— Хорошо, — согласился я. — Давайте мы на метро доедем до станции площадь Дзержинского. Станция площадь революции в трех минутах ходьбы.
— Эта станция сейчас называется площадь имени лидера нации, — уточнил мой гид.
— Не все ли равно? Хотя, а метро чье имя носит? — спросил я.
— Сейчас ничье, но прорабатывается вопрос о присвоении ему имени лидера нации, — просветили меня.
Глава 12
После ужина я рано лег спать. Мне предлагали установить телевизор, но я отказался. Что можно увидеть по телевизору? Сводку новостей о лидере нации? Светские новости с участием лидера и его самого близкого окружения. То же и в газетах.
Лена пугается самых невинных вопросов. Не хочется ее подставлять под допросы и расспросы. У нас тоже так было, когда все иностранное рассматривалось чуть ли не как предательство родины. Тот, кто носит «Адидас», тот и родину продаст. Жора с Вовси (это фамилия такая еврейская) на досуге танцевали буги-вуги. Сегодня водку ты не пьешь, а завтра родине изменишь. Нет, это, по-моему, из другой оперы.
Кстати, красивая девка, а одевается как провинциальная канцелярская мымра из сороковых годов. Кому-то это покажется в диковинку, а мы все это проходили на своей шкуре.
Сейчас бы сюда мой старенький «Океан», чтобы через треск глушилок послушать то, что говорят о нас разные западные голоса. Половина — откровенное вранье, но зато вторая половина — реальное отражение того, что есть. Правду от вымысла отличить легко. Для этого не нужно иметь семи пядей во лбу, нужно только знать, чем живет наш сегодняшний труженик и все станет понятно.
Судя по первым впечатлениям, уровень жизни российских граждан в столице относительно ровный. Я еще не видел ночной жизни, когда на свет выползает все, что прячется от дневного света. Да и столица не показатель уровня жизни в России.
Москва всегда жировала. Пусть не всегда, но москвичам частенько отламывалось то, что провинциал в своей жизни не то что не пробовал, но даже и не видел и не слышал ни разу. Вряд ли что изменилось и сейчас. Нужно смотреть и поменьше давать своих оценок. Как Лена подпрыгнула: вы издеваетесь или действительно так думаете? Значит, и у них в сознании или в подсознании тоже существует мысль, что не все так хорошо, когда любое место, куда ни плюнь, называется именем лидера нации. Странное дело, но я не видел ни одного милиционера и ни одного военного за исключением караула их кремлевского полка.
Сквозь сон я слышал скрип старого паркета в коридоре, как будто кто-то тяжелой поступью проходил по безлюдным коридорам. Где-то раздавалось хлопанье дверей. Иногда мостовая сотрясалась от проехавшей тяжелой машины. Мусоровоз, наверное.
Город жил своей жизнью. Своей жизнью жил каждый дом, каждая улица, каждый камень в мостовой. Все они хранили события прошлых лет и не могли спокойно держать свои тайны, пытаясь как-то сообщить, что они здесь и их нужно выслушать.
Что я здесь делаю? Ведь в масштабах государства я никто и звать меня никак. Чего со мной возятся как с важной персоной, которую нельзя никому показывать? Вроде бы свобода мне не ограничена, но живу я не в гостинице, а на какой-то конспиративной квартире или в конспиративном месте и сплю на казенном диване сталинского образца.
Вроде как лидер нации заинтересован в моем приезде и что-то связано с моими стихами. Но я же не Пушкин и не Лермонтов. Пушкин был известен и при жизни, а Лермонтова оценили по-настоящему после смертельной дуэли.
Неизвестно, как бы сложилась судьба у Пушкина и Лермонтова, если бы они не дрались на дуэлях и продолжали бы свою литературную деятельность до преклонных годов, будучи законопослушными подданными русского царя. И помнилась бы у одного сказка о царе Салтане и о работнике Балде, а у второго «Бородино», как у Льва Толстого «Война и мир», а остальное так, расписка пера для написания главного произведения.
Но я-то не был напечатан и поэтому не считаюсь как профессиональный писатель. Я самостоятельно публиковался на «Самиздате», да там только ленивый не публикуется. Что же тогда привлекло внимание ко мне?
Написал я в свое время стихотворение в девяти частях о событиях одна тысяча восемьсот двенадцатого года, о чем мне напоминал президент сибирской республики. Но какое отношение к сегодняшним событиям имеет это произведение? Перед самой аварией я писал, кстати, о лидере нации. Тогда этот вопрос только прорабатывался. Но опубликовал ли я это произведение, и куда оно делось, совершенно не помню.
Не знаю, есть ли сейчас в свободном доступе Интернет, и есть ли в личном пользовании людей персональные компьютеры. Дико звучит? Дико. Но я не видел ни одного человека с сотовыми телефонами. Перед тем, как я попал в аварию, у нас почти каждый житель страны имел сотовый телефон, чуть не половина работала с персональными компьютерами. Завтра попрошу себе компьютер, нужно записать заметки о Москве. Сейчас не запишешь, через день половину забудешь.
Глава 13
Утро красит нежным цветом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся советская земля.
Написано это лет сто назад, а запоминается смаху и помнится навсегда. Хорошие стихи они и в Африке хорошие.
Встал, умылся. Оделся. Убрал диван. Семь часов сорок пять минут. Стук в дверь. Лена. Завтрак. Вкусно. Настроение прекрасное. Леночка рядом со мной пьет кофе.
— Надоел я вам, наверное? — говорю своему куратору-проводнику.
— Ну, что вы, с вами очень интересно, — отвечает она весело.
— Естественно, не каждый день приходится встречаться с реликтовым человеком, — подхватил ее игривый тон.
— Почему вы все время наговариваете на себя напраслину? Вы очень современный человек среднего возраста, — не согласилась девушка.
— И средней упитанности, — с улыбкой сказал я.
— А при чем здесь упитанность? — не поняла Елена.
— Да она совершенно не причем, — улыбнулся я, — это я просто вспомнил слова Карлсона, который живет на крыше и который тоже был среднего возраста и средней упитанности.
— Это ваш знакомый? Швед? А почему он живет на крыше? Он бездомный? — посыпались вопросы сотрудника госбезопасности.
— Да, знакомый, — подтвердил я. — И он, похоже, из Норвегии. Кстати, вы не могли бы мне устроить сотовый телефон, чтобы я мог с вами связаться в случае необходимости. Можно напрокат, как появятся деньги, я себе куплю «Нокию».
— К сожалению, сотовая связь у нас строго регламентирована и ею могут пользоваться только государственные служащие на уровне не менее начальника отдела в республиканском правительстве, — просветили меня о существующих правилах.
— А в чем причина регламентирования мобильной связи? — не понял я.
— В основном вопросы безопасности государства, — объяснила девушка. — Перед выборами 2007 года представители оппозиционных партий с помощью сотовых телефонов поддерживали тесные связи с иностранными государствами через их посольства в Москве, получая указания, что и как делать. Было еще много фактов враждебной деятельности с использованием средств мобильной связи, поэтому и было принято решение ограничить использование радиосредств. И сейчас используются только самые функциональные телефоны, где есть телефонная книжка и функция набора номера. Этого вполне достаточно для исполнения служебных обязанностей. Кроме того, ограниченное число телефонов легче контролировать.
— Действительно, контролировать легче, — согласился я. — И, возможно, меньше вредного воздействия радиоволн на мозг человека. А можно ли где-то арендовать ноутбук, чтобы немного поработать?
— Я доложу вашу просьбу, — официально сказала Елена. — Компьютеры у нас в основном находятся в офисах государственных учреждений. У кого есть допуск, тот может иметь дома зарегистрированный в соответствующих органах компьютер, потому что это приспособление для изготовления и размножения пропагандистских материалов.
