обкома партии) написал А. Кобулову записку о деле В. Лелонга. Он указывал, что Лелонг подал неправильные данные о национальности (француз), о социальном происхождении (отец — владелец магазина), скрыл национальность мужа сестры (немец), мать которого тоже осуждена за шпионаж, и что отец его жены был на учете по окраске «прочие».
Михайлов называл Лелонга «шкурником», которому в 1937 г. коммунисты высказывали недоверие. Он подчеркивал, что Лелонг был близок к Жабреву, как секретарь парторганизации выполнял установки по увольнению евреев из органов НКВД. Кроме того, в адрес Н. Хрущева поступили жалобы комсомольца Корчака и других свидетелей об издевательствах Лелонга над арестованными, его требованиях клеветнических показаний на сотрудников НКВД. Список 20 сотрудников, на которых имелись компрометирующие материалы, приобщили к делу Гришко. Лелонг, будучи начальником отдела кадров, их скрыл, но это обнаружил новый начальник НКВД и подал рапорт на их увольнение. Михайлов требовал уволить Лелонга из органов НКВД и предать суду[1525].
Лелонг понимал, что выдвинутые ему обвинения могут привести к аресту и максимально жесткому приговору. 10 февраля 1939 г. он написал письмо Н. Хрущеву, где жаловался на исключение из партии и заявил о готовности искупить вину на поле боя. Он писал: «В тяжелой международной обстановке, когда обнаглевший фашизм готов напасть на наши святые границы, нет выше чести для советских патриотов, для коммунистов умереть за свою родину, за великую партию большевиков, за любимого тов. Сталина». Далее он признался, что «без партии не сможет жить», и просил «дать шанс показать свою преданность, мной будет гордиться вся родина». С пафосом коммунист-чекист Лелонг заявил: «Во второй мировой социалистической революции я буду в первых рядах громить мировой фашизм, и если придется умереть, так умру героем»[1526]. В тот же день он написал письмо А. Кобулову, из которого становится понятным, что он был у него на приеме, осветив свою биографию и деятельность. Он вновь писал о допущенных ошибках, но указывал, что они были у его коллег — опытных чекистов Мордовца, Леонова и других. Ссылаясь на всего 10-месячную службу в НКВД, приход туда из парторганов, где зарплата в два раза выше, просил оказать доверие и поверить ему. Лелонг утверждал, что готов выполнить любое ответственное задание и умереть в схватке с фашизмом[1527]. Для подтверждения такой готовности 1 марта 1939 г. Лелонг к повторному короткому письму А. Кобулову приложил написанную от руки военную присягу[1528].
В процессе сбора материалов о нарушениях социалистической законности следователи из экспертных комиссий НКВД собирали рапорты и заявления коллег периода массовых операций, письма и заявления осужденных, их родственников, которые направлялись руководителям различных партийно-советских структур. В них рассказывалось о поведении следователей, приводились аргументы о невиновности осужденных и содержались заверения в преданности советской власти, компартии и лично Сталину. Эти документы еще недостаточно введены в научный оборот вследствие недавней недоступности архивов. Они вызывают значительный интерес, так как содержат малоизвестные подробности проведения массовых операций. Например, в ходе расследования нарушений в Каменец-Подольском УНКВД к делу были приобщены письма начальника 6-го отделения УГБ С.Н. Северина. Это был человек, который на протяжении нескольких лет служил в особом отделе Каменец-Подольского погранотряда, имел значительный опыт чекистской работы на границе с Польшей. В июле 1938 г. его перевели в аппарат Каменец-Подольского УНКВД, а 14 августа 1938 г. он написал письмо в секретариат ЦК ВКП(б) о перегибах в следственной работе НКВД, в котором указал, что «принимал участие в ликвидации восстаний на Кубани, Украине, Молдавии, вел дела на контрреволюционеров и шпионов, и приводил приговоры в исполнение, но это были настоящие враги, теперь, мне кажется, наряду с разгромом настоящих врагов арестовано и репрессировано много невиновных и искусственно создаются одиночные и групповые дела».
Северин утверждал, что с августа 1937 по август 1938 гг. УНКВД по Каменец-Подольской области арестовало около 16 тыс. лиц, до 90 % которых сознались в преступлениях (шпионаж, участие в антисоветских организациях и т. п.). «В преимущественном большинстве эти лица были арестованы по объективным признакам или по непроверенным показаниям других лиц. Прокуратура настолько увлеклась, что без проверки дает санкции на арест», — подчеркивал этот чекист. Все арестованные подвергались избиениям, в том числе со стороны прокуроров. Подобные методы допросов применялись параллельно с камерными провокациями, что позволяло выдумывать разветвленные шпионские резидентуры, против которых успешно боролись местные чекисты. Северин откровенно писал: «Я считаю вредным хотя бы то, что в одной Каменец-Подольской области за год было разоблачено 10 тыс. польских шпионов. Это нереально и быть не может, сколько же агентуры имеет польская разведка в СССР? Это липа, и польской разведке искусственно создан ореол, здесь не без вражеской руки. 80 % всех дел направляются на тройку, и арестованные расстреливаются». Он отметил, что схожие методы применялись при фальсификации практически всех дел: «В У НКВД была вскрыта партизанская организация. Вскрыли ее нач. 4-го отдела Гинесин и нач. отделения Климовский, по ней расстреляли до 200 человек, и заверяю вас, что напрасно. Это дутое дело и по нему репрессирован лучший сельский актив». В письме Северин каялся: «За период работы в УНКВД я сам принимал участие в избиении арестованных, считая, что мы громим врага, но проанализировав, что это идет вразрез с установками партии и правительства, я решил Вас поставить в известность»[1529].
