обыть на этих лиц компрометирующий материал»[1814].
Поощрение служило таким же сильным фактором мотивации, как и страх. Кочергинский хвалил и материально награждал тех следователей, которые быстро получали признания арестованных[1815]. Как свидетельствовал оперуполномоченный ДТО СДЖД В.М. Ивченко, «Кочергинский всегда ставил в пример» следователей, которые выполняли дневную квоту на признательные показания, хотя «[п]0 честному это [задание было] выполнить физически невозможно»[1816]. Когда помощник начальника ДТО СДЖД Н.И. Антоненко в январе 1938 г. позвонил Кочергинскому во время заседания в Дебальцево и доложил об «успехах» сотрудников ОДТО станции Красный Лиман, Кочергинский отложил в сторону телефонную трубку и заявил: «Вот видите, как надо работать, за сутки в Лимане АНТОНЕНКО расколол 28 человек». Вернувшись к телефонному разговору, Кочергинский сказал Антоненко: «Я тебя за это в жопу поцелую»[1817]. После того как массовая операция в Дебальцево завершилась, на квартире начальника дебальцевского ОДТО И.П. Игнатова состоялся банкет, на котором Кочергинский наградил каждого следователя[1818].
Кочергинский использовал методы социалистического соревнования, чтобы увеличить давление на подчиненных во время широкомасштабных арестов. Когда начальник ОДТО станции Красный Лиман М.И. Синько позвонил Кочергинскому, чтобы доложить, что на станции имени Кагановича было арестовано сто человек, Кочергинский (сознательно преувеличивая) заявил, что в Дебальцево было арестовано в пять раз больше. Синько тут же послал своих людей назад, чтобы провести еще сто арестов[1819]. Помощник начальника ДТО СДЖД Н.И. Антоненко таким же способом оказывал давление на начальников отделений госбезопасности железнодорожных станций, говоря им, что они отстают в гонке по получению признательных показаний[1820].
Хотя его подчиненные редко получали прямые указания к нарушению уголовного судопроизводства, приказы Кочергинского создавали благоприятную атмосферу для совершения массовых нарушений социалистической законности. Дела на подозреваемых номенклатурных работников, которые должны были отсылаться в Военную коллегию Верховного суда СССР, преднамеренно рассматривались областными тройками. Вероятно, Кочергинский боялся, что показания, добытые путем жестокого избиения подозреваемых, скорее всего развалятся при судебном рассмотрении в Москве[1821]. Разнарядки на аресты накануне массовой операции в январе 1938 г. были установлены, исходя из размера каждого железнодорожного узла (станции) и числа служащих, а не из наличия компрометирующих материалов[1822]. Во время массовых операций Кочергинский настаивал на таких формулировках в следственных делах, которые приводили к расстрельным приговорам, и распространил образец признательных показаний, на который следователи опирались в составлении протоколов допроса[1823]. Кочергинский также приказал организовать специальные камеры-«отстойники». Арестованных, которые отказались признавать свою вину, заставляли стоять лицом к стене до тех пор, пока они соглашались подписать признание[1824]. В Дебальцево во время массовой операции в январе 1938 г. Кочергинский сказал следователям не отпускать свидетелей, пока не дадут обличающие показания и объявил, что «лица, попавшие в вагон [т. е. арестованные лица. -Дж. Р.], освобождению не подлежа[т]»[1825].
Подводя итог в вопросе о виновности Кочергинского в многочисленных нарушениях уголовно-процессуального законодательства СРСР во время массовых операций в январе 1938 г. и в ответ на апелляцию Кочергинского в Военную Коллегию Верховного суда СССР, председатель Военного трибунала П.Ф. Гурьев написал: «Верно то, что прямых указаний Кочергинский на фальсификацию по делам не давал, но создавал для этого все условия (в 3 дня оформить 33 дела и т. п. [,] восхваления отличившихся в быстром “оформлении” и быстрых “расколах”, при существовании “отстойника” и принуждений, угрозы оперработникам за кажущуюся медлительность)»[1826]. Стараясь еще более подчеркнуть значение «фактора Кочергинского», Гурьев добавил: «В более редких случаях насилия применялись там, где не было Кочергинского — об этом можно сделать вывод из материалов судебного и предварительного расследования»[1827].