— Неужели так строго? — не поверил я.
— Естественно, — в голосе девушки звучал металл сотрудника особого отдела, который в каждом военнослужащем видел иностранного шпиона или расхитителя военного имущества. — Для того, чтобы общество было стабильным, нужно изолировать возмутителей спокойствия и лиц, которые пытаются распространять буржуазную пропаганду среди жителей СССР.
— Это же невозможно. Информация пронизывает все слои общества и любой человек имеет право на доступ к любой информации, — получалось, что я говорил как диссидент.
— А нам это удалось, и наши люди ограждены от тлетворного влияния Запада, — торжественно сказала девушка.
— И Запад все также успешно продолжает загнивать? — ухмыльнулся я.
— Вы снова начинаете издеваться надо мной? — начала обижаться моя спутница.
— Ну, что вы, Леночка, — успокоил я ее, — это так говорили во времена моей молодости. А как же люди, которые выезжают за границу? Они тоже подвергаются воздействию Запада?
— За границу выезжают только проверенные лица, которые идеологически выдержаны и являются членами единой партии, — просветили меня. — Сегодня мы с вами посмотрим, как живут наши трудящиеся в одном из районов города Москвы, потом посетим станкостроительный завод, отправляющий свои металлообрабатывающие станки по всему миру.
— Согласен. Ведите, — сказал я, показав, что у меня нет другого выбора.
— Пойдемте, машина ждет у ворот, — пригласили меня к выходу.
— А если мы пешочком и на метро? — внес свое предложение я.
— Это не близко, поэтому лучше воспользоваться транспортом, — остудили мой пыл.
У ворот стоял темно-синий БМВ. Молчаливый водитель дождался, пока мы устроимся на сиденьях, и сразу стал набирать скорость, ловко проскакивая на запрещающие сигналы светофора. В КГБ всегда были лихие оперативные водители.
В Москве я был давно и, хотя она сильно изменилась, я все еще продолжал ориентироваться в ней, как на транспортной карте старой Москвы.
Я вспоминал давно известные проходные дворы и прикидывал, смогу ли я оторваться от моих сопровождающих. Это было бы очень трудно. Денег у меня не было. Раз. Вид у меня приметный. Два. И я ничего не знал, как марсианин. Три. По таким приметам меня можно вычислить в любом конце Москвы в считанные часы.
Не может быть, чтобы в Москве не осталось «марсиан». Да, не видно попрошаек и нищих. У всех примерно одинаковый уровень жизни. Все асоциальные элементы, вероятно, вывезены за сто первый километр, как и в год Олимпиады-80.
Хотя, эти элементы все равно остались. Не может быть, чтобы чаша весов опрокинулась только в одну сторону неправдоподобно большого количества положительных людей. Везде должно быть равновесие. На сто хороших людей должно быть сто или девяносто девять плохих или не совсем хороших людей.
Вы можете себе представить, как сцепятся между собой две дамы приятные во всех отношениях? Такого же не может быть. Или может быть при стопроцентном воспитанном населении? Все равно найдутся люди, которые мне помогут. Оппозиция есть везде. Открытая и скрытая.
Вот он сидит на партсобрании и согласно кивает головой, а пойдет голосовать и вычеркнет уважаемого секретаря парторганизации из списков. Но народ боится выразить свой протест во время всенародного голосования, и так приходят к власти лидеры нации. Потом начинаются сборища на кухнях за рюмкой водки и сжимание кулаков в карманах, а некоторые в карманах даже фиги показывают.
Нет у русского народа демократической закалки, постоянное житье в условиях деспотизма привело к высокому чувству самосохранения и непротивления любой власти, даже той, которая начинает массовые репрессии. А такое в истории уже было.
— Вы посмотрите, какой стала Москва, — весело тараторила Леночка. — И все благодаря неустанной заботе лидера нации. Давайте заедем в любой двор. Показывайте.
Я наугад махнул рукой, и водитель привычно завернул во двор большого дома на Ленинском проспекте. Порядок во дворе был замечательный. Что положительно, то положительно. Ухоженная и хорошо оборудованная детская площадка. Столик для доминошников. Закрытые мусоросборники и мусора нигде не видно. Мне такое как-то пришлось повидать в городе Минске во времена демократического господства бацьки Л-ко.
— И все это делает один дворник и жильцы, — продолжал мой экскурсовод. — Постоянно следят за порядком ЖЭУ, районные администрации, общественные комиссии. И вы знаете, какая высокая сознательность и активность жильцов? Стоит только объявить субботник, как все выходят на работу, совместными усилиями наводят порядок и поддерживают его ежедневно.
— А как вы добиваетесь такой активности населения? — естественно поинтересовался я.
— О, это комплексный подход воспитания политической сознательности и партийного отношения к труду, семье, общественному порядку, — без заминки сказала Лена. — Партия наша единая и поэтому у нас единый подход к этим вопросам. Население, имеющее единое мировоззрение, непобедимо. Мы даже не будем сравнивать наш порядок с порядками в странах капитализма. У них основная цель — нажива, у нас — счастье всех людей.
— А как вы относитесь к частным предпринимателям? — мне самому стало интересно, как они все устроили в жизни людей.
— У нас предпринимателей назначают партийные комитеты. Предприниматели работают в интересах государства, увеличивая валютные запасы и получая повышенную зарплату, — как запрограммированный автоответчик говорила моя сопровождающая. — Это очень ответственная работа.
— И назначают на нее только членов партии? — задал я к месту свой вопрос.
— Естественно, — сказал автоответчик. — Как можно доверять не члену партии? Человек, не разделяющий наши идеи, не наш человек.
— Вот у вас девятнадцать миллионов членов партии. А остальные как? Их куда? Выселять за границу? — продолжали сыпаться мои вопросы.
— Никого никуда не надо выселять — с некоторым раздражением сказала Елена. — Все оставшиеся граждане России находятся под влиянием и контролем партии, и мы можем быть уверенными в том, что и им тоже привьются идеи нашей партии.
— А как называются ваши идеи? — какой же я буду экскурсант, если не буду задавать вопросы. — Есть коммунизм, социализм, корейское «чучхэ», капитализм, империализм. А у вас как? Единизм, что ли? И члены партии ваши тогда должны называться единисты. Были коммунисты, демократы, яблочники, эспээсовцы, элдэпээровцы, зеленые. Их, как говорится, история проглотила. Остались только вы — единисты или единоличники?
Лена молчала. Она была просто пунцовая и вся кипела от возмущения, как будто я сказал что-то похабное вообще и конкретно в отношении нее. Водитель повернулся ко мне и сказал:
— Мужик, ты чё над нами издеваешься? Я тебе врежу промеж глаз, и сразу поймешь, как называются наши члены партии. Я единист и горжусь этим. И взносы плачу исправно и ни одного партсобрания не пропустил. Заткнись и сиди как мышка. Такие языки, как у тебя, неприятности приносят.
— Витя, не надо, — сказала Лена. — Этот человек находится здесь по распоряжению лидера нации, и мы должны ему показать, как мы живем. Он человек прошлого века и многих вещей не понимает.
— К нашим ребятам попадет, все поймет, — буркнул Витя и сосредоточился на вождении автомобиля.
Глава 14
Дальше мы ехали молча. Всю программу показа я им поломал. Что-то во всем было не так. Как будто специально для меня сделали декорации Москвы. Пустынные улицы. Неинтенсивное автомобильное движение. Это в Москве-то, которая плакала и рыдала от автомобильных пробок в начале двадцать первого века.
