[208]. Томин придерживался этих показаний в ходе двух судебных процессов.
Шофер Зудин сказал следователю, что Томин и Борисов иногда заходили в комнаты для расстрела. Однако в их присутствии Абрамович не заставлял осужденных раздеваться и не забирал их вещи[209]. Нейман показал, что Борисов и Томин приходили на расстрелы и даже видели, как Абрамович выбивал золотые зубы[210]. Абрамович же на первом судебном процессе утверждал, что Томин и Данилов получали свою долю добычи, но изменил свои показания на втором процессе, не сумев вспомнить, получал ли Томин что-то из ворованного[211]. В конце первого процесса Военный трибунал пришел к заключению, что Томин знал о преступлениях Абрамовича, и поэтому постановил расширить следственное дело[212]. К концу второго процесса Военный трибунал заключил, что не было достаточных доказательств грабежа во время расстрелов[213]. Вполне вероятно, что именно это заключение заставило Москву вмешаться и потребовать провести третье судебное разбирательство.
Свидетели обвинили Томина также в перенаселенности тюремных камер, что привело к смерти четырех заключенных. Следователь Уманского РО НКВД Иван Андреевич Мышко свидетельствовал, что ему было «известно со слов сотрудников НКВД» о тюремном режиме, о перегруженности камер и отсутствии воздуха[214]. Вряд ли Томин сознательно создавал эти смертоносные ловушки. Перенаселенность тюрьмы была общеизвестным фактом и достигла кризисного состояния при наличии 2,5 тыс. человек в здании, рассчитанном только на 400-450 заключенных[215]. Томин утверждал на суде, что он не помнит случаев смерти от перенаселенности камер. Борисов согласился с тем, что, возможно, Томин мог и не знать об этом, но утверждал: перенаселенность камер в «коронном владении» Томина, третьем отделе, была связана с тем, что в разработке было слишком много дел. В то же время Борисов подтвердил, что он как начальник У майского РО НКВД нес за это полную ответственность[216].
Начальник санчасти уманской тюрьмы Соломон Наумович Гольденштейн служил источником самой надежной информации о том, что творилось в тех камерах: «Не помню когда, меня вызвал Абрамович в НКВД. Когда я туда прибыл, я застал следующую картину: 4–5 человек заключенных лежали голые, 2 или 3 из них уже были мертвы, а двух приводили в чувство путем искусственного дыхания. Мне предложили отправиться в КПЗ, где я увидел, что содержавшиеся там арестованные задыхались от перегрева воздуха. Всем потерпевшим мною была оказана медицинская помощь. Один из задохнувшихся арестованных ожил, но впоследствии умер уже от другой болезни». В продолжение Гольденштейн сказал, что у него нет информации о четырех арестованных, умерших от удушья, потому что их не доставили в тюремную санчасть, где обычно оформлялась документация. Далее начальник санчасти показал, что в то время он не рекомендовал проводить вскрытие в тех случаях, когда смерть наступила от удушья[217].
Александр Михайлович Лебедев (47 лет) был врачом в уманской тюрьме. Он проводил вскрытия трупов. Хотя ему нечего было сказать конкретно о случаях удушья, он свидетельствовал, что при трупах, которые доставляли ему, не имелось документальных объяснений обстоятельств их смерти. Когда он спросил Борисова об этом упущении, тот ответил, что это «неважно», и Лебедев понял: об этом расспрашивать не следует[218]. Он знал — некоторые заключенные были убиты, но писать об истинных причинах смерти нельзя. На процессе врач недоумевал, зачем вообще было делать вскрытие, заявляя: «Цель вскрытия этих трупов мне не известна». Он боялся, что будет арестован, если назовет убийство убийством, хотя и вполне сознавал, что такая позиция «явдяется сделкой с совестью»[219]. Лебедев и без приказов из области хорошо понимал, что следует и чего не следует делать.
Показания пострадавших на суде были немногочисленны, за исключением тех, что касались работы Томина в Тирасполе, где он впоследствии служил заместителем наркома молдавского НКВД. Тем не менее среди жертв были те, кто, пройдя комнату № 21, выжил и дал показания или написал жалобы в вышестоящие инстанции. Перед тем как обратиться к ним, полезно отметить, что стало первым сигналом о нарушениях в Умани. Курсант, мобилизованный в Умань из школы НКВД в Киеве, послал заявление прямо в «Правду». Он писал: «В школе, где учили нас вежливому обращению с людьми и арестованными, и чекистской выдержке, и ловкости в следствии (sic). В практике оказалось противоположное, и мы, курсанты, этим были поражены, сочли свою учебу напрасной и лишней […] Томин сказал, что наши курсовые знания отстали от практики, здесь вам придется изменить их и при допросах применять физические методы воздействия»[220].
