[272]. «Сукиным сыном» был человек, которого он только что расстрелял. Кроме того, как и в случае с Томиным, на репутации Абрамовича сказались его ночные застолья в гостинице; в частности, если верить словам заведующей гостиницы, он ударил женщину по лицу[273].
Абрамовича также обвинили в разглашении государственной тайны. Он утверждал, что не выносил секретов за стены тюрьмы[274]. Косвенно подобное нарушение свидетельствует об определенной степени уверенности Абрамовича в своих действиях в 1938 г. и потере осторожности. Наконец, уместно отметить, что особый доклад НКВД, посвященный Абрамовичу, ссылается на материалы спецпроверки НКВД 1935 г., в которых говорится, что Абрамович мог быть сыном торговца и вел антисоветские разговоры[275]. Неизвестно, сыграл ли этот компромат какую-либо роль при предъявлении обвинений и повлиял ли он на характер ответов Абрамовича. В конечном итоге, Абрамович в основном «выполнял приказы», но совершенно очевидно, что он сыграл важную роль в процветании безнравственности, коррумпированности и зверствах, творившихся в Умани.
Двумя последними подсудимыми были шофер Зудин и следователь Щербина, который по совместительству иногда выполнял функции могильщика. Николай Павлович Зудин родился в Москве в 1912 г. в рабочей семье. Образование получил лишь начальное. В юности Зудин служил в Красной Армии. С 1934 г. работал шофером в Уманском РО НКВД. Комсомолец. Был женат, также содержал мать и двух сестер[276]. Зудин был неутомимым работником: в течение двух месяцев он присутствовал на расстрелах почти каждую ночь[277]. На допросах и первом судебном процессе он дал показания против Абрамовича: тот выбивал золотые зубы у расстрелянных. Но позже Зудин отказался от такого свидетельства[278]. Несколько свидетелей вспомнили, как Зудин спорил по поводу своей доли из имущества расстрелянных[279]. Он был обвинен в присвоении двухсот рублей, пяти пар сапог, кожанки и трех пар нижнего белья из «запала»[280]. Зудин утверждал, что Абрамович брал лучшее себе[281]. По большому счету, роль Зудина в «нарушениях» была незначительной. Военный трибунал по результатам второго процесса оставил его без наказания, чего не повторилось на заключительном судебном разбирательстве[282].
Леонид Семенович Щербина родился в 1901 г. в крестьянской семье. Он был коммунистом с 1925 г., в 1930 г. стал сотрудником органов госбезопасности. На работу в Умань его назначили в 1937 г.[283] Как и Зудин, Щербина выступал ключевым свидетелем по вопросу о мародерстве во время расстрелов. Его также уличили в том, что он ссорился из-за «запала». По словам Борисова, Щербина был «жадный»[284]. Этот чекист склонил к сожительству жену одного из заключенных[285], хотя он и отрицал эти обвинения на том основании, что был женат[286]. Признавал, что брал деньги расстрелянных, но только с одной целью и только с санкции Абрамовича: чтобы купить еду на завтрак для расстрельной команды. Щербина утверждал, что его оклеветали, и на обоих процессах настаивал на своей невиновности[287].
Уманские преступники оправдывали свои действия главным образом приказами сверху, имея в виду в большинстве случаев областное руководство НКВД в Киеве. Борисов и Томин также ссылались на последствия неподчинения приказам. Хотя неясно, значило ли это, что они действительно боялись, или, осознавая в 1937 г. откуда ветер дует, знали, что именно следует говорить в данной ситуации. Областное УНКВД было главным виновником преступлений в Умани, однако этот факт Военный трибунал предпочел проигнорировать. Действительные мотивы преступников вряд ли когда-либо смогут быть установлены со всей определенностью. Более чем вероятно, что некоторые или все уманские обвиняемые верили в то, что делали — безоговорочно, за исключением Борисова, выполняя приказы. Одобрение и, в своей среде, публичные похвалы «художествам», которые Петров творил в «лаборатории», могли способствовать тому, что пытки становились еще более жестокими. Абрамович, Зудин и Щербина, без всякого сомнения, были корыстными людьми. Они ждали от расстрелов добычи как справедливой компенсации за то, что считали тяжелой работой. Ожидание вознаграждения было частью (а)моральной экономики расстрелов. Алкоголь, возможно, облегчал совершение противоправных действий, но свидетельства на этот счет слишком скудны, чтобы делать определенные выводы. Завершая исследование, будет справедливо сказать, что Уманский РО НКВД работал в атмосфере безнравственности, высокомерия и неограниченности власти.