Единисты. Запрещение персональных компьютеров как пишущих машинок во времена застоя. Газет не дают. Есть ли они вообще? Всеобщая партизация. Поклонение лидеру нации. А ведь я его знал еще зеленым представителем «Нашего дома Россия» из второй столицы. Ладно, хрен с ними, пусть возят, куда хотят.
Мы еще с час покатались по улицам города и так же, молча, вернулись в мое пристанище. Я остался один. Примерно в час дня пришла миловидная девочка в белом передничке и в белой наколочке на голове. Принесла обед. Все молчком.
Немного отдохнув, я выглянул в коридор. Никого. Точно так же я вышел на улицу. Немноголюдно. Зашел в метро. Никаких толп. Конечно, не час пик. Пошел в сторону женщины-контролера. Приветственно махнул ей рукой и прошел на эскалатор. Никто меня не останавливал.
Доехал до «Белорусской», перешел на кольцевую и вышел на улицу. Сразу на выходе из метро справа есть небольшая кованая калитка. Быстро зашел в нее и пошел по проходу между зданиями. Вышел на Большую Грузинскую улицу и через арку прошел на Тверскую. Встал на остановке троллейбуса. Через некоторое время из арки появились трое мужчин, чьи лица я фиксировал в разных местах в метро.
Так и есть — слежка. Главное, что я их выявил. Где-то еще есть половина бригады на автомашине, поэтому оторваться от них можно будет только в метро. Два человека сели со мной в троллейбус маршрута номер четыре. Я проехал две остановки и вышел. Снова нырнул в метро и поехал в сторону Краснопресненской.
Место старое и проверенное. Как говорят, намоленное всеми сторонами. Там мне удалось скинуть хвост. Сейчас они прочесывают прилегающие улицы и выбирают возможное направление моего движения в метро. Из центра уезжать не стал, потому что мои поиски будут сосредоточены на окраинах, куда я так стремился.
На Гоголевском бульваре на скамейке сидел пожилой мужчина, а если говорить с моей точки зрения, то просто мужчина, года на два-три старше меня. С палочкой. В светлом плаще. Что-то знакомое проглядывалось в чертах его лица.
— Разрешите присесть рядом? — спросил я.
— Садись, садись, если не боишься сесть, — с хриплым смешком ответил мужчина. — Все, кто садится рядом со мной, садятся надолго и по-настоящему.
— Что же вы такого сделали, что всех, кто сидит с вами — садят, а вас не садят? — поинтересовался я.
— Они все боятся меня, — изрек мужчина как нечто такое, что не подлежит сомнению. — Однозначно. Я баллотировался на пост лидера нации, но они мобилизовали весь административный ресурс, чтобы уничтожить мою партию. Она стояла им поперек горла. Только я мог говорить правду. Только я мог стать лидером нации. И вот я сейчас сижу на скамеечке и кормлю голубей. Где, спрашиваю, коммунисты? А нет их. Были и все вышли. Мавзолей переделывают под нового хозяина. Ленина в земле похоронили. Хоть кто-то против пикнул? Только я сказал свое мнение, но все газеты и телевидение в руках единой партии. Обо мне даже и никто не заикнулся, а раньше все газеты считали за честь взять у меня интервью. И я им его давал. Да еще как давал. Где «яблочники»? На сухофрукты пошли. Где правые силы. Там и остались. Справа и в прошлом. Где аграрии? Все перебежали к единоличникам. Даже в моей партии оказались перебежчики и достаточно много.
Мужчина еще посидел, пошевелил губами и продолжил:
— Вот ты мне скажи, чье сейчас телевидение? Единой партии. Чьи газеты? «Новая правда», «Новые известия», «Новая Россия», «Новая независимая газета», «Новая литературная Россия», «Новая литературная газета», журналы «Новый огонек», «Новое знамя», «Новая Нева», «Новый октябрь», «Новая звезда»? Тоже под партией. Все стали новые, только мы стали старые, хэ-хэ. А ты чего ко мне с расспросами прицепился? Кто тебя подослал? Вербовать в единую партию? Не выйдет! Вы еще обо мне узнаете. Слушай, а у тебя закурить нет? Не курил, когда возможность была, а сейчас вот захотелось и стрельнуть не у кого.
— Что это у вас за тетрадочка? — спросил я.
— Мемуары пишу. Записки лидера политической партии. Вряд ли напечатают, — сказал мужчина, обиженно поджав губы.
— Давайте я вам что-нибудь напишу, тогда обязательно напечатают, — предложил я.
— Ты что, Гоголь что ли? — ухмыльнулся мой собеседник.
— Гоголь не Гоголь, но буквы русские помню, — уверенно сказал я и протянул свою руку.
Взяв тетрадочку и ручку, я быстро начал записывать строчки, которые так и просились на бумагу. Не запишешь — забудешь, причем забудешь так, что никакими намеками не напомнишь обдуманный замысел.
Нации лидер, смотрящее око,
Сам не у власти, но власти навалом,
Люди толпой и товарища локоть,
Митинг за лидера, речи базаром.
Белым по красному пыжится лозунг:
«Смертная казнь для народных врагов»,
Пьяный мужик бьет фуражечку оземь,
Слово не так — будет ад, семь кругов.
В пятом издании избранных мыслей
Сказано просто — для счастья людей
Вдарим по миру кривым коромыслом,
Страх наведем на заморских бл…дей.
Каждое слово заносят в анналы,
Есть институт разработки речей,
С древней «Дубинушкой» роют каналы,
Мальчик в приюте остался ничей.
Каждого лидера делает свита,
Место прикормлено — семга с икрой,
Новый придет — оттолкнут от корыта,
Скажут, все было старинной игрой.
Нации лидер лежит в Мавзолее,
Рядышком тоже, отец наш — грузин,
Солнце встает, на Востоке алеет,
Надо за водкой идти в магазин.
Мужчина почитал написанное и сказал:
— Ты где раньше был? Я бы тебя в свою партию принял и выиграл бы выборы. Стихи всегда воспринимаются как песня и запоминаются надолго. Тут вот стихи одного поэта в списке ходят. О России старой, а Новая Россия считает, что эти стихи ее позорят. А народу нравится. Нас все назад стараются поворотить, хотят к «золотому веку» привести. Покажу я друзьям твои стихи, есть у меня один редактор знакомый, не главный, но редактор, понимающий человек. А ты, давай, иди, тебя, наверное, уже ищут, мало у нас поэтов, которые по улицам свободно ходят и стихи свои в тетрадки незнакомым старикам записывают.
Мужчина что-то говорил про себя и размахивал руками. И я вспомнил его. Наглейшая личность. Другого за такие выходки давно бы посадили как злостного хулигана, а с него, как с гуся вода. Зато всегда голосовал за власть, поэтому и держали на свободе.
Глава 15
День клонился к закату. Можно было вернуться в теплый кабинет с кожаным диваном и чистым постельным бельем, трехразовым питанием на халяву, экскурсиям для промывки мозгов и свободным временем для ожидания своей судьбы. А можно и пожить в этом знакомом и незнакомом мире, где обитают совершенно неизвестные мне люди. Главное, что мне не знаком их дух, и я не знаю, чем они живут.
Куда можно податься? Конечно, в кабак. Не в ресторан, а именно в кабак. Около ресторанов и мест культурного досуга меня будут искать. Каждый человек находится на своем уровне и общается с людьми своего уровня. Появление на чужом поле заметно всем и против чужака включается немотивированная агрессия, как на человека, несущего опасность для существования кого-то из них.
Мой костюм нельзя было назвать шикарным, а отсутствие галстука делало меня похожим на жителей той ступени общества, где я хотел потеряться. Конечно, информация о моем появлении дойдет и до них, но пройдет некоторое время, прежде чем меня доставят на правеж к лидеру нации.