Дело Кочергинского показывает, в какой степени ситуативные факторы, и прежде всего страх наказания и стремление к одобрению, мотивировали рядовых оперативных сотрудников НКВД к нарушению законности во время массовых репрессий. Это не означает, что идеология не играла важную роль. Кочергинский ничуть не сомневался, что классовые враги угрожают существованию СССР и должны быть ликвидированы перед вступлением страны в войну. Опыт упрощенного судопроизводства, который он получил, будучи членом Харьковского ревтрибунала во время гражданской войны и сотрудником ОГПУ во время коллективизации на Северном Кавказе, как и опыт разоблачения «террористических заговоров высокопоставленных лиц» во время работы в бригаде начальника контрразведывательного отдела ГУГБ НКВД СССР Л.Г. Миронова на Дальнем Востоке, подготовили Кочергинского к принятию идеи о вездесущности врага, его замаскированности и опасности. Тем не менее действия самого Кочергинского во время массовых репрессий были мотивированы ситуативными факторами, в частности знанием того, что его обвиняли в троцкизме, а также тем, что его связь с Латвией делала его уязвимым во время внутренних чисток в НКВД. Доказательства «грубых нарушений социалистической законности», выявленные во время следствия и судебного процесса над Кочергинским, ясно свидетельствуют, что ситуативные факторы играли главную роль, мотивируя рядовых сотрудников НКВД участвовать в вопиющих нарушениях уголовно-процессуального законодательства, в том числе массовой фальсификации дел, пытках подозреваемых и принуждении свидетелей. Кочергинский мотивировал своих подчиненных, безудержно хваля тех, кто перевыполнял явно невыполнимые квоты, и, что более важно, создавая атмосферу террора внутри всего управления и всех отделений ДТО НКВД Северо-Донецкой железной дороги.
Перевод с английского Елены Осокиной
КИШИНЕВ
Я здесь не говорю о допущенной мною ошибке в связи с выводами Комиссии [НКВД УССР], так как об этом писал в предыдущем рапорте. Эта ошибка явилась следствием с, одной стороны, нажима на меня руководящих работников, которые верили в показания о Борисове, и с другой — в результате моей непартийной позиции, желания сохранить «честь мундира». Это так, и я говорю об этом прямо.
К Т Широкий-Майский — нарком внутренних дел МАССР
По прибытии в Тирасполь, Павликов [начальник опергруппы] начал меня учить ставить арестованных на «стойку», избивать подследственных и таким образом, как он выражался, «раскалывать» их, т. е. получать у них нужные показания […]В дальнейшем Павликов, как мне известно, сам оказался врагом и был репрессирован. В процессе моей последующей работы в НКВД я от руководства в лице Юфа и Мягкова получал аналогичные установки следствия, так еще мне говорили, что от арестованных надо добиваться криком, «стойками» и т. п. Вместе с тем, меня не учили как нормально вести следствие, как собирать улики, анализировать их и сопоставлять и т. п. Вообще, обстановка при Наркоме Широком была нездоровая. Массовые аресты, арестованные часто подолгу сидели без допроса, неизвестно за какими следователями числились, применялись незаконные методы следствия и т. д.
Широкий, Юфа и др. работники меня учили, что раз человек попал в НКВД, то он должен дать признание, он враг, и должен дать показание. При мне тогда ни одного человека не освободили. Вторая установка: побольше брать людей, а кончать дела не так важно. И главное, если люди взяты из одного места, то обязательно всех пропускать через протоколы опроса каждого. И, наконец, главное, чтобы в протоколах назывались не 5–6 человек, как участники организации, а 30–50 человек. Эту установку давал Юфа и Широкий.
П.Г. Чичкало — бывш. следователь НКВД МАССР
Широкий, Юфа приучали и прививали сотрудникам, в частности мне, то, что на Молдавии сама[я] контрреволюция. Работал все время в Наркомате, в массы почти никогда не шел, отстал от всей общественной политической жизни, занятий никаких не было, собраний тоже, и я жил исключительно показаниями […]. Не верить в то, что перед тобой враг, нельзя было, потому что таких сотрудников считали как симпатизирующими врагам. Поэтому я так внушил себе, что все враги, что ночью сонный схватывался и начинал допрашивать спящих возле меня товарищей. Больше того, когда приходилось со своими товарищами сталкиваться с людьми, то не только я, но и другие молодые работники, попадающихся навстречу людей, говорили что и этот должен быть враг и завтра будем допрашивать. Дальше на оперативных совещаниях Широкий наводил панику, тогда я и другие воспринимали как действительность, что вокруг нас множество врагов, что существуют всякие параллельные центры, что нас могут всякую минуту забросать бомбами, что нужно нажимать на арестованных и требовать от них оружия, центры и проч.
П.Г. Чичкало