Не ясно, был ли этот сигнал напрямую связан с началом судебного разбирательства по делу Уманского РО НКВД, но заявление курсанта оказалось среди документов, и следователи, которые допрашивали бывших уманских начальников, ссылались на конкретные факты, изложенные в этом заявлении[221].
Поступали и другие сигналы. Они шли от пострадавших в Комиссию советского контроля при СНК СССР[222], Политбюро ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б)У, НКВД, адресовались уманскому и всесоюзному прокурорам, рассказывая о пережитой несправедливости. В общей сложности в уманском деле сохранилось восемь подобных писем и заявлений. Бывший председатель сельсовета Даниил Алимпиевич Деликатный 24 мая 1939 г. написал в комиссию советского контроля из пермского лагеря. Он утверждал, что два якобы «кулака» превратились из обвиняемых в разоблачителей. Они ложно обвинили Деликатного и все сельское руководство в принадлежности к контрреволюционной повстанческой организации. Его арестовали 15 апреля 1938 г. и на следующий день доставили в Уманский РО НКВД. Оказавшись в комнате № 21, он отрицал все обвинения, за что его заставили стоять пять дней подряд. На шестой день Петров избил его и сказал, что если Деликатный хочет жить, он должен признать обвинения. Этот сотрудник объяснил, что именно нужно написать. После этого Деликатного отправили к следователю, который написал признательные показания и заставил их подписать: «Я, боясь избиений, еще подписал, не зная что». Далее бывший арестованный сообщил: «До этого времени я никогда в жизни не мог себе представить, что при Советской власти могут происходить допросы в таких условиях»[223].
31 января 1939 г. Евгений Филиппович Зайончковский написал Сталину из лагеря в Карелии. Он рассказал, что происходило в печально известной комнате № 21, где практика групповых пыток прикрывалась эвфемизмами: «езда к Гитлеру», «езда в Польшу», «качание керосина», а заключенных заставляли избивать арестованных. Он сообщил Сталину, что в Умани массовые беспочвенные аресты совершались без санкции прокурора. В частности, он упомянул Томина и Петрова. Братья Зайончковского в январе 1939 г. тоже послали жалобы в Политбюро ЦК КП(б)У и прокурору УССР[224].
Иван Григорьевич Кондратко 4 июня 1938 г. написал в НКВД СССР, рассказав о пережитом в Умани. Следователь Белый пытал его «методом парашюта», при котором: «садят на конец высокой скамейки, вытягивают ноги, и руки ложат (sic) на колени, после чего у меня выбивают скамейку»[225]. Аврумберг Мошкович Клейтман подал «заявление-жалобу» прокурору Украины. Он писал: «Меня 25 раз вызывали на допрос, и каждый раз меня били до полусмерти». Клейтман отказался подписать ложное признание, потому что считал себя «честным гражданином». Он отмечал, что следователь, Владимир Семенович Крикленко, заставлял «молиться богу по-еврейски, давши мне две свечи в руки и револьвер до рта, он же заставил меня ехать в Польшу и лил мне холодную воду в затылок». Крикленко угрожал семье Клейтмана, в частности его пятнадцатилетней дочери. Когда Клейтман писал письмо, он был уже на свободе, но не смог примириться с клеветой и пытками, которым он подвергался[226].
Заключенный «Федя», учитель математики, в письме жене попросил ее найти в Киеве управу на мучителей. Одним из главных героев его истории был Петров. «Мне приходилось, — писал “Федя”, - видеть людей, вышедших с допроса черными от побоев». Он описал условия своего пребывания в камере, где находилось 42 человека: «Это небольшая комната, не больше нашей кухни, без окон, с маленьким отверстием в двери». «Федя» отказывался лжесвидетельствовать против себя, но после того как с 20 до 28 июля 1938 г. его допрашивали каждую ночь до шести часов утра, он подписал признание, хотя потом мучился от того, что ему пришлось врать[227].
Сидор Викторович Когут проходил свидетелем на втором и третьем судебных процессах. Когуту было тридцать лет, он работал ׳в сельской кооперации. 24 апреля 1938 г. после ареста его привезли в Умань и немедленно доставили в «лабораторию». Там он увидел пьяного Петрова и 15–18 заключенных. Петров ударил его в ухо, а когда Когут заявил, что у него нет на это права, Петров избил его и бросил в камеру. В результате избиений Когут оглох. Он объяснил, что «“качать керосин” это значит беспрерывно делать приседания, а “айда до Гитлера в гости” это значит, что заставлял на четвереньках ездить, и я ездил»