Кабак, а вернее, пивную я нашел в одном из дворов по характерному запаху и по тому, что в эту зеленую и обшарпанную дверь заходили одни мужики определенного вида, который создавался веками, и его трудно было переделать любой властью, то закрывавшей, то открывавшей эти заведения.
Все пивные на одно лицо. Те, которые в развитии своем просто-напросто деградировали, стали похожими на пивные пятидесятых годов прошлого столетия: квадратные «а ля фуршетные» по грудь столики на высоких ножках, пузатые пивные кружки, граненые стаканы для компота, в который под столешницей наливается водка, кусочки вяленой рыбы, сухарики и маленькие сушечки, окурки в тарелке из-под закуски и стоящий столбом дым от дешевых папирос типа «мэтр курим — два бросаем». То ли время пошло вспять, то ли я попал в какую-то параллельную страну, которая находится в начале застоя. Застой лопнул и открыл народу глаза на окружающий мир, показав, что благополучие зиждется не только на туалетной бумаге и палке вареной колбасы. Но пока до этого далеко.
Я встал в уголочке и стал наблюдать за посетителями. Честно говоря, такие люди есть всегда и везде и в любом обществе от самого благополучного до самого неблагополучного. Есть одна российская особенность — пожалеть человека одинокого и кем-то или чем-то обиженного.
Через какое-то время изрядно подвыпивший мужчина со второго от меня столика обратил на меня внимания, задумчиво покусывая кусочек засохшей воблы.
— Ты чё такой смурной? — спросил он.
— Да так, — ответил я, — жизнь не заладилась.
— Это бывает, а чё не пьешь-то? — спросил он.
— Да денег нет, вот и смотрю, чем бы на выпивку заработать, — ответил я.
— А ты чё делать-то умеешь? — спросил мужик.
— Да считай ничего, стихи пишу, — сказал я.
— Есенин, что ли? — удивился мужик.
— Да нет, не Есенин я. Есенин умер давно, — сообщил я.
— Ты смотри, как время бежит? — удивился мужик. — Как это у него — «в старомодном ветхом шушуне». Аж за душу берет. А ты так умеешь?
— А хрен его знает, берут мои стихи за душу или нет, их все равно никто не печатает и не читает, — признался я.
— А, ну, сбацай, а я тебе за это «компотику» налью, рыбкой вот закусишь, — предложил мужик.
Я откашлялся. Хрипота не прошла, но я начал читать:
Мне ватага была вместо няни,
На базарах я пел куплеты,
Говорят, что из горькой пьяни
Вырастают у нас поэты.
Да, я пью, и с друзьями, и в меру,
Да, я дрался в кабацком дыму,
Но я дрался за русскую веру
И за что-то еще, не пойму.
Только утром в глухое похмелье
Просыпался с подругой другой,
Кто же сыпал в вино мое зелье,
Почему я в постели нагой?
Знаю, музу прислали в награду,
Видно, страсти им мало в стихах,
Дайте кислого мне винограда,
Я покаюсь в грядущих грехах.
А пока разбужу свою деву,
Словно меч ее черная бровь,
Ублажу я свою королеву,
Разгоню загустевшую кровь.
В пивнике стало тихо. Раздались голоса:
— Ты смотри, Есенин. Эй, Есенин, иди выпей с нами.
Ну, что, это неплохо, прописку в этой пивной я получил. Я чокнулся с моим благодетелем и выпил стакан «компота». Чувствовалось, что водка была ядреной, но компот несколько сглаживал ее вкус. По телу полилась горячащая жидкость, то просветляя, то замутняя мои уставшие от вечных думаний и самокопаний мозги.
— Тебя как зовут-то? — спросил мой работодатель?
— Зови меня просто Серегой, — ответил я.
— Эй, Серега, выдай еще чего-нибудь, — попросили с соседних столиков.
Я встал и начал читать:
Я в толпе, как в пустыне безмолвной,
Шаг ступи и скрипит где-то гад,
По утрам я рождаюсь как новый,
И я жизни своей очень рад.
Помню, с кем я дружил, с кем крестился,
С кем смеялся над шуткой простой,
Разошлись, и никто не простился,
И к себе не зовет на постой.
Кто-то тропку песком пересыплет,
Промолчит, когда крикнешь — «ау!»,
Пролетит над тобой шестикрылый,
Оставляя в ушах твоих гул.
Наберу для костра саксаула,
Свет в ночи, как на небе звезда,
Вот одна мне сейчас подмигнула
И упала, пойду к ней туда.
Стихи понравились. Я был желанным для каждого столика. Я с кем-то чокался стаканами, что-то говорил, что-то слушал, кто-то плакал мне на грудь горькими слезами, и потом все потонуло в сизой дымке пивной.
Я проснулся на кровати. Простая кровать, полуторка с панцирной сеткой. Рядом с моей подушкой была еще одна подушка с вмятиной от головы. Я повел глазами в разные стороны, чтобы осмотреться и не смог этого сделать. Голова трещала от выпитого коктейля.
— Проснулся? Опохмелись, а то на тебя смотреть страшно, — сказал женский голос, и незнакомая рука сунула мне под нос хрустальную рюмку с водкой.
— Какая гадость, — подумал и, зажмурившись, выпил. Маленький бутербродик из черного хлеба с кусочком селедки сбил горечь и подействовал как долгожданное лекарство. Голод проснулся во мне, некоторые говорят, что напал жор, и я стал подметать все, чтобы было на тарелке, стоявшей на табуретке около кровати.
— Ничего мне мужик достался, пьяный-пьяный, а свое дело знает туго, всю ночь мне спать не дал, — сказала женщина и поцеловала мягкими губами.
Глава 16
Ничего себе. Это, во всяком случае, лучше, чем спать где-нибудь под забором.
— Ты кто такая? — спросил я.
— Фея твоя лесная, — ответила она.
— А где я? — недоумевал я.
— У меня дома, — улыбалась женщина.
— В лесу? — попробовал я пошутить.
— В Москве, — с акцентом на «а» сказала хозяйка.
— А как я сюда попал? — продолжал я допытываться.
— Я и привела, — просто сказала она. — Хорош ты вчера был. Такие стихи читал, что я просто залюбовалась тобой, а когда узнала, что ты ничей и без документов, то решила забрать тебя с собой: разве можно такому человеку под забором валяться?
— А ты не думаешь о том, что я тебе могу принести много неприятностей, о которых ты даже и помечтать не можешь? — предупредил я.
— Не боись, — сказала женщина. — У нас в торговле все схвачено. Документы мы тебе слепим настоящие. Работать будешь экспедитором. Привез, передал, уехал, деньги на лапу. Стихи будешь писать, и читать только мне. Остальные обойдутся. Мордой не вышли. Жить будешь, как сыр в масле. Большим человеком будешь. О том, что было раньше, забудь. Я не знаю, и ты не помни. Понял?
Я промолчал. Были времена, когда торговля решала все. Потом эти времена закончились, так как появилось все, и если ты не купил в одном магазине, то в другом магазине ты купишь то же самое, только дешевле сотни на две-три рублей. И это тоже кончилось?
— Тебе сколько лет-то, хозяюшка? — спросил я.
— А тебя не учили, что у женщины некультурно спрашивать о возрасте? — обиделась женщина.
— Учили. Так сколько тебе лет? — твердо спросил я.
— Мне? Ну, сорок. А что? — с вызовом ответила хозяйка.
— Ничего, а мне семьдесят, — предупредил я ее.
— Ну да? Ты же молодым такого фору дашь, что только держись, — восхищенно сказала она.
— Вот тебе и да. Думай, нужен я тебе такой или нет? — улыбнулся я.
— Нужен, нужен. Я тебя никому не отдам, разве что сменяю на дефицит какой-нибудь, — и хозяйка весело засмеялась.
