Боец растворился в темноте. Через несколько минут у крыльца раздался протяжный скрип. Ваупшасов привстал, готовый к броску.
— Какой черт?! — громыхнул затвором часовой и перегнулся через перила. Командир был уже на крыльце за спиной часового, коротко размахнулся и точно ударил полицая в затылок рукоятью своего ТТ. Тот обмяк и повалился…
— Тяни его к бору, быстро!
За дверью играла гармонь и грохали по полу сапоги. Часовой от удара потерял сознание, пришлось долго растирать его лицо снегом. Наконец он очнулся, в глазах, сразу протрезвевших, были удивление и страх.
— Тихо, тихо, — Ваупшасов склонился к полицаю. — Сколько там твоих собутыльников?
— Ша-ша-шашнадцать, — зубы выбивали дробь.
— Женщины есть?
— Б-были д-днем, щ-щас од-дна, д-для главного.
— Не силой держите?
— Н-нет. В-все время с н-ним. Ваупшасов распрямился:
— Этого связать, пусть пока отдохнет. Дом окружить, чтобы ни один гад не ушел.
Когда бойцы заняли оборону, Ваупшасов неслышно взошел на крыльцо и загрохотал прикладом автомата в дверь. В доме сразу все стихло, кто-то подошел к двери:
— Кирюха, ты?
— Кирюха твой уже опохмеляется. — Ваупшасов отскочил в сторону и прижался к стене. — Вы окружены. Выходите поодиночке, оружие оставить в доме.
За дверью раздался выстрел, другой, пули прошили дверь. Через несколько секунд в окне рядом треснуло стекло, застучал пулемет. Ваушнасов, уже сбегая с крыльца и прыгая в снег, метнул навстречу вспышкам гранату. Громыхнул взрыв, в доме что-то обвалилось. Пулемет замолк, но тут же с левой стороны заговорил другой.
— Розум, полыхни-ка противотанковой, — крикнул командир.
Рослый парень приподнялся и во всю силу кинул в окно, откуда бил пулемет, гранату. Дом содрогнулся, осел, рухнул и мгновенно занялся пламенем.
Ваупшасов в свете бушующего огня зашагал к избам, где уже стояли разбуженные и испуганные люди.
— Не бойтесь, товарищи. Мы партизаны. Ведите в самую просторную избу, где поговорить можно.
— Расстрелять его, расстрелять, — требовали набившиеся в избу крестьяне.
Посередине стоял на коленях и часто моргал опухшими глазами полицай-часовой.
— Л-люди, д-добрые люди, — молил он, не находя других слов.
— Говорите, расстрелять, а за что? — спросил Ваупшасов. — Может, он ничего черного не успел сделать.
— Как же, не успел. Нюшку с нашей улицы снасильничал, — перебивали друг друга сельчане. — А лейтенанта кто выдал? По его доносу замучили фашисты совсем молоденького. Все искал парень своих.
— Товарищ командир, — боец протянул маленькую тетрадку. — У него взяли, подвиги свои, гад, чтобы не забыть, записывал.
Ваупшасов подошел к лампе, раскрыл тетрадку наугад, прочел: «В воскресенье был у гера Г., получил. 50 м. за девок»; «Партизан били плетьми, пытали огнем. Всех в яру под С.» Дальше читать не стал.
— Отведите, и подальше…
Когда вывели предателя, присел к столу:
— А теперь, дорогие товарищи, послушайте, что произошло под Москвой. Да вы рассаживайтесь, кому места хватит. Расскажу о нашей великой победе…
Так начался поход отряда С.А. Ваупшасова к Минску, поход мужественных людей, воспитанных на идеях самопожертвования, исполнения до конца своего долга перед Родиной. Преодолели без малого тысячу километров. И ведь пробирались не налегке — на спине у каждого было по тридцать-сорок килограммов груза. Хороших дорог всячески избегали. Шли по грязи и хляби, через разливы рек, топкие болота. Самыми надежными и верными друзьями для «градовцев» были густые, почти непроходимые леса. Великой благодатью считали бойцы зайти в такую глушь и даль, где можно было, не боясь немецких карательных засад, разжечь костер, обсушиться.
Как-то один из бойцов, изнемогший от тяжести, предложил закопать в приметном месте часть оружия и боеприпасов, а потом вернуться за ними. Этого «рационализатора» без вмешательства командира ребята сами пристыдили. По возрасту все они годились Ваупшасову в сыновья и поэтому пытались иногда перехитрить своего «батю»: себе взять груза побольше, ему дать поменьше. Ваупшасов все видел: «Отставить. Если хотите уважить, прибавьте пяток килограммов». А здоровье у него было уже далеко не железное. Окопы гражданской, знойные дни испанской, лютые холода и болота белофинской войны надломили организм. На привалах, сняв с плеч мешок, он зачастую уходил в сторонку, присаживался спиною к сосне и так долго сидел, пытаясь унять боль в пояснице. Отсидевшись, с трудом выпрямлялся и возвращался к товарищам. Никто, даже отрядный фельдшер, не догадывался, как трудно приходится командиру.
Настоящими праздниками для бойцов были встречи с действующими партизанскими отрядами и воюющими группами красноармейцев, не сумевшими выйти из окружения. Белорусские леса, темные и тихие на первый взгляд, таили в себе могучую силу сопротивления…
Раннее утро. Светлеют лесные прогалины. Монотонно поскрипывает снег под лыжами бойцов особого отряда. Вдруг слух ловит что-то непривычное. Ваупшасов. Останавливается, прислушивается. Все отчетливее слышен топот коней.
