в грязном белье зарубежных “спасателей Украины” вызвала ее, сколько те недели страшного нервного напряжения, которое не покидало его ни на минуту, пока он находился в банде Хмары. Он спрятал дело в несгораемый шкаф и предложил:
— Давайте со мной, Чепига…
Они спустились в вестибюль большого здания, и Дежурный капитан козырнул подполковнику.
— Этот со мной! — сказал Кравчук, показывая на Профессора.
За рулем открытого “зима” сидел пожилой шофер. Кравчук открыл дверь машины и пригласил Профессора садиться. Озадаченный выходом на улицу, Чепига сел рядом с Кравчуком.
Машина, набирая скорость, проехала Владимирскую, свернула на улицу Ленина и вырвалась на Крещатик.
— Все эти дома после войны выстроены! — пояснил Кравчук.
Профессор внимательно осмотрел дома и, оглянувшись, спросил:
— Перепрошую… А где же охрана?
— Какая охрана?
— Ну… солдаты ваши, конвоенты.
— Куда же вы пойдете, Профессор, даже если вам удастся выскочить из машины? — сказал, улыбаясь, подполковник.
Молчал Профессор. Кравчук остановил машину на площади Калинина и, показывая рукой на недавно построенный дом, сказал:
— На четвертом этаже этого дома, видите три крайних окна слева, недавно получил квартиру моторист теплохода Роман Семенович Одудько. Вы можете пойти сейчас к нему. Я не возражаю. Он вам откроет. А вы представьтесь: “Здравствуйте, Роман Семенович! Давайте познакомимся. Я — член центрального провода организации украинских националистов, прибув из-за кордона спасать вас от Советской власти. По моему следу идут чекисты. Спрячьте меня от них…”
Улыбнулся пожилой шофер. Мрачно слушал Профессор.
— Как вы думаете, что ответит вам моторист Одудько? — Подполковник открывает дверь машины и говорит: — Попробуйте. Ручаюсь — о вашем визите Одудько не предупрежден…
Профессор и не думал воспользоваться такой любезностью. Мелодично пробили часы на здании почтамта.
— Тогда поедем дальше, — и Кравчук захлопнул дверцу.
Они выехали в конец Владимирской, миновали памятник Богдану Хмельницкому и остановились у обрыва над Днепром, откуда открывается прекрасный вид на широкие просторы Заднепровья. Слышится звон гитары, и тихая песня плывет над Днепром. Гуляют по дорожкам влюбленные пары. Они сдали зачеты, получили аттестаты и сейчас не могут спать.
Стараясь не спугнуть воркования влюбленных, Кравчук сказал тихо:
— Или, быть может, вы подойдете к этой молодежи и предложите: давайте, хлопцы, со мною в Черный лес! Я сколочу из вас отряды УПА, загоню вас в бункера, и будем мы опять добывать с вами самостийну Украину. Как вы думаете, Профессор, что ответят вам эти молодые люди?
Профессор молчал.
— Заедем, Петро, на завод… — обратился подполковник к шоферу.
Он показал вахтеру служебное удостоверение, машина заехала во двор и остановилась у литейного цеха. Шла последняя ночная плавка. Литейщики заливали чугун в заготовленные с вечера формы, и фонтаны искр возникали в полутьме то над одной, то над другой воронкой, жадно поглощающими расплавленный металл. Видно, впервые в жизни наблюдал это зрелище Профессор. Вот один из литейщиков, отставив опустевший ковш, курит возле штабеля опок.
— Может, предложите ему? — говорит Кравчук.
Профессор молчал.
Пока не было закончено следствие по делу Профессора, Кравчук и полковник Прудько не раз так “вывозили” его в люди.
И если бы в ту пору кому-либо из зрителей, заполнявших зал Киевского театра оперы и балета, сказать, что из двух людей примерно одного возраста, что внимательно следят за действием оперы “Запорожец за Дунаем” из левой боковой ложи, один является подсудимым и опаснейшим врагом, то каждый не только не поверил бы этому, но назвал бы вас шутником. Однако так было! Еще до получения обвинительного заключения тот, кого долгие годы звали “Профессором”, успел познакомиться и с музеем Тараса Шевченко, посмотреть основные новинки театрального сезона, побывать на лекциях в университете и в соседних с Киевом колхозах.
По договоренности с Прудько, он смотрел все, что ему показывали, но в разговоры не вступал, и тех людей, кто не знал подлинного существа этого загадочного человека, удивляла его замкнутость и молчаливость.
Надо сказать, что среди работников Комитета государственной безопасности Украины были и такие, которые относились скептически к сложной психологической игре, которую вели с Профессором Кравчук и Прудько. Сторонники прямых и крутых мер поговаривали:
— Вражина ведь! Чего с ним возиться? По театрам возить? Дать поскорее срок, и пусть катится в Магадан за то, что народ годами обманывал.
Прудько только хитро усмехался в ответ и, взяв следственное дело, шел допрашивать Профессора дальше.
Собственно говоря, в большей степени это были не допросы, а накаленные до предела диспуты двух идейных противников, с той лишь разницей, что один из них после длительного спора оставался за решеткой, а другой мог беспрепятственно и в любое время покинуть следственную тюрьму.
Как затравленный волк, брел Черным лесом один из последних оставшихся на воле участников банды Хмары. Он оброс, волосы на его голове сбились в колтун, на ногах виднелись опорки, но по-прежнему, сейчас уже на веревочном шнурке, у него за спиной болтался автомат, а за поясом были заткнуты две противотанковые гранаты.