— Ты лучше расскажи, аресты сейчас производятся или нет? — спросил я.
— Да как всегда, — сказала женщина. — Начнет человек что болтать, так его ночью и увозят. А так нас никто не трогает. Кому нужен трудящийся человек? Если кто на мою жилплощадь глаз положит, так я его быстрее телеграфа кому следует сдам, скажу, что он запрещенные книги читает, а книг этих у каждого в чуланах да на чердаках сколько угодно найти можно. У каждого в макулатуре лежит Горбачев с его новым мышлением и перестройкой.
— А что сейчас можно и что нельзя? — заинтересовался я.
— Все-то тебе интересно. Не трогай в разговорах лидера нации и его партию, и жив останешься, — просто сказала она.
— Из лагерей-то люди возвращаются? — как бы мимоходом спросил я.
— Черт его знает, — пожала плечами женщина, — как-то не интересовалась этим вопросом. Потом, если так интересно, узнаешь у знающих людей.
Узнаю знакомое государство. Как только появляется дефицит, так сразу появляется теневое государство, которое само жрет от пуза и дает возможность жить и другим. Не всем, а кто нужен этому государству.
По совету хозяйки я отпустил усы и удлинил бакенбарды. Седину красил импортной краской. Точно импортной. Свои заводы позакрывали как нерентабельные, зато начали завозить минимальное количество других красок, чтобы обеспечивать ими нужных людей.
Все получилось как на картинке. Как-никак, а три недели из квартиры не вылезал. Смотрел телевизор, писал стихи. Телевизор совершенно не давал известий о том, как мы живем, а иностранных новостей было мало, в основном о беспорядках в пригородах Парижа, забастовках железнодорожных служащих в Германии, расстреле школьниками своих соучеников и преподавателей в Америке, о катастрофе «боинга» в Латинской Америке, о государственном перевороте в каком-то государстве Африки и все эти ужасы на фоне спокойной и безмятежной жизни в России, где только что отремонтировали путепровод через сибирскую реку и начали выпускать новые тепловозы в городе Горьком.
Потом мы сходили в фотографию. Меня сфотографировали огромным студийным фотоаппаратом с использованием фотографических пластинок, тут же ее проявили и отпечатали шесть фотографий для паспорта и шесть фотографий для пропуска с уголком.
— Ниночка, для вас всегда и с большим удовольствием, — пропел фотограф, вручая фотографии моей хозяйке.
Вот и познакомились. Везет мне на Нин. Вероятно, судьба моя у них в руках. А она женщина деликатная, ко мне с расспросами не приставала, кто я, откуда и как меня зовут. Понимала, что я сам скажу, когда надо.
— Придем домой, заполнишь форму номер один, — сказала Нина, — и я узнаю, как тебя зовут.
С формой один пришлось повозиться. Любая поверхностная проверка могла показать, что я не тот, за кого собираюсь себя выдавать. Пришлось поднапрячь память, чтобы вспомнить того, кого уже нет и кто не получал паспорт. Записал данные сына моего давнего знакомого. Сын еще в юношеском возрасте попал в аварию и не выжил. Паспорт не получал, значит, форма один на него не заполнялась. Заполнил форму на него. Стал Олегом. Через неделю пошел получать паспорт взамен утерянного. Вот что делают деньги.
Сразу возникает вопрос, а как я мог столько жить без паспорта вообще, если на данную фамилию паспорта не выдавалось? Второе. Если я потерял паспорт, то по моим данным делается запрос, поднимается форма номер один, уточняется номер и серия паспорта, которая погашается и мне выдается другой паспорт, о чем вносится запись в мою форму. Это как мое личное дело. А я получил новый паспорт и расписался в форме номер один на мое новое имя.
Мне еще пришлось положить обе руки на сканер, и электронные отпечатки поступили в центральный компьютер. Все — я существую. Как берущие взятки люди не понимают, что если начнется более или менее тщательная проверка, то незаконная выдача паспорта быстренько вылезет наружу? Ладно, это их дело. Зато я пока с паспортом. Самое интересное, что я такой паспорт уже получал, в молодости. Маленькая серенькая книжка с гербом СССР, только фотография большая, а не маленькая. Понимают, что идентификация по маленькой фотографии сильно затруднена. Если проведена паспортизация и заменены государственные символы, то я действительно нахожусь в другом государстве.
Дома я написал заявление в управление торговли с просьбой принять меня на должность экспедитора. Судимостей не имею, опыт работы экспедитором имеется.
— Завтра выйдешь на работу, — сказала Нина. — Прописку тебе я оформлю в общежитии. С домкомом я все утрясла. Никто не будет шуметь из-за того, что ты проживаешь у меня. У нас, понимаешь, с моральным обликом стало трудновато. Да и пожить нам надо вместе подольше, чтобы решить, связывать с тобой жизнь или нет. Извини, что я так прямо, но лимита? замучила.
Ее слова пахнули атмосферой одна тысяча девятьсот восьмидесятого года. Боже, какой же я древний и что я делаю здесь? Возможно, я был бы намного счастливее в своем сне и совершенно бы не заметил, когда этот сон закончился.
Глава 17
Никогда не наблюдал за собой артистических способностей. В школе ходил в театральный кружок. Играли «Снегурочку» Островского. Дали роль Леля. Режиссерша, преподаватель литературы, совершенно ничего не разъяснила, что же представляет собой этот герой.
— Вот, — говорит, — ты бедный пастушок, влюбленный в Снегурочку.
И я, городской парень, должен был изображать деревенского пастушка, совершенно не представляя себе, что это такое. Это сейчас я понимаю, что пастушок тот был не последний человек в деревне. Потому что он в одиночку пасет деревенское стадо и не боится ни татей, ни зверей диких, которые крутятся возле стада с желанием полакомиться свежатинкой.
Пастушка кормят подворно. День один двор, день — другой. Будешь скромненьким, то и впроголодь жить будешь. А каждый хозяин боится, что его пастушок может ославить перед соседями, сказав:
— Спасибо, люди добрые, за угощение вкусное, а то вчерась был у таких-то, так всю ночь спать не мог — брюхо песни пело с голода.
Вот, если бы мне рассказали, что представляет собой пастушок, то и я бы сыграл не буку затюканного, не умеющего слова вымолвить, а этакого развитого не по годам парнишку, загорелого, веселого да до девок ненасытного, силу нагулявшего на свежем воздухе. С пастушком-то не только хлебом расплачивались. Так и с экспедиторством. Думай, кто ты, чтобы никто в тебе гнилого интеллигента не заприметил.
У экспедитора работа не сложная. Получил доверенность, с водителем поехал на завод или на фабрику и получил по накладной товар. Проследил за погрузкой. Выписал пропуск на вывоз товара. Поехал в свою организацию и сдал товар в том количестве, за которым был послан.
Для того, чтобы все было в ажуре, обязательно нужно брать товар с учетом процента на утряску, усушку и бой, если стеклянная посуда. Если аккуратно все довезешь, то получается излишек, которым нужно поделиться с водителем, кладовщиками, и себя не обидеть. Тогда все будет так, что и комар носа не подточит.
Это все теоретически известно мне еще с давних времен, а сам я экспедитором никогда не работал, а тут первый выход на работу, да и выезд на ликероводочный завод. Приехал. С матерками и прибауточками познакомился с завскладом. Загрузились. Вытребовал процент на бой и зав складу две бутылки — проставляюсь, мол, с первым рабочим днем. Хмуро завскладом встретил мои требования, а свою долю получил, и на душе потеплело — свой человек, однако, сработаемся. Водилу спросил — так возьмет или вместе за стол сядет по случаю выхода на работу? Конечно, за стол, — говорит. И то лады.