— Всем рассредоточиться, залечь, оружие к бою! — приказывает командир.
Кто это может быть? Возможно, «самооборонцы», говорили о таких в Москве, навербованы из националистов по приказу наместника Гитлера в Белоруссии Кубе для борьбы с партизанами. Что ж, пусть сунутся.
Минута, другая, и вот конный вихрь на прогалине. Всадники кто в чем: одни в красноармейских шинелях, другие — в бурках, в папахах со звездочками. Один из них соскочил с коня, кинулся по следу:
— Тут они где-то. Не уйдут!
«Скорей всего свои», — решает Ваупшасов и выходит из-за густой ели.
— Кого потеряли, казаки?
— Должно быть, тебя, — подлетел конник с оголенным клинком. — Кто будешь?
— Прибери шашку и слезь с коня, — спокойно ответил Ваупшасов. — Я не привык разговаривать, задирая голову. Да не начните палить по дурости. Вы все на прицеле.
— Угрожаешь? — конник спрыгнул с седла, подошел вплотную. — Да знаешь ли, что я…
— Угомонись. Я командир особого отряда. Вот мое удостоверение, а ты показывай свое.
— Лейтенант Тихомиров, — конник отдал честь и полез в карман за документами.
Разговорились. Лейтенант в этих местах партизанил уже давно. Охотно показал на карте, где расположены вражеские гарнизоны, в каких деревнях немцы зимуют, где их нет и не может быть из-за дальности и бездорожья. Знал лейтенант и где базируются партизанские отряды. В один из них вызвался провести Ваупшасова.
…База — десятка три палаток и несколько землянок — выглядела вполне обжитой. Где-то в сосновом бору звенела пила, на расчищенной от снега полянке шли строевые занятия. Из штабной палатки вышел рослый командир, назвался майором Воронянским. Узнав, кто к нему прибыл, распорядился гостей развести по палаткам и землянкам, затопить баню, приготовить обед.
Ваупшасова и Морозкина командир пригласил к себе. В палатке потрескивала железная печка. У стенки стояла заправленная походная кровать. Возле слюдяного окошка торчал грубо сколоченный стол с развернутой картой. Воропянский предложил раздеться, представил комиссара Тимчука и начальника особого отдела Воронкова. Нежданных гостей чуть ли не ощупывал: настолько был удивлен, что они с Большой земли.
— Вот так номер, други мои, — говорил, вглядываясь в лица «москвичей». — Вы из столицы пробираетесь, а мы к столице собираемся двинуть.
— А может, Василий Трофимович, тут вместе будем фашистов бить? — Ваупшасов открыл дверцу печки, заглянул и невольно отпрянул — березовый жар полыхнул в лицо.
— Не могу, Станислав Алексеевич. Не хочу числиться без вести пропавшим, а то и хуже. Ни я, ни все мои товарищи. Будем прорываться. Поднакопим вот силы…
Ваупшасов понимал Воронянского. Наверное, так поступил бы и сам. Но ведь сколько людей погибнет при прорыве!
— Не могу тебя удерживать, командир, — Ваупшасов встал лицом к Воронянскому, — но ты подумай и посоветуйся с бойцами. Говоришь насчет неизвестности… Ты прав. Но это дело поправимое. Можем доложить Москве.
— Как? — вырвалось у Воронянского.
— Это моя забота. Напишешь о себе — такой-то, там-то, жду указаний. И скажи Тихомирову, пусть тоже пишет.
— Неужели рация?
— А ты что думал? Не голубей же с донесениями посылаем. Вечером собирай бойцов. Будем слушать Москву.
…А через несколько часов до предела взволнованный Воронянский с трудом подбирал слова, чтобы хоть как-то выразить свою радость:
— Станислав Алексеевич, дружище. Да понимаешь ли ты, что для меня сделал? Понимаешь, что это такое для меня и моих товарищей? — Он не выпускал из рук радиограмму, читал и перечитывал ее: «Майору Воронянскому, лейтенанту Тихомирову. Ваши вопросы рассмотрены. Остаться в тылу. Желаем успеха в борьбе с фашизмом».
Вечером радисты Лысенко и Глушков натянули антенну, вынесли громкоговоритель, и над притихшей, точно завороженной массой солдат, над темными лесами раздался голос:
— От Советского Информбюро… Продолжая наступление, наши войска освободили…
Что тут началось! Бойцы обнимали друг друга, кричали, смеялись. А когда командир призвал к тишине и зачитал радиограмму из Москвы, добавив, что отныне Родина знает о них, вся Белоруссия, наверное, услышала троекратное «Ура!». Откуда-то взялась гармонь, где-то отыскался гармонист, образовался сам собой круг, и пошла лихая пляска, на какую горазд только удалой русский человек.
У Воронянского оказались налаженными связи с несколькими партизанскими отрядами численностью от десяти до семидесяти человек. Решили пригласить их командиров на совет. Через два дня прибывшие партизаны собрались в командирской палатке. Одеты они были пестро: в истрепанных шинелях, обожженных фуфайках и тулупах. Оружие имели от немецких автоматов до охотничьих двухстволок. Партизаны рассказали, что живут больше у костров, продовольствием делятся местные жители, иногда удается захватить у немцев обоз. Бьют фашистов налетами, из засад. С дисциплиной терпимо, но есть случаи беспечности, ранений из-за неумения обращаться с оружием. Все нуждаются в боеприпасах и медикаментах.