Вот, задевая кусты папоротника, подошел он к лесному колодцу, заглянул в глубь его, не плавают ли там на воде еловые ветки — условный знак, что связная Паранька жива и может принять лесного гостя? Но нет условных ветвей под заплесневелыми балками, и только черная густая вода отразила на мгновение страшное обличье бандита и заколебалась, как бы сказав ему: “Иди-ка ты, зверюга, отсюда прочь, я людям служить должна, а не тем, кто давно потерял право называться так, кто годы прожил под устрашающей кличкой Смок — названием пещерного чудовища, питающегося детской кровью”.
Пошатываясь от голода и усталости, он пробирался все ближе к хате сельской учительницы Мирославы. Задержался на сельском кладбище у могилы Павла Задереги. Густой травой заросла эта могила под двумя пихтами, и, видно, давно никто не кладет на могильный бугорок обусловленные цветы.
Показалась знакомая хата.
Тихонько, озираясь по сторонам, Смок поднялся на крыльцо. Оно мокро от утренней росы. Пропел голосистый петух в сарае. Смок пошаркал ногами, постучал в дверь. Открыла ему учительница и, перепуганная, отшатнулась, сдерживая крик ужаса.
— Доброе утро! Видите, устал с дороги и хотел воды у вас напиться, — сообщает он условленный пароль.
— Идите, идите, я давно уже не имею ничего общего с этими…
— Пусти, Паранька.
— Я вас не знаю и не пущу.
— Это ж я, Смок! Неужели не узнаешь? Сколько раз приходил к тебе на встречу от Хмары.
Страшное прошлое опять заглянуло в дом учительницы. Невольно цепенея под его угрожающей властью, зная, с кем она имеет дело, Мирослава пропустила Смока в светлицу. На детской кроватке спал, разметавшись и тяжело дыша, чернявый малыш. Около, на столике, — шприцы, пенициллин.
— Твой? — кивнул на кроватку бандит.
— Да. Больной. Воспаление легких.
— Но, кажется, у тебя не было детей.
— Столько ж времени прошло!
— Что в окрестности?
— Ты лучше меня знаешь.
— А что я знаю? — криво улыбнувшись, сказал гость. — Вот брожу лесом, иной раз месяцами людей не вижу.
— А кто же тебя кормит?
— Сам кормлюсь. Где поросенка с луга украду, где барашка. Поганые наши дела, Паранька. Все покатилось. Один за другим погибли лучшие наши атаманы. А какой страх наводили они на эти околицы! Разве не помнишь?
— Хотела бы забыть, — сказала учительница, — сколько крови людской пролили напрасно.
— Что ты мелешь, Паранька? — прикрикнул на нее Смок. — Кто тебя так разагитировал?
— Собственный разум и то, что глаза видели! — сказала Мирослава. — А тебе бы я все-таки посоветовала пойти с повинной. Свое отсидишь да жить останешься.
— С повинной? Вот чудачка! — засмеялся Смок. — Ты что, одурела? Да попадись я в руки людям — они меня ногами затопчут за мои грехи. Другое я придумал, а ты мне помоги.
— Чем могу я помочь?
— Ты же в Дрогобыче училась. Имеешь там много знакомых. Напишешь к ним письма, они помогут мне снова легализоваться. Дождусь войны, а тогда — снова за автомат…
— Не сделаю я этого, Смоче. Совесть мне не позволяет.
— Какая совесть! — закричал Смок, да так, что больной ребенок заметался во сне. — Дурна дивка! Должна сделать!
В это время из другой комнаты со стетоскопом в руках, запахивая белый халат, вышла Тоня Маштакова.
— Чего… вы… здесь кричите! — воскликнула она, стараясь пересилить страх. — Не видите, ребенок болен?
— А это что за цаца? — грубо спросил бандит и направился к Тоне.
— Не тронь ее, Смок, — сказала Мирослава.
— Почему ты не предупредила меня, что тут есть посторонние?
— Не тронь ее, Смок. Она жизнь мне спасла! — в отчаянии молила Мирослава.
— Тронь не тронь — это мое дело. Пошли! — потребовал Смок и снял с плеча автомат.
— Оставь ее, слышишь?! — крикнула Мирослава, грудью заслоняя Маштакову.
Смок крикнул:
— Цыц, а то одной пулей вас пришью! Пошли…
Бросилась на него Мирослава, схватила обеими руками автомат и пронзительно, на всю хату закричала:
— Богдане!.. Богдане!..
Этот крик услышал несущий два ведра на коромысле высокий, статный гуцул в военной гимнастерке. Он бросил ведра, опрометью вскочил на крыльцо.
Первой мыслью Смока было пустить в него очередь. Но бандита смутила военная форма Катамая. “А что если там, во дворе, есть другие солдаты? Выстрел вызовет погоню. Лучше не связываться!” Бандит направил на него автомат, попятился к окну. Прикладом он выбил оконную раму и, не сводя мушки с Богдана, вылез в окно.
Под скалой, поросшей наверху соснами, ждал Смока в условленном месте Мономах, его спутник в странствиях по Черному лесу, такой же, как и Смок, бандит, ускользнувший во время разгрома банды Хмары. И его вид был не лучше Смока: заросшее густой щетиной лицо, рваная одежда, автомат в руках.