Вечером собрал грузчиков и водителей, выставил им на стол угощение. Наш завсклад помог и Нина. Посидел с ними. Потом пошел посидеть вместе с завскладом и Ниной.
— Да, — говорят они, — похоже, что ты всю жизнь в торговле проработал и экспедитор из тебя классный. Мне завскладом с ликерки звонил. Где ты так материться выучился? Давненько мы такой музыки не слыхали, наши-то мужики немного по-другому матерятся. Ты случайно не сидел нигде по уголовному делу?
— Нет, — говорю, — не сидел, видишь руки и грудь чистые. Ну, за знакомство.
Выпили крепко, но до квартиры Нины дошел сам.
— Все, — говорю, — я свою цистерну выпил, не хочу больше.
Она так и оторопела.
— Не заболел ли ты? — спрашивает.
— Здоров, — говорю, — только пить не хочется.
— Слава Богу, — говорит, — только мужикам об этом не говори, найди какую-нибудь причину, а то знаешь поговорку: «Сегодня водку ты не пьешь, а завтра родине изменишь».
Она засмеялась и обняла меня.
И пошла работа день за днем. Отрастил себе щетину десятидневной небритости по моде, существовавшей у бомжей, а потом перешедшей к высокопоставленным чиновникам и олигархам как средство приблизиться к интересам и нуждам простого народа.
Принцип смычки между городом и деревней канул в прошлое. Есть высший класс, живущий в особых районах, где на обслуживании может работать только представитель среднего класса, что является выражением доверия ему и возможностью продвижения по иерархической лестнице.
За высшим классом идет средний класс, живущий на выделенных улицах в отдельных поселках в пригородах. Обслуживание их осуществляют представители низшего класса, для которых это тоже является выражением доверия и возможностью продвижения в своем классе.
Кое-кто может понравиться элитным представителям среднего класса и поступить в учебное заведение, чтобы занять низшую ступень в среднем классе.
И самый многочисленный — низший класс, который производит все материальные ценности и является средством для решения всех политических и военных вопросов.
Через армию представители низшего класса могут проникнуть и в состав среднего класса. И ничего, жизнь идет.
Низший класс ненавидит средний класс, средний класс ненавидит низший и высший классы, высший класс ненавидит средний и низший классы и каждый представитель высшего класса ненавидит своего соседа и или человека на немного более высшем уровне.
Как я понял, движущей силой нашего общества стала ненависть. А есть ли любовь? Есть и только в пределах своего класса. И то в пределах выгодности для своего положения в классе.
Попытки межклассовой любви жестоко пресекаются. Иногда осуществляются переходы в другие классы, но, как правило, только вниз.
Сильно расспрашивать о существующей схеме организации общества нельзя, можно быть заподозренным в шпионаже со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Как я заприметил, количество слухачей в нашем классе достаточно большое. Как только кто-то начинает что-то рассказывать, то сразу находятся самые благодарные слушатели, которые с открытыми ртами слушают рассказчика, удивляются его уму, знаниям, задают различные уточняющие вопросы о творческих планах, об источниках информации, высказывают просьбы познакомить с теми, кто и где-то уже побывал или имеет что-нибудь интересное почитать.
Считай, что сразу пальцем попадаешь в слухача. Их портрет не изменился с каменного века, когда вождю нужно было знать, не заныкал ли кто какую зверушку и не продает ли на сторону общественное мясо. Потом эта информация в подробном виде ложится на стол того, кому положено наблюдать за настроениями в этом классе.
Сам я старался держаться подальше от пьяных дискуссий. Пару раз меня просили почитать стихи. Откуда они могут знать о стихах? Все очень просто. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. От стихов я отрекся категорически. Никогда их не читал и вообще не люблю стихи. У сильно пьяного может проснуться генетическая память и человек может рассказать о том, что происходило с его предками лет двести или триста назад.
Вчера была облава. Нас всех выстроили вдоль стены, руки вперед, ладони вверх. Как в школе наши санитары проверяли чистоту рук. Человек с небольшим сканером и компьютером шел вдоль шеренги работяг и световым лучом считывал изображение одной из рук. Проверка закончилась и нас отпустили.
После проверки, когда все разошлись, ко мне подошел высокий грузчик, который считался нелюдимым. Меня предупреждали, чтобы я поменьше с ним общался, потому что он из сидевших.
— Слава Богу, что тебя не застукали, — сказал он.
Глава 18
— За что же меня должны застукать? — спросил я грузчика.
— Тебя все ищут и сейчас нас собирали, потому что тебя не могут найти, — сообщил он, оглянувшись по сторонам.
— Откуда, интересно, ты все это знаешь? — с вызовом спросил я.
— Мне уже предъявляли твою фотографию и спрашивали, не знаю ли я этого человека, — доверительно сказал он.
— А почему они обратились именно к тебе? — спросил я.
— Я же из судимых, — сказал он, — и при любой неприятности в первую очередь таскают нас, может кто-то из подельников что-то сделал или мы что-то из своей уголовной среды слышали.
— А почему ты мне все это говоришь? — недоверчиво спросил я.
— Наверное, потому, что я тебя знаю, — с улыбкой сказал он.
— Когда же это ты со мной познакомился, если я тебя совершенно не знаю? — удивился я.
— Не удивляйся, — сказал он, — знакомство было виртуальное и ты вряд ли меня помнишь. Когда-то давно я зарегистрировался в журнале «Самиздат» и стал публиковать свои стихотворения, а ты уже был маститым «самиздатовцем». Количество твоих произведений подходило к шести сотням. И неплохие произведения. Почему я обратил на тебя внимание? Потому что тебя очень мало читали, прочитавшие обменивались мнениями про какого-то «этот». Я установил, что это ты. У нас тогда было так, если только чуть выдвинулся человек, то его нужно обязательно покусать, а если он не любит тусоваться и заниматься переливанием из пустого в порожнее, то такого человека замалчивают. Ты как раз и был из таких. А потом после исторических выборов 2007 года ты куда-то исчез и как будто навсегда.
— Это ты точно сказал, что исчез, — сказал я. — Меня просто долго здесь не было. Что здесь произошло, что с «Самиздатом», что с тобой произошло и вообще, что здесь все-таки происходит?
— Ты же помнишь, — начал он рассказ, — что на «Самиздате» была только самоцензура и люди высказывались по всем вопросам от души. Когда задавили все газеты, телеканалы и даже живой журнал (LJ) был почти в полном запрете, то все бросились на «Самиздат». Весь мир от нас черпал информацию о происходящем в стране. Тогда начали хватать «самздатовцев». За любые статьи и материалы. Главное, за то, что ты «самиздатовец». Все начали свои аккаунты уничтожать и уходить в неизвестность. Остались только заграничные «самиздатовцы» и ты. А тебя нет. Бросились тебя искать и не нашли. Вот тут-то заграница начала копировать твои произведения и печатать в своих издательствах. У тебя, вероятно, какой-то странный пароль был, потому что его никто не нашел и не взломал твой раздел. Пришлось закрыть весь сайт «Самиздат», что ударило по всей новой власти. Все поняли, кто нынче к власти в России пришел. Из твоего стихотворения.
— Я и сам чувствую, что в стране что-то совсем не то творится, — сказал я. — А тебя за что посадили?
— Как всех, по пятьдесят восьмой статье посадили, как антироссийца, — сказал мой бывший коллега по творческому цеху.
— И как там? — спросил я.
— Все по-старому. По Шаламову. Никто ничего нового не придумал, — сказал он.
— А чего же ты в грузчики пошел, «самиздатовцы» в основном из интеллигентной среды были? — спросил я.
