оторое время они сидели рядом. «Топтун», осуществлявший наблюдение, прилежно их заснял. Мужчины поначалу не разговаривали, затем Антониди что-то спросил, сосед ответил, и пару минут они беседовали. Антониди поднялся и отправился по своим делам. Разорваться сотрудник не мог, припустил за греком. Произошла накладка, и в тот час он работал один. Больше ни в чем «преступном» Антониди замечен не был. Снимки впоследствии проявили, но гражданина, сидевшего рядом с греком, никто не знал. Да и фото вышло так себе. Гражданина взяли на заметку, но поисками не утруждались. А вот вчера, когда произошли известные события и в сводках замелькало фото Белецкого, сделали удивительное открытие: рядом с греком в парке на лавочке сидел Родион Львович! Естественно, к Белецкому возникли дополнительные вопросы, и интенсивность допросов резко выросла.
Новость ошарашила. Кольцов лихорадочно работал извилинами. Белецкого топили, это было ясно как день. Но он действительно сидел на лавочке рядом с греческим шпионом и обмолвился с ним парой слов! Даже что-то взял из его рук, полистал, а потом отдал! Да, Белецкий в тот день действительно сидел в парке, ждал, пока жена набегается по универмагу, – он сам в этом признался в разговоре. Но никаких иностранцев не упоминал.
В показаниях Родион Львович путался. Вроде признал факт беседы, но связь с иностранцами решительно отрицал. Прибывшие из Москвы сотрудники обыскали дом, на что имели законное право. И новый удар, откуда не ждали: в глубине ящика письменного стола обнаружили конверт с новенькими пятидесятирублевыми купюрами в количестве шестидесяти штук! Явно не зарплата. Пусть даже и накопил, но банкноты были абсолютно новые, ни разу не использованные! Внятно объяснить их происхождение Родион Львович не смог, он побледнел и стал жаловаться на проблемы со здоровьем…
Даже после этого Кольцов не верил в его вину. Слишком уж многое навалилось на Родиона Львовича – и сразу. Но топили товарища Белецкого качественно. Зачем? Арестовывать не стали, продолжали держать в доме, лишь усилили охрану. Проблемы со здоровьем фигуранта действительно вызывали опасение. Его осмотрел врач и сообщил товарищам в штатском, что транспортировки противопоказаны в связи с возросшей аритмией – во всяком случае, пока. Никто бы не хотел, чтобы Родион Львович скончался в камере. Поэтому временно он оставался в привычной среде обитания.
Ближе к вечеру Михаил не выдержал, сел в машину и поехал в Стрижи. Предварительно связался с полковником Рылеевым, сидящим на Лубянке, и попросил повлиять на членов комиссии. «Я похож на старика Хоттабыча? – удивился полковник. – Твой поднадзорный задержан обоснованно, пусть радуется, что находится не в камере. Хорошо, я поговорю с товарищами, тебя пропустят к “телу”. Только не выступай, ради бога, его адвокатом, разберись объективно».
Пункты пропуска в Стрижи усилили дополнительными сотрудниками. У знакомого дома стояли две машины. По территории разгуливали люди с серьезными лицами. Кольцова пропустили – впрочем, без восторга. «С гражданином Белецким проводится беседа, – проинформировал сотрудник. – Вы не вовремя. Но можете подождать».
В доме царила атмосфера уныния. Нина Георгиевна – бледная, с немытой головой – сидела за обеденным столом и отрешенно созерцала пространство. Взяв из холодильника бутылку вина, Карина спросила: «Будешь?» Нина равнодушно взглянула на бутылку, покачала головой. «Тогда я одна», – вздохнула сестра и стала выискивать в посудном шкафу бокал. В этот момент сестры и обнаружили постороннего. Карина нахмурилась, но все же завершила поиск и поставила на стол граненый стакан.
– Будете? – Она исподлобья смерила взглядом визитера.
– Спасибо, я на службе, – отказался Михаил.
Карина пожала плечами, наполнила стакан темно-рубиновой жидкостью, пристроилась рядом с сестрой и стала неторопливо цедить вино. «Странно, что ей разрешили присутствовать, – отметилось в голове. – Видимо, скандал закатила». Нина Георгиевна подняла голову, уставилась на Кольцова невидящими глазами.
– Снова вы… – прошептала она с хрипотцой. – Господи, у нас все было хорошо… Тоже будете терзать моего мужа, обвинять в том, чего он не делал?
Женщина была потрясена, сыграть такую подавленность смогла бы лишь величайшая актриса.
– Давайте сразу уточним, Нина Георгиевна. – Кольцов без приглашения присел на табурет. – Я не имею никакого отношения к людям, прибывшим давеча из столицы, – пусть они и трудятся в той же организации. У нас разные задачи. Обвинительные вердикты меня не волнуют, я за то, чтобы досконально разобраться.
