Выходит, он не погиб тогда, ещё задолго до нашего рождения!
Я кивнул. Конечно, потом может выясниться, что фотографию передал совсем другой человек, но мне твердо верилось — и хотелось верить — что это привет от Седого.