— И в грузчики-то приняли, считай, что по блату, — сказал коллега. — Мы скачками катимся назад, как будто не 2020 год сейчас, а одна тысяча девятьсот пятидесятый. Исторические кольца длиной со среднюю жизнь человека. Семьдесят лет. И каждые семьдесят лет мы проходим через те же самые события, только на другом уровне. В гору карабкаться трудно, а падать легко.
— Что же сейчас делать? — спросил я.
— А ничего делать не надо, — сказал грузчик. — Начнешь что-то делать, перемелют в мясорубке и никто не вспомнит о тебе. У нас изменения в истории начинались после смерти генсеков. Китайцы были правы, когда говорили, что «нужно сидеть на крыльце дома и ждать, когда мимо пронесут гроб твоего врага». А я по молодости лет не прислушался к мудрости и загремел в лагерь. Будет о чем написать, десять потерянных лет жизни ничем не вернешь.
Вспомни, кто боролся со Сталиным? Никто. Все рыдали на его похоронах, а потом заплевали его могилу. С этим, думаешь, будет не так? Точно так же. Это участь всех генсеков. Отправил два своих срока и уступи место. Нет, захотелось быть царем. А у нас ни одного путного царя не было. Все цари без царя в голове.
Что-то я закаламбурил. «Самиздатовца» встретил. Кроме тебя никого не встречал. Ладно, мы с тобой поговорили и давай забудем все, а не то мне придется давать объяснения, о чем мы с тобой беседовали и тебе тоже придется отчитываться. Ты лучше вокруг себя хорошенько посмотри, чтобы тебя никто не сдал.
— Ладно, бывай здоров, — сказал я и ушел.
Глава 19
Моя нелегальная жизнь шла своим чередом. Работа, вечерний отдых у телевизора, секс, сон, снова секс, работа и так далее. Меня нет. Есть другой человек, который живет и радуется своей жизни.
Стоит мне только сесть к столу, написать стихи и прочитать их своим товарищам по работе как сразу придут товарищи из органов и возьмут под белые руки.
С «самиздатовцем» контакт я не буду поддерживать. Припишут антигосударственную организованную преступную группу и дадут по четвертаку на каждого. Ему как рецидивисту и прибавить могут. Не те времена, когда судили Даниэля и Синявского, вся мировая общественность боролась за их освобождение.
Сейчас мировой общественности совершенно по…, вернее, совершенно безразлично, что делается в России. Просто российские закидоны надоели всем.
Каждый народ достоин своего правительства, власти, вождя и жалеть этот народ не нужно. За что он боролся, на то и напоролся. Если не боролся, то ему вдвойне должно воздаться.
Никто не голосовал за эту власть, а эта власть набрала максимально возможное количество голосов. Как так может быть? Не знаете? Тут и Достоевского читать не надо. Батоном колбасы можно купить любого российского гражданина. Дай ему этот батон и не лезь к нему, он и проголосует за все, что ему скажут. Он еще и на веревочке приведет к властям любого несогласного. Скажет, вот, мол, спыммал супостата, вяжите его по рукам и ногам. Никому верить нельзя и ни с кем даже разговоры заводить нельзя. Даже когда оттепель начнется после смерти генсека. Всех на заметку брать будут. Я взял бумажку и машинально стал писать:
Я не верю тебе, Россия,
За свободой всегда ГУЛАГ
И партиец царя спесивый
На петличку нацепит флаг.
Снова будет статья шестая,
Беспартийный — значит враг,
И дзержинцев веселая стая
Несогласных потащит в овраг.
— Ты чего это тут расписался, — раздался над ухом сердитый голос Нины. — Ты кому это письма пишешь? Я тут тебя приняла, обогрела, накормила, спать положила, а ты себе другую завел? — завелась она.
Она выхватила у меня бумажку и стала читать.
— Так ты из этих, из поэтов, из врагов народа? — тихо заговорила она. — Ох, и чувствовала же я, что не все у тебя чисто. И паспорт я тебе сделала, — заныла она, — это я же человека под удар подставила и сама соучастницей стала. Сожги эту бумажку. Нет. Лучше я сама сожгу. Сама буду знать, что этой бумажки нет, а то ты не сожгёшь бумажку, а я мучиться буду, а ну как она в другие руки попадет.
Спрятав бумажку у себя на груди, она как-то по-будничному сказала:
— Ты сегодня себе на диване постели, а то вдвоем что-то жарко сегодня. Я завтра к матери съезжу, в понедельник и вернусь.
На следующий день была суббота. Рабочий день. Вечерком попили пивка с мужиками, и я пошел домой.
Ночью мне снились старые времена. Супермаркеты. Калейдоскоп журналов в киосках и магазинах. Витрины, заваленные различными продуктами. Одежда. Обувь. Запасные части. Мебель. Телевизоры. Компьютеры. Сотовые телефоны. Портативные радиостанции. Завалы различных кинофильмов от классики до крутого порно. Интернет. Виртуальные друзья и знакомые. Электронная почта. Новости со всего мира. Обмен мнениями по всем насущным вопросам. Выдвижение кандидатов. Дебаты. Заседания Государственной Думы и светская хроника. Выступления руководителей стран. Все и не перечислишь. Обыкновенная жизнь нормального человека и вдруг дверь серого цвета.
Открываю дверь, а там все какое-то серое. Серые люди. Серые дома. Серое солнце. Серая луна. Серая трава и серые деревья. Даже кошки серые. И не понятно, то ли это день такой серый или это серая ночь. И людям снятся серые сны. И газеты печатаются на серой бумаге серыми буквами. И только звонок звонкий. Почему в сером мире звонкий, а не серый звонок?
Я с трудом открыл глаза. Точно, дверной звонок. Звонит и звонит. Подхожу к двери.
— Кто там? — спрашиваю сонным голосом.
— Здравствуйте, «Мосгаз», утечка газа, проверяем стояк, — бодро говорят из-за двери.
Я открыл дверь. Прямо передо мной стояла Лена и двое мужчин в серых костюмах спортивного покроя, под которыми переливались накачанные стероидами мышцы.
— Здравствуйте, Николай Иванович, — ласково сказала она. — А вот и мы. Я нисколько не сомневалась, что вы талантливый человек. Но всех талантливых людей губит излишняя доверчивость. Одевайтесь.
Глава 20
Знакомый БМВ отвез нас в Сандуны. Да, в Сандуновские бани. Без Лены, конечно. Похоже, что на обстановку в Сандунах не влияют никакие политические потрясения. Любые люди к концу недели, а то и раньше становятся грязными, и им требуется помывка. Люди попроще моются ежедневно в домашних или производственных душевых установках. Люди основательные ходят в баню не только для того, чтобы помыться, но и для того, чтобы пообщаться с нужными людьми и омолодить организм. Каждый из номенклатурных работников хочет пожить подольше, чтобы не лишиться дарованных ему благ.
Ловкий парикмахер взмахнул простыней и изготовил белый кокон, их которого торчала лохматая и бородатая голова.
— Ну, что же, — сказал он, — каждому скульптору легче работать с глыбой гранита, чем переделывать Венеру Милосскую под фигуру очередного высокого начальника.
Работники «сандунов» всегда отличались вольностью взглядов и при царе-батюшке, и при Сталине-кровавом, и при нынешнем лидере нации.
Примерно через полчаса моя голова приобрела довольно приличный вид. Строгая прическа с ровным пробором слева. Чисто выбритое лицо, освеженное горячим компрессом.
Помывочная процедура много времени не заняла. Моей одежды уже не было, а был новый темно-синий костюм в почти незаметную тоненькую синюю полосочку, белая рубашка, бело-красный галстук, черные полуботинки темно-бордовые носки. Не откажешь в умении подбора одежды нынешним сотрудникам безопасности.
Тот же БМВ пронесся по улицам прямо к Боровицким воротам Кремля.