– Но мы с Родионом не понимаем, что происходит… – В красивых глазах женщины заблестели слезы. – Какое-то жуткое происшествие у Родиона на работе, он не имеет к аварии никакого отношения, такую дикость даже представить невозможно… Он абсолютно честный человек, любит Родину, работу всегда выполнял добросовестно…
– Нина Георгиевна, давайте успокоимся. И пройдемся по имеющимся фактам – без домыслов и инсинуаций. Авария на закрытом объекте имела место, произошли серьезные разрушения, погибли люди. Причины происшествия устанавливаются, возможно, что и не было воздействия со стороны. Шахту проектировал ваш муж, он несет ответственность за все расчеты. Пока не установлено другое, это так. В парке за универмагом, пока вы делали покупки, с ним действительно сидел представитель западной разведки. Мужчины недолго разговаривали, иностранец что-то передал Родиону Львовичу. Нравится вам это или нет, но это факт. Заметьте, я не даю оценки. Мы говорим о фактах. При обыске в вашем доме в кабинете вашего мужа была найдена крупная сумма денег, явно не имеющая отношения к зарплате или, допустим, к премии. Внятно объяснить появление этих денег Родион Львович не смог, верно? Так что формально представители органов поступили правильно – во всяком случае, по закону. Хорошо, что пока удалось избежать тюремной камеры.
– Господи помилуй, какая камера… – Нина Георгиевна задрожала. – Родиону нельзя в камеру, она его убьет…
– А вы здорово помогаете, – заметила Карина и отхлебнула из стакана.
– Я не помогаю, а разбираюсь, – отрезал Кольцов. – Если ваш муж, Нина Георгиевна, ни в чем не виноват, я сделаю все возможное, чтобы с него сняли обвинения и восстановили доброе имя.
– Но это же безумие, – прошептала Нина Георгиевна. – Если в шахте что-то произошло, почему сразу виноватым оказывается мой муж? А все остальные? Чем они занимались, почему не следили? Что за история со встречей с иностранцем? Родион не хотел толкаться в универмаге, сказал, что подождет в парке… Я ведь не дура, Михаил Андреевич, сами подумайте. Допустим, он собрался там с кем-то встретиться. Тогда мы должны были целенаправленно, в нужное время подойти к универмагу. Но мы без цели бродили по городу, и зайти в универмаг предложила я, а не он, понимаете? Это совершенно точно, он еще упрямился, убеждал меня, что там все равно покупать нечего. Но потом уступил и пошел в парк, сказал, что подышит воздухом. О какой намеренной встрече можно говорить? Я стала это объяснять, меня никто не слушает, а Родиона тем более… Откуда денежная сумма в ящике стола? Ума не приложу, откуда она там взялась, не имею привычки шарить по столам и шкафам мужа… Этот конверт туда мог подложить кто угодно, разве трудно понять? Кабинет всегда открыт, стол не закрывается. Не говорите, что с этого конверта не сняли отпечатки пальцев, обязательно сняли. И что, обнаружили на нем пальцы моего мужа? Если да, то так бы и сказали. Но ваши следователи деликатно умалчивают. Сам Родион стер отпечатки своих пальцев с конверта, а потом спрятал в свой же стол? Знаете, я не эксперт-криминалист, не сотрудник милиции, но это же очевидно…
– И кто, по-вашему, мог подкинуть конверт?
– Да кто угодно. Это могли сделать давно, вряд ли Родион лазит так глубоко в свой ящик. Его могли подложить в субботу, когда был праздник, и вы тоже здесь находились…
– То есть вы подозреваете кого-то из своих знакомых, родственников или начальственных лиц?
– М-да уж, чересчур… – пробормотала Карина, разглядывая на свет содержимое стакана.
– Большое вам спасибо, Карина, что не вмешиваетесь в беседу, – бросил Кольцов. – Вот и дальше этого не делайте.
– Да откуда же я знаю? – Нина Георгиевна сжала виски, с тоской уставилась в пространство.
По коридору прошли несколько человек, хлопнула входная дверь. В столовую не заглянули. Михаил простился с присутствующими и проследовал в кабинет. Белецкий сидел на стуле, как будто в комнате для допросов, съежился, руки лежали на коленях, теребили складки домашних брюк. Он выглядел ужасно – почерневший, глаза потухли, небритый подбородок подрагивал.
– Это вы… – констатировал он севшим голосом. – Значит, теперь это будете вы. – Белецкий обреченно кивнул. – Допрос стихийно продолжается, Михаил Андреевич? Или как к вам теперь обращаться – «гражданин начальник»? Знаете, моего отца в тридцать седьмом году репрессировали, предъявили вздорные обвинения в заговоре против советской власти, отправили по этапу на Колыму, впаяв двадцать лет без права переписки. Мне тогда было три года, понимал немногое. Отец руководил кафедрой на факультете самолетостроения, имел награды за Гражданскую войну, за подъем советской науки… В пятьдесят пятом его реабилитировали, прекратили дело за отсутствием не то чтобы состава преступления – а самого факта преступления, выпустили из тюрьмы. Год прожил в мире и покое, а потом тихо умер от приобретенных на зоне болезней…
– Мне жаль, Родион Львович, подобные случаи в ту пору иногда происходили. Давайте без воспоминаний о прошлом. Не испытываю желания вас посадить, тем более за то, чего вы не совершали. Давайте честно, вам есть в чем себя упрекнуть?
– Не в чем. – Похоже, человек сломался под катком правосудия, его губы едва шевелились, он обмяк, кожа на лице обвисла. – Всю жизнь трудился на благо страны, участвовал в серьезных проектах, играл в них, надеюсь, не последнюю скрипку, не припомню за собой даже маленьких прегрешений – не дрался, не воровал, в школе не списывал… А теперь меня обвиняют не только в халатности, но и в государственной измене. Следователи задают наводящие вопросы, ловят на несостыковках, говорят, что я путаюсь в показаниях… А я не могу поддержать с ними беседу, не владею, знаете ли, предметом…