Обвиняемые по «уманскому делу» ни в коей мере не были особенными людьми. Все они происходили из простых семей и считались «хорошими семьянинами». Связав свою судьбу с революцией, большинство из них воевали в гражданскую войну в Красной Армии, а потом поступили на работу в органы госбезопасности. То, что их биографии не были особенными, не значит, что они были «обычными людьми» в том смысле, в каком этот термин — ordinary теп — употребляет Кристофер Браунинг в отношении членов нацистских айнзацгруп[288]. Долгие годы, проведенные этими людьми в замкнутой обособленной атмосфере НКВД с ее культурой насилия, цинизма и коррупции, не позволяют принять трактовку Браунинга. Более того, маловероятно, что сами жертвы репрессий классифицировали бы этих преступников как «обычных людей».
Уманские подсудимые были порождением революции, гражданской войны и, особенно, ЧК. Они работали в чрезвычайных обстоятельствах, но тем не менее многое из того, что они совершали в 1937 и 1938 гг., превратилось для них в повседневную рутину. Практика террора стала их работой, и в коридорах НКВД каждый из них открыто обсуждал то, что, как убеждают нас документы, было «строго секретно». Насилие являлось их общей системой координат, а массовые репрессии — конкретным полем деятельности[289]. Хотя террор был санкционирован свыше, и его организация задавалась областным начальством, работники У майского РО НКВД были не только хорошими рядовыми исполнителями. В (а)моральной экономике расстрелов, в сочетании с «лабораторией» пыток, судьбы людей вершили ложь, эвфемизил и разнарядки на убийство. Вдобавок ко всему, перегруженность работой, текучесть кадров и разношерстный состав мобилизованных сотрудников, включавший шоферов, тюремных надзирателей и милиционеров, создавали нестабильную ситуацию, чреватую насилием. Насилие перекинулось в город вместе с ночными дебошами сотрудников НКВД в местной гостинице и появлением имущества расстрелянных на местном базаре или на плечах палачей. Ян Томаш Гросс и Ирена Грудзинска Гросс (Jan Tomasz Gross and Irena Grudzinska Gross) в книге «Золотой урожай», «рискуя сказать очевидное», утверждают относительно Холокоста в Польше, что «конкретные люди были убиты в этой рукотворной трагедии, и конкретные люди исполняли расстрельные приговоры […] исполнители не были простыми винтиками в машине, которая функционировала в соответствии с предопределенными правилами»[290]. Исполнители преступных приказов в Умани также не были «просто винтиками». Они работали в рамках более обширной культуры насилия НКВД, сформированной революцией, гражданской войной и террором, которая не только облегчила и сделала возможным нарушения закона, но и санкционировала, по крайней мере на время, широкий спектр преступных действий, исполнителями которых стал столь же широкий круг конкретных людей.
Перевод с английского Елены Осокиной.
ЖИТОМИР
Когда область организовалась, начались массовые расстрелы. Сначала 100–120 ч[ел]., потом — по 150–200, 250 и по 300 чел. мы расстреливали за одну ночь.
Леонид Кондрацкий — бывш. сотрудник УНКВД по Житомирской области
Количеством проведенных арестов Гришин был недоволен, указав, что следствие преступно долго затягивается, арестам необходимо подвергнуть буквально всех жен поляков и немцев, осужденных в соответствии [с] приказом № 00485, и отдал мне такое распоряжение: каждому следователю оформлять на Особое совещание минимум тридцать дел жен изменников родины в сутки.
Алексей Томин — бывш. сотрудник УНКВД по Житомирской области
Систематически занимался избиением приговоренных к ВМН перед приведением приговора в исполнение […]. На протяжении всей oneрации в целях личной наживы расхищал и присваивал вещи осужденных […]. Ввел в систему растаскивания и перепродажу вещей участниками бригады. В декабре месяце 1937 г. и январе 1938 г. совместно с Тимошенко — бывшим комендантом УНКВД — продал тюрьме от имени другой организации 6 грузовиков одежды расстрелянных. Вырученная сумма 37000 рублей тратилась на ремонт квартир и распределялась между членами бригады.
Из постановления УНКВД по Житомирской области о выделении материалов на бывш. нач. 5-го отдела УГБ УНКВД Василия Лебедева
Было много случаев, когда перед расстрелом женщин, особенно помоложе, раздевали догола в целях издевательства.