— Надо же, сподобился, — подумал я. — Интересно, на чем меня отсюда вывезут, на легковой автомашине или в «черном воронке»?
Сопровождающие доставили меня в огромную приемную. Посадили на стул. Сели рядом. Сидим. Подходит секретарь. Жестом приглашает меня. Иду. Сопровождающие сидят.
— Вот и волшебство начинается, — снова подумал я. — В зависимости от результатов разговора они либо останутся сопровождающими, либо превратятся в конвоиров.
— Здравствуйте, уважаемый вы наш, — ко мне от огромного стола с улыбкой шел лидер нации.
— А он сильно изменился, — подумал я и сказал просто — здравствуйте.
Кроме нас в кабинете присутствовали два человека с профессиональными телекамерами. Судя по движениям, точно не тележурналисты. Каждое наше движение фиксировали с различных ракурсов. Рукопожатие. Улыбки. Прикосновение лидера к моему плечу. Огромные кожаные кресла. Инкрустированный журнальный столик. Кофе и печенье на подносе.
Установив камеры на штативах, телеоператоры удалились.
— Так будет уютнее, — сказал лидер нации и устроился удобнее в кресле. — Встреча наша историческая и поэтому каждое наше слово и каждый жест будут иметь планетарное значение.
— Так уж и планетарное? — усомнился я.
— Да, планетарное, — сказал лидер нации. — Меня хорошо знает весь мир. И вас, вследствие некоторых обстоятельств, тоже знает весь мир. Встреча двух мировых знаменитостей будет интересной для всего мира. Особенно с такой фигурой как вы.
Мы уже объявили о том, что вы проснулись и едете на встречу с лидером российской нации, а вы вдруг исчезли. Непонятно как, и неизвестно куда. Из-за вас пострадало немало людей.
Но как вы себя пропарили в мировых средствах массовой информации! Это же придумать надо. Сильнейшая спецслужба мира потеряла известного писателя. Нонсенс.
Но никто не учитывал политической бдительности наших российских граждан. Причем, чем ниже положение человека в социальной иерархии, тем выше уровень политической бдительности. Я понятно говорю?
Талант не закопаешь и на нелегальное положение не переведешь. Талант всегда найдет себе дорогу наверх. Зато как верно вы подметили: «И дзержинцев веселая стая несогласных потащит в овраг». Изумительно. Поверьте мне, это не удастся сохранить тайно в архивах. Это мгновенно вылетит из кабинетов Лубянки и пролетит ласточкой по всей России. Да что по России. По всему миру.
Я молчал. А что говорить мне? Я слушал монолог. Для этого и был приглашен. Для этого и камеры стоят. Мне почему-то представилась встреча Сталина с Максимом Горьким, воспетая во многих анекдотах, чтобы автор романа «Мать» написал и роман «Отэц». Но я-то роман «Мать» не писал. Для чего же я понадобился? Ручку пожать да посидеть и поулыбаться. Или мне предложат поехать на строительство второй нитки Беломорско-Балтийского канала и описать воспитательную роль общественного строительства? Может быть. Но какое-то предложение мне сделают. Но какое?
— Я понимаю, что вам сейчас сказать нечего, — продолжил лидер нации, — и вы ждете, что я вам сделаю какое-то предложение. И вы правы. Я предлагаю вам просто жить в Москве как обыкновенному человеку. Не таясь. Ездить, куда вам вздумается и писать о том, о чем захочется. Роман «Отэц» писать не надо, — улыбнулся он, — я не читаю мысли, я просто знаю популярный в свое время анекдот.
— Для чего вам это надо? — спросил я, — С этой задачей мог бы справить любой мало-мальски способный писатель.
— Всем писателям, выросшим за последние десять лет, никто не поверит, — сказал лидер нации.
— Но ведь до них, то есть при мне, были тысячи талантливых мастеров пера, которые могли написать обо всем, что угодно, только дай тему и деньги, — сказал я.
— Скажу вам прямо, — сказал лидер, — что часть писателей уехала. Другая часть, которая заняла непримиримую позицию, сейчас находится на трудовом перевоспитании. А оставшиеся ничего кроме как «слава лидеру» написать не могут. У вас не «замыленный» взгляд и вы смогли бы улучшить имидж нашей страны в мире.
— А не проще ли дать свободу информационным потокам? Открыть двери в страну. Люди сами разберутся, что здесь хорошо, а что плохо, — предложил я.
— Вы помните, как Горбачев сделал то же самое, что вы предлагаете, и что из этого получилось? — вопросом на вопрос ответил лидер.
— Помню, — сказал я. — И мы этот период преодолели. Снова стали одной из сильнейших стран мира. И вы тогда были в руководителях страны. Что же произошло, что страна вернулась в середину двадцатого века?
— Как правило, за такие, как у вас, вопросы, суды дают от десяти до пятнадцати лет, — с улыбкой сказал лидер.
— Так и мне вы предлагаете писать только дифирамбы, а при отрицательных оценках меня тоже ждет от десяти до пятнадцати лет? — спросил я.
— А вы чем-то лучше других? — искренне осведомился лидер нации.
— Конечно не лучше, — согласился я. — Я пишу о том, что вижу.
— Получается, что вы отклоняете мое предложение? — спросил лидер с улыбкой, искривившей его лицо.
— Вы мне предложили жить и работать на острие бритвы, — сказал я. — Это все равно, что по-китайски отсрочить приведение в исполнение смертного приговора на неопределенный срок. Результат один — смертный приговор в любом случае. Так лучше сразу — честным человеком, а не облитым грязью лизоблюдом.
— Жаль, что разговора у нас не получилось. — Лидер нажал кнопочку под крышкой стола и сразу в дверях появились два моих сопровождающих конвоира. — Работайте по плану, — сказал им лидер и, обращаясь ко мне, улыбнулся, — а репортаж о нашей встрече сегодня же будет запущен по всем каналам, в том числе и по «Интервидению». Пусть ваши коллеги за вас порадуются.
Глава 21
Меня снова привезли в кабинет, где мне был определен ночлег после приезда из Сибири.
Сейчас перед столом была привинчена табуретка.
Человек в хромовых сапогах, в военном мундире в звании подполковника с просветами василькового цвета на погонах пальцем показал на нее, садись, мол.
— Вы понимаете, в чем вас обвиняют? — спросил он.
— Нет, — сказал я.
— Что ты дурочку перед нами ломаешь? — завелся подполковник. — Ты обвиняешься по статье 58 за подрывную деятельность и шпионаж.
— Какая 58 статья? Ее уже давно отменили, — пытался я обратиться к закону.
— Это для дураков отменили, — засмеялся офицер. — Она никуда не девалась, стояла в готовности и ждала, когда вы нажретесь долбаной демократии, чтобы пересажать вас всех и сгноить в лагерях во имя торжества новой идеологии и идей лидера нации.
— Кто же такой лидер нации? Это новый Бог? — спросил я.
— Ах, ты сволочь, ты еще смеешь издеваться над нашим лидером нации? Да он наш отец родной? Да мы за него тебя сейчас изувечим, как Бог черепаху. И ты, гад, не веришь нашей России, — заорал подполковник, наливаясь кровью как бык перед атакой на тореадора.
— Да, Нинуля, судьба ты моя, — подумал я, — ты поступила как настоящая российская патриотка. Вечная тебе память.
Меня сбили с привинченной табуретки и стали пинать хромовыми сапогом, приговаривая — сука, шпион, морда жидовская, пидорас…
Я не уворачивался. Пусть быстрее меня забьют, и кончится этот страшный сон, пришедший из далекого 1937 года и дремавший в каждом поклоннике Идола, безразлично какой масти и идеологический принадлежности.