Написать такое письмо в августе 1938 г. в секретариат ЦК ВКП(б) было очень смелым поступком. Объяснить его можно по-разному: либо Северин имел личный контакт с высокопоставленными сотрудниками НКВД СССР (например, начальника 6-го отдела 1-го управления НКВД СССР Игнатия Морозова он мог знать по совместной работе в 23-м Каменец-Подольском пограничном отряде), либо из карьеристских соображений решил заявить о нарушениях законности руководителями Каменец-Подольского УНКВД. Возможно, что он как сотрудник, служивший на границе, знал реальные масштабы агентурной сети, а также шпионажа, поэтому был реально обеспокоен размахом арестов и расстрелов людей. С этой точки зрения он проявлял себя как советский человек, коммунист и патриот. 24 декабря 1938 г. С. Северин написал письмо секретарю Каменец-Подольского обкома КП(б)У А. Власову, в котором заявил о вредительской работе Жабрева, Делонга, Мордовцева, Леонова. Это был типичный донос, в котором описывались садистские наклонности бывших начальников, которые избивали и пытали арестованных чекистов. Указывалось, что Делонг часами находился в кабинете Жабрева, после чего лично допрашивал сотрудников, требуя показаний в шпионской деятельности. Так, на партсобрании был арестован начальник особого отдела 9-й кавалерийской дивизии Б. Черторыйский, которого допрашивали Делонг и Северин. Во время избиений Делонг заявлял Черторыйскому: «Бьет тебя не аппарат Балицкого, не я, а Николай Иванович Ежов». Кроме акцентирования внимания на садистских наклонностях начальников, Северин обращал внимание на целенаправленный антисемитизм, аресты чекистов-евреев, уничтожение партийных и советских кадров. Конечно, все эти факты должны были подтвердить не просто вражескую, а фашистскую деятельность. В ходе расследования письма Северина были приобщены к его уголовному делу, которое открыли в начале 1939 г.[1530]
Еще одной группой улик при расследовании нарушений законности сотрудниками НКВД были жалобы, заявления, письма осужденных и их родственников. В Виннице в ходе расследования такие документы собирались в отношении операции против бывших сионистов и членов Бунда, а также красных партизан. Все эти люди в прошлом участвовали в революционном движении, причем красными партизанами называли участников вооруженных отрядов, боровшихся в годы революции за советскую власть. В 1938 г. против этих людей проводились массовые репрессивные операции. 13–14, а затем 26 августа их приговорила к расстрелу спецколлегия Винницкого областного суда в здании тюрьмы. В ходе суда бывшие красные партизаны виновными себя не признали, требовали вывести из судебной комнаты следователей-чекистов, а подсудимый Борисов заявил, что «присутствие этих палачей — наймитов Гитлера никого не пугает и обвиняемые будут говорить правду». После вынесения приговора осужденные, их родственники написали множество писем в различные партийно-советские органы СССР о неправомерности осуждения. 16 ноября Верховный суд СССР заменил приговор к расстрелу на 10 лет концлагерей, но люди требовали пересмотра дела.
Значительная часть заявлений отправлялась на имя прокурора СССР А. Вышинского. Так, К.П. Борисов, кроме просьбы о пересмотре дела, сообщал, что во время допроса следователи Антонов и Гуня устроили ему инсценировку расстрела. С подобной просьбой обращался Б.О. Зак, написавший, что во время обыска у жены изъяли два золотых кольца, которые просил вернуть. Ф.Я. Шварц в первом письме от 2 октября 1938 г. просила пересмотреть приговор о расстреле мужа и сообщала, что при царизме он был участником революционной борьбы. 5 ноября она отправила повторное письмо Вышинскому с просьбой о пересмотре дела. Дополнительным ее аргументом было то, что следователей по этому делу уже арестовали. 7 января 1939 г. Ф.Я. Шварц отправила письмо Сталину с заявлением, что ее мужа Е.И. Шварца арестовали, под пытками выбили признание в контрреволюционной деятельности, приговорили к расстрелу, заменив его 10 годами концлагерей. Она сообщала, что мужа избивали сотрудники УНКВД Майструк и Решетников (правильно — Решетило), а «сам суд был образцом нарушения Великой Сталинской Конституции». В письме 7 января 1939 г. семья Драк требовала освободить И.И. Драка, осужденного по делу Бунда и ставшего после избиений следователями инвалидом. В феврале 1939 г. 80-летний С.М. Драк в письме Вышинскому писал, что Кораблев 30 декабря 1938 г. стрелял в себя два раза, через несколько дней стрелялся